Правда варварской Руси

Россия готовится

В исторической литературе можно встретить утверждения, что Москва вела себя нерешительно, слишком долго тянула с решением о принятии Украины. При этом забывается или игнорируется, что шаг-то был нешуточный, и прежде следовало подготовить вооруженные силы. Что же они представляли в середине XVII в.? Русская армия отчасти уже перешла на регулярную основу, а отчасти еще организовывалась по старинке. Дворяне и дети боярские (мелкопоместные дворяне) составляли поместную конницу. Они получали в походах жалованье, наделялись поместьями, но не в вечное владение, как вотчинники-бояре, а только на время службы (после смерти дворянина часть его имения могли оставить вдове и подрастающим детям). По призыву они должны были явиться «конно, людно и оружно» и привести вооруженных слуг — 1 пешего и 1 конного со 100 четвертей пашни. В Москве раз в 2–3 года проводились смотры дворянской конницы и переверстка поместий. Часть дворян разных городов поочередно отряжалась в столицу и жила тут по 3 года, это были «жильцы». Они, как и московские дворяне, пользовались преимуществом перед «городовыми», жалование получали выше, но эти категории составляли «корпус быстрого реагирования», всегда находились под рукой царя для выполнения его распоряжений.

«Старые» виды пехоты составляли стрельцы и служилые казаки. Московские стрельцы были отборными воинами, гвардией царя. Они объединялись в приказы — воинские части по 500 чел., командиром был стрелецкий голова. Приказы подразделялись на сотни, полусотни и десятки под командованием сотников, пятидесятников и десятников. От казны они получали красочную яркую форму — долгополые кафтаны, шапки, сапоги. Цвет формы у разных приказов отличался: у одних зеленая, у других малиновая, у третьих кирпичная, желтая, голубая. Стрельцы обучались передовой для того времени линейной тактике боя, вооружались мушкетами, саблями и бердышами (которые использовались и в качестве подставки при стрельбе). В походах им выделялись лошади, слуги для заботы о бытовых удобствах и по 1 телеге на 10 бойцов. Городовые стрельцы несли службу в важнейших крепостях, форма и жалованье у них были поскромнее, чем у московских. Служилые казаки, как уже отмечалось, были иррегулярной пехотой, вербуемой из вольных людей. Командный состав у них не выбирался, а назначался — атаманы (командиры отряда в 500 человек), сотники, пятидесятники. Стрельцы и казаки получали землю для личного хозяйства, в свободное время могли заниматься ремеслами, торговлей, освобождаясь от налогов и получая ряд других льгот.

Полки «нового строя» были солдатскими, рейтарскими и драгунскими. Солдатский и драгунский полки состояли из 1600 бойцов, делились на 8 рот. 2/3 солдат были мушкетерами, а 1/3 — пикинерами, длинными пиками защищали стрелков от атак вражеской конницы. Драгуны являлись легкой кавалерией, могли вести бой в пешем строю, носили облегченные кирасы и вооружались карабином, пистолетами и палашом. Рейтары были тяжелой конницей, их вооружение составляли латы, карабин, 2 пистолета и палаш или шпага. Полк насчитывал 2 тыс. всадников и делился на 12 рот. Но казарменной системы еще не было. Полки «нового строя» размещались на границах, солдатские на шведской, кавалерийские — на татарской, получали землю и жили на правах военных поселенцев, деревнями и слободами. Не платили податей, получали жалованье и одновременно с крестьянским трудом проходили военное обучение и несли пограничную службу. Уже существовали звания — полковники, полуполковники, майоры, ротмистры, капитаны, поручики, прапорщики. И служили они не с поместий, а на жалованье — так, оклад капитана солдатских полков составлял 8 руб. в месяц, поручика — 5, кроме того каждому полагались перед началом кампании подъемные и по полтине «на шубу».

В походы привлекались отряды донских казаков, татар, башкир, ногаев. А на большую войну призывались посошные и даточные люди, по столько-то крестьян с определенного количества дворов. Даточных призывали в строй, посошных использовали в обозах, при постройке укреплений, после войны тех и других распускали по домам. (Между прочим, только служилые, от солдата до боярина, при обращении к царю употребляли форму «мы, холопи твои», что вовсе не было самоуничижением, а выражало реальные отношения сторон, ведь служилые действительно находились в зависимости от царя, принесли ему присягу и были людьми «подневольными». Но другие сословия так не обращались. Священники и монахи писали «мы, богомольцы твои», а крестьяне, посадские, купцы — «мы, сироты твои»).

