Правда варварской Руси

Кризисы и достижения

В 1660–1661 гг. начала искать дружбы с русскими западная ветвь калмыков. Строительство засечных черт на Волге и Каме серьезно осложнило им набеги. Они предприняли поход на Терек, но тоже были отбиты. А нападения на других соседей поссорили их с кубанской Малой Ногайской ордой. Калмыки рассудили, что выгоднее сотрудничать с Россией и участвовать в войнах на ее стороне, и четверо тайшей обратились к царю с просьбой о подданстве — чтобы им платили жалованье, а они будут выделять войска. Для Москвы это было очень кстати, калмыков можно было использовать против крымцев. Хотя контакты завязывались непросто. Кочевники жили отдельными родами, и посла, отправленного для переговоров о подданстве, какие-то другие калмыки ограбили и держали несколько месяцев в плену.

Но в это же время осложнились отношения с их восточными собратьями. Умер правитель Джунгарской державы Батур-хунтайджи, установивший добрососедские связи с русскими и умевший держать в узде своих подданных. Созданное им государство распалось, отдельные тайши стали действовать по своему разумению. И пошли нападения на Сибирь и Приуралье. Калмыки и «кучумовичи» обрушились на Тарский уезд, «пять волостей повоевали», угнав в полон 700 «жен и детей». В 1662 г. последовал еще один набег. Была сожжена Мурзинская слобода, там уцелели только приказной Кондратий Хворов и трое крестьян, которые заперлись в одном из дворов и отстреливались из луков. 400 всадников, многие в кольчугах, а 30 с ружьями, подступали под Невьянский острог, атаковали Шмарову слободу — ее отстоял отряд из 150 «охочих людей», пришедших с Ирбита и Кырги. В селе Белая Студа приказчик Каменский организовал крестьян и занял оборону. Нападавшие подожгли дома, и Каменский с большинством защитников сгорели. Спаслась лишь часть людей, отбившихся в церкви.

Неспокойно было и в других местах, восставшие эвены сожгли Охотский острог. И все же освоение Сибири не останавливалось. Для защиты Приуралья строилась Челябинская крепость. Охотский острог был восстановлен. А в Анадырском крае Курбат Иванов, сменивший Дежнева, продолжил исследования окрестных земель. Построил кочи и организовал морскую экспедицию к берегам Чукотки. Плавание было трудным, суда сильно повредило волнами. При попытке высадиться на берег чукчи встретили русских враждебно, произошло несколько боев. Местные жители осаждали с берега причалившие корабли, осыпали камнями из пращей — и метали их так сильно, что камни «щиты дощатые пробивая и котлы». Но позже Курбату удалось замириться с чукчами. Экспедиция открыла залив Креста, бухту Провидения.

Отряд енисейского казака Ивана Камчатого совершил поход на Камчатку. Прошел ее западным берегом до р. Лесной, затем по р. Караче достиг Карачинского залива и открыл реку, названную по фамилии главы экспедиции Камчаткой. На обратном пути казак, давший свое имя реке, а за ней и всему полуострову, был убит юкагирами. Ну а первооткрыватель «края и конца земли Сибирской» Семен Дежнев возвратился в Якутск в 1662 г. — после 19 лет странствий. Да, и такое бывало в Сибири: уходит человек, и неизвестно, когда вернется и вернется ли вообще. Жена-якутка за это время уже умерла, сын вырос и сам стал казаком, как отец. Да и город неузнаваемо изменился — разросся, здесь действовали 6 кузниц, судоверфи, строился Спасский монастырь.

Воевода Голенищев-Кутузов вернувшегося героя обласкал, но на челобитную о выплате денежного, соляного и хлебного жалованья за 19 лет смог выдать лишь соляное — запасы денег и зерна в уезде были ограничены. Впрочем, вместе с другим знаменитым мореплавателем, Иваном Ерастовым, отправил Дежнева в Москву сопровождать обоз с «казной». В столице его пригласил к себе Алексей Михайлович, несколько вечеров подряд слушал рассказы о путешествиях. Дежнева произвели в казачьи атаманы, он получил причитающееся жалование — 126 руб. и 20 с половиной копеек, причем Сибирский приказ учел разную стоимость денег в Москве и на Востоке, и жалованье на 2/3 выплатил сукнами. А за свою личную моржовую кость Дежнев выручил 500 руб. То есть стал весьма состоятельным человеком. В дальнейшем он вторично женился на вдове, якутке Кантеминке Арбутовой, служил начальником на Чечуйском волоке, главным приказчиком Оленекского залива и на Витиме…