Термин «полк» был неоднозначным. Он обозначал и корпуса. Передовой полк был авангардом, сторожевой — арьергардом. Во главе полков назначались воеводы и их «товарищи» (заместители). А воевода Большого полка являлся главнокомандующим. При нем формировался штаб, включавший «у большого знамени воеводу», судью, «посыльных воевод» (адъютантов), «у ертаула воеводу» (начальника разведки), «у большого полкового наряда и зелейной и свинцовой казны воеводу» (начальника артиллерии и обоза), а также штабных работников — «завоеводчиков», «есаулов», «сторожеставцев», «обозных», «заимщиков», нескольких дьяков, подьячих, толмачей-переводчиков. Аптекарский приказ прикомандировывал к штабу «дохтура», нескольких «лекарей» и «костоправов». Уже создавались и первые военные округа на границах, там, где было расквартировано значительное количество войск. И эти округа тоже назывались «полками» (или «разрядами») — Белгородский, Новгородский, Псковский.

Правительство уделяло большое внимание передовой военной науке. В 1647 г. в Москве была издана большим для того времени тиражом 1200 экз. книга «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей», представлявшая собой полный перевод учебника И. Вольгаузена «Военное искусство пехоты». В 1650 г. перевели с голландского и уставы по обучению рейтарскому строю. Общая численность вооруженных сил достигала 90–100 тыс. чел. Но это была еще армия «мирного времени». По росписи 1651 г. в ней насчитывалось 38 тыс. поместной конницы, 8 тыс. московских стрельцов, 21 тыс. казаков, 9 тыс. служилых татар, 3 тыс. иноземцев, 8,5 тыс. драгун. Рейтарский полк имелся только один — 1,5 тыс. человек. Ведь обычно русской коннице приходилось гоняться в степях за крымцами и ногаями, а для этого тяжеловооруженные рейтары были неэффективны. Часть служилых была «ограниченно годной» — могла использоваться только в гарнизонах городов и крепостей для их обороны, полицейской, охранной службы.

А битва под Берестечко показала, что Польша еще отнюдь не «сгнила» и способна отмобилизовать большие и сильные армии. И русским предстояли осады многочисленных укрепленных городов, схватки с панцирной шляхетской конницей, с наемной немецкой пехотой. Легкая кавалерия, составлявшая большинство царских войск, для таких действий не годилась. Ясно было и то, что крымский хан при вмешательстве России перекинется на сторону поляков. Политические зигзаги Швеции и недавняя вылазка иранцев показывали, что этих рубежей тоже нельзя ослаблять. А системы защиты против набегов калмыков, ногаев и башкир было даже решено дополнительно усилить. На Урале стала возводиться линия крепостей — Исетский, Усть-Миусский и Комендантский острожки. Северо-западнее создавалась Закамская засечная черта, протянувшаяся от крепости Белый Яр на Волге до Мензелинска на Каме. Эти укрепления заселялись казаками для обороны и сторожевой службы.

А для войны с Польшей требовалось формирование новых частей. К концу 1651 г., когда стало ясно, что поляки не смогли полностью усмирить украинцев и что Хмельницкий после поражений не изменил курс на сближение с Россией, Москва начала работу по реорганизации армии. Шведский резидент Родес в ноябре доносил в Стокгольм: «Понемногу и втихомолку совершают всякого рода военные приготовления», а в декабре сообщал: «Все бояре приказали свои уборы и знамена обновить, что вместе с прочим почти похоже на то, когда хотят постепенно готовиться к походу». Вот именно — постепенно. Новые части еще предстояло создать и обучить.

Рейтар набирали из дворян и детей боярских, драгун — из крестьян и горожан, стрельцов — из «вольных людей», в солдаты брали всех желающих. Указы царя призывали на службу всяких братьев и племянников дворян и детей боярских, которые «не в службе» и «поместьями не наделены». Обещалось, кроме жалованья, что они будут «писаться по московскому или жилецкому списку», то бишь окажутся выше городовых дворян. Но сопровождалось и угрозой, что если эти родственники в полки не пойдут, «то впредь их служилыми не называть, а быть в землепашцах». У стрельцов было велено брать на службу «племянников, зятьев, приемышей, половинщиков, захребетников», у боярской дворни — братьев и племянников, если они не холопы. Из чего, кстати, видно, как много на Руси было категорий вольных людей — не податных и не служилых.

На службу приглашались офицеры-иностранцы, среди которых было много англичан и шотландцев, бежавших от революции. В их числе приехали в нашу страну Вилим Брюс, отец петровского фельдмаршала Брюса и предок поэта Брюсова, и Лермон, предок Лермонтова. Иноземцев в России очень удивляло, что жалованье офицерам царь «всегда уплачивает очень правильно», за западными монархами подобного не водилось. Но и отбор был жестким, каждого экзаменовали, действительно ли он специалист в военном деле. Одних лишь чинов, полученных в закордонных армиях, было недостаточно. Патрик Гордон, перешедший к русским чуть позже, возмущенно вспоминал, как его представили главе Иноземного приказа Милославскому. Тот показал на стоявшее в углу оружие и потребовал показать приемы с мушкетом, копьем, шпагой. Гордон вспылил — дескать, для этого лучше позвать его денщика. На что боярин пожал плечами: хочешь служить — демонстрируй умение, иначе скатертью дорога.

Однако правительство вовсе не собиралось делать ставку на иноземцев. Привлечь хороших специалистов — это да. Но не более того. А с помощью этих специалистов началась подготовка русских командных кадров. В Москве было создано 2 особых полка, являвшихся первой в России офицерской школой. Они состояли «из благородных дворян», которые под руководством полковника Бухгофена обучались военному искусству как конницы, так и пехоты. Родес писал своей королеве: «Думаю, что он их теперь так сильно обучил, что среди них мало найдется таких, которые не были бы в состоянии заменить полковника».

В это время между речками Кукуй и Яуза возродилась Немецкая слобода. Впервые она возникла при Василии III и красноречиво именовалась «Налейки», поскольку зарубежные специалисты пили куда круче, чем русские. В Смуту слобода исчезла, ее обитатели частью разъехались, частью были изгнаны за связь с поляками. При Михаиле Федоровиче иностранцы жили в самой Москве, но их приток в 1650–1652 гг. сделал насущным вопрос о восстановлении поселения. Окончательный толчок дала бабская ссора. Офицеры, оседавшие в России, часто женились на дочках и служанках западных купцов. Женушки, став «благородными», задирали носы. И в московской протестантской церкви офицерши заспорили, кому занимать более почетные места. Подняли хай, вцепились друг дружке в волосы. А мимо проезжал патриарх Иосиф. Услышал шум, узнал причину, воспринял скандал как наглядное доказательство еретичества и приказал вынести церковь за пределы Москвы. А к ней переместилось и место жительства иноверцев.

Бурное развитие отечественной промышленности создало базу для вооружения новых частей. Начальником Пушкарского приказа царь назначил своего доверенного боярина Юрия Долгорукова, и приказ докладывал, что «литых пушек сделать мочно сколько надобно», поскольку производство отлажено, орудий оказывается даже «в лишке», и они продаются «за море повольною ценою». Лучшими мушкетами считались шведские, внедренные при Густаве Адольфе — они были втрое легче старых систем, могли использоваться без подставки, а заряжались с помощью бумажного патрона, что значительно повышало темп стрельбы. Прежде такие ружья закупались за границей. Но теперь Россия сама освоила их производство. Тот же Родес писал весной 1652 г.: «Мушкетов делается все больше и больше, их заготавливается весьма большое количество». Правда, имелись сведения, что ружья были еще несовершенными, при испытаниях их иногда разрывало. Но недостатки устранялись, и вскоре Родес сообщал Христине: «После моего последнего письма посланы в Онегу, против границ вашего королевского величества, 10–12 тыс. мушкетов». На Онегу — потому что развертывание новых солдатских полков происходило на базе старых, стоявших там. В солдаты записывали крестьян Старорусского уезда, 8 тыс. дворов было взято «в службу» в Заонежье.

А в Речи Посполитой атмосфера опять накалялась. Белоцерковский договор, как и прошлый, не удовлетворил ни одну из сторон. Казалось бы, для поляков он был выгоднее Зборовского. Но сейм его вообще не утвердил. Шляхта (снова из тех, кто в войну отсиживался по домам или поспешил разъехаться после Берестечковского сражения) кричала, что надо было не заключать мир, а добить бунтовщиков. Хмельницкий тоже исподволь нарушал договор, поддерживал запрещенные ему сношения с Москвой и Стамбулом, в реестр внес не 20, а 40 тыс. казаков. А для массы украинцев этого было недостаточно. Возвращаться в «хлопское» состояние они не хотели, на репрессии помещиков отвечали бунтами. Русские дипломаты сообщали: «Крестьяне много перебили шляхты, панов своих».

Ну а Россия возобновила давление на Варшаву, послы Прончищев и Иванов вновь подняли вопрос об оскорбительных книгах и заявили протест, что их авторы остаются безнаказанными. И все-таки самыми губительными для поляков оказывались не внешняя угроза или мятежи, а собственные «свободы». Сейм, созванный в начале 1652 г., шляхта попросту сорвала. Опять разругалась с королем, идти на войну не желала и предложение о посполитом рушенье отвергла. Раскошеливаться тоже не хотела, провалив требования о финансировании армии. В это время умер коронный гетман Потоцкий, и дошло до того, что Ян Казимир даже не мог назначить ему преемника. Потому что кого бы ни назначил, остальные магнаты оскорбились бы, что не их, и стали мстить.

Хмельницкий же, пользуясь разбродом у врага, решил реализовать старые проекты об альянсе Украины и Молдавии. Напомнил господарю Лупулу о невыполненном обещании выдать дочь за Тимоша, пригласил татар и отправил сына добывать невесту. Лупул в панике воззвал к полякам. Жених Домны-Розанды польный гетман Калиновский временно замещал умершего Потоцкого и тут же выступил на помощь. Бросил призыв вступиться за честь венценосной девицы, и к нему примкнуло много шляхты. Собралось 20-тысячное войско, Калиновский расположил его у горы Батог недалеко от Брацлава. 22 мая подошли казаки и татары.

И сразу в польском лагере возникли раздоры. Увидели — бой предстоит серьезный. И часть солдат вспомнила, что им не заплатили жалованья. Взбунтовалась и ушла. У большинства шляхтичей благородный порыв тоже улетучился, они отказались идти в атаку и засобирались уезжать. Калиновский взбесился и приказал верной ему немецкой пехоте открыть огонь по колеблющейся польской коннице. Она ответила тем же. Тимош понял, что в неприятельском стане началась междоусобица, и ринулся на штурм. Смяв оборону, ворвался в лагерь. Почти все войско Калиновского вместе с ним самим было перебито. Лупулу ничего не осталось делать, как принять «сватов» и обвенчать дочь с Тимофеем. А Украину весть о победе окрылила, народ снова воспрянул духом. И на гневные запросы короля Хмельницкий ответил издевкой, называя битву «шалостью, свойственной веселым людям». Мол ехал сын с приятелями на свадьбу, ну и повздорил с другой молодой компанией — с кем не бывает?

Но и паны опомнились от своих склок. Собрался внеочередной сейм, дал королю право на посполитое рушенье, выделил кредиты для набора наемников. Обратились и к другим государствам, сколачивая «католический фронт» против Хмельницкого и его потенциальных союзников. Поддержку Польше оказали Рим, Венеция. Ян Казимир просил помощи у австрийского императора. А к Богдану для отвода глаз опять отправилась делегация во главе с Киселем, обещая королевское «милосердие» и «прощение», если украинцы повинятся, разоружатся и вернутся к работе на помещиков. И тут уж Хмельницкий не выдержал. Возопил: «Милосердия! Прощения! Да за что? За что?.. Так за этим вы приехали? Что вы в самом деле, представляетесь простаками? Что вы строите со мною шутки? Долой шутки… Король готовится идти на меня войною, как ему угодно! Желаю, чтобы он был предводителем: я готов его встретить там и тогда, где и когда он захочет».

Польские эмиссары всеми силами старались вбить клинья между украинскими лидерами. Что было не так уж трудно, единства в здешней верхушке не существовало, ее удерживала под контролем лишь железная рука Богдана. Интриги шли вовсю. Митрополит Косов отправил к царю своего посланца Арсения с доносами на Хмельницкого. А генеральный писарь Выговский капал на гетмана послу Унковскому, изображая себя единственным верным другом России. Да только и в царском правительстве не дураки работали, изветы оставлялись без последствий. Москва, со своей стороны, также вела дипломатическую подготовку к надвигающимся событиям. Чтобы меньше опасаться за свой тыл, требовалось снять спорные вопросы в отношениях со шведами. И после переговоров с ними была создана межевая комиссия во главе с Ординым-Нащокиным. Вместе с представителями Стокгольма она должна была разменяться перебежчиками и уточнить прохождение границы в Олонецком погосте.

В этот период Посольскому приказу пришлось решать еще одну необычную и сложную проблему — ловить по всей Европе… самозванца. Такого проходимца, что и западным искателям приключений мог фору дать. Это был уроженец Вологды Тимошка Анкудинов. Простой посадский, но отец смог ему дать приличное образование, он женился на дочке архиепископа. По протекции тестя перебрался в Москву и устроился писцом в приказ Новой четверти. В столице Тимошка стал загуливать, кутил с бабенками, играл в карты и кости — и просвистел казенные деньги. Чтобы выкрутиться, одолжил у сослуживца украшения его супруги стоимостью 500 руб. и продал их. Но пришла пора возвращать украшения, и дело запахло судом. Да и жена Тимофея попрекала его за непутевое поведение, угрожала рассказать о его махинациях. Тогда он запер ее в доме и поджег, заодно инсценировав собственную смерть. И сбежал в Польшу.

Но человеку без денег, непривычному к черной работе, там пришлось туго, чуть с голоду не подох. И он подался к Хмельницкому в надежде на более веселую жизнь. Опять ошибся. Убедился, что и здесь хлеб и горилка на дороге не валяются. И додумался объявить себя сыном царя Василия Шуйского. А стало быть, претендентом на престол. Однако ситуация в корне отличалась от времен Лжедмитрия. Конфликтовать с царем из-за афериста Богдану не улыбалось. О самозванце сразу узнали русские послы, и в Москве быстро вычислили его личность. Тимофей испугался, что его выдадут, и удрал в Турцию.

Добровольно обрезался, приняв ислам. Новообращенному помогли пристроиться на работу. Но на этот раз его подвела повышенная сексуальная активность. Он наблудил с местными дамами, а за это по османским законам полагалась кастрация или смерть. И Тимошка, подцепив в компанию еще одного бродягу по имени Константин, сбежал в Италию. Где перешел в католичество. Снова пожал плоды «обращения» — приютили, дали денег, кормили, демонстрируя «Шуйского» в домах вельмож. Но долго эксплуатировать подобный «капитал» не удалось, вскоре интерес упал. И Анкудинов решил путешествовать по разным странам. В одном месте объявить себя Шуйским и пожить за счет любопытных, потом в другом. Поехали с Коськой в Австрию, оттуда в Трансильванию, наконец, добрались до Швеции. При сумасбродном дворе Христины такая «диковинка» пришлась как раз впору. И они зажили в свое удовольствие среди авантюристов, ученых, поэтов и прочих прихлебателей.

Разумеется, всерьез их не принимали. Но кого принимали всерьез у Христины? Декарта, что ли? Да там никому дела не было до его наук, он тоже был лишь «диковинкой» вроде Тимошки. А вот для России в канун войны оставлять самозванца разгуливать при чужих дворах было рискованно — Смуту хорошо помнили. Посольский приказ несколько раз отмечал след Анкудинова по Европе, а затем русские купцы, торговавшие в Стокгольме, доложили о его появлении. Последовало официальное требование об экстрадиции — со ссылкой на тот самый договор о выдаче беглых, который заключили в 1649 г. под давлением самой Швеции. Нарушать его было не в интересах шведов, от них бежало больше. И все же Христина пожалела своих приближенных, негласно позволила им скрыться. Но Посольский приказ развернул на них уже целенаправленную охоту, рассылая сведения о «ворах» в разные страны, инструктируя русских дипломатов и купцов.

Парочку перехватили в Ревеле. Арестовать сумели только Коську, выдав его русским, а Тимошка улизнул. Он еще успел побывать в Брабанте, Лейпциге, Виттенберге, опять сменил вероисповедание, перейдя в лютеранство. И лишь в Шлезвиг-Гольштейне его обнаружил купец Петр Микляев, задержал, и по требованию купца власти взяли его под арест. Царь направил обращение к герцогу Голштинскому, и Лжешуйского отправили в Россию. На суде Коська раскаялся и отделался относительно легко — ему отрубили три пальца и сослали в Сибирь. А Анкудинов был четвертован. Впрочем, казнили его не по обвинению в самозванстве, а за уголовное преступление — убийство жены.

Что же касается реформ Алексея Михайловича, то, невзирая на подготовку к войне, он внедрил еще два важных нововведения. В завершение системы эффективного царского контроля над управлением создал в 1652 г. приказ Тайных дел. Возглавил его Федор Ртищев. Бояре и другие думные чины в этот приказ не допускались, все присутствие состояло из дьяка и десятка подьячих, отобранных персонально государем. А занимался приказ негласными проверками деятельности всех структур власти, администрации и судебных органов, «чтобы его царская мысль и дела исполнялись и все по его хотению». И доклады чиновников этого приказа шли напрямую Алексею Михайловичу.

Вторая реформа касалась развития экономики и торговли. В 1653 г. был принят Таможенный устав. Он отменял ряд всевозможных мелких и местных сборов с купцов, упразднял последние, кое-где еще оставшиеся, внутренние таможенные барьеры (за исключением Сибири) и вводил для торговли внутри страны единую пошлину, 10 % с соли и 5 % со всех остальных товаров. В результате Златоглавая Русь окончательно стала «единым экономическим пространством».