Но тут мы невольно забежали вперед. Давайте вернемся в трудный 1662 год. Потери и лишения, понесенные за 9 лет войны, две катастрофы на Украине вынудили правительство, по сути, создавать новую армию. Создавать «на ходу», не прекращая боевых действий. И армию не наемную, как у французов или испанцев — плати денежки и зазывай кондотьеров. Нет, Алексей Михайлович заново формировал национальные вооруженные силы. А это было задачей нелегкой, не быстрой и ох какой не дешевой! Было проведено 3 чрезвычайных набора рекрутов — из государевых и монастырских крестьян брали в солдаты по 1 человеку с 20–25 дворов. Кроме того, с 60 дворов брали по лошади. В 1662 г. был объявлен сбор чрезвычайного налога — «пятой деньги». Земский Собор для этого не созывался. По каким причинам — можно указать лишь предположительно. С одной стороны, войну с Польшей Собор уже санкционировал в 1654 г., и правительство лишь продолжало реализацию его решений. А с другой — в Земских Соборах важную роль играло духовенство и патриарх. В условиях церковного раскола и оппозиции Никона созыв этого органа был чреват лишними осложнениями. Хотя земское начало в российской государственности сохранялось — но вместо единого Собора царь несколько раз созывал совещания чинов по сословиям. Советовался перед принятием решений со служилыми, купечеством, посадскими.

Да, конфликт с Никоном создавал дополнительные проблемы. В народе даже поговаривали, что Русь живет без патриарха, и из-за этого пошли военные неудачи. А самого Никона подобные слухи и бедствия приободрили. Если сперва он вроде бы капитулировал, благословил выбор преемника, то теперь снова надеялся взять верх. К нему вернулась прежняя заносчивость, и вел он себя так, будто оставил только Москву, но не патриарший престол. Будто он является патриархом «Новоиерусалимским» (а также всея Руси, Белоруссии, Украины) и волен сам выбирать, где ему держать резиденцию. Разумеется, такое положение было нетерпимо, и царь созвал церковный собор. Российские иерархи были на Никона очень злы, насолил он им изрядно. Припомнили, что он оставил престол «с клятвой» — если «помыслю быть патриархом, то буду анафема». Привлекли одно из правил Первого и Второго Вселенского Соборов: «Безумно убо есть епископства отрещися держати же священство». И постановили лишить его сана, священства, а заодно и чести.

Но он решений собора не признал. Указал, что его посвятил в сан Антиохийский патриарх, и вообще, мол, судить его имеет право лишь собор вселенских патриархов. Этот довод поддержало греческое и украинское духовенство, обретавшееся в Москве, обласканное в свое время Никоном и опасавшееся, что с его низложением победят старообрядцы. А сами проводники церковных реформ окажутся при этом «еретиками». Царь не желал нарушать церковные законы, понимал возможные политические последствия скороспелых решений и постановление освященного собора не утвердил. Поручил специалистам досконально разобраться как в канонических вопросах, так и в нарушениях, допущенных патриархом.

А он со своим самомнением и склочным характером будто нарочно добавлял новые проступки. Просто чтобы потрепать властям нервы и напомнить о себе. То вдруг пытался бежать не пойми куда — прекрасно зная, что его сразу же перехватят. То жаловался, что его хотели отравить, и приходилось начинать следствие. Еще будучи у власти, Никон приписал к Новому Иерусалиму вотчины Рязанской епархии и другие владения. А из-за их возвращения прежним хозяевам перессорился со всеми вокруг. Приказал якобы за нарушение его «границ» избить соседских крестьян, те пожаловались в Москву, возникло еще одно дело. Боярина Боборыкина, сумевшего получить назад отобранную Никоном вотчину, он, недолго думая, предал «анафеме». И опять началось следствие — только ли Боборыкина он проклял, или еще и царя, решившего спор в пользу боярина?

«Анафемы» патриарх вообще рассыпал направо и налево. Проклял Стрешнева, задержавшего его при побеге. Местоблюстителя престола Питирима величал «вором» и «собакой», огласил на него отлучение от церкви. С той и другой стороны усердствовали «доброжелатели», усугубляя в доносах царю действия Никона, а в доносах Никону — действия его противников… И после долгих раздумий Алексей Михайлович все же решил пригласить в Москву вселенских патриархов для низложения бывшего «собинного друга». Но сделать это было непросто. Все патриархи, Константинопольский, Антиохийский, Александрийский и Иерусалимский, жили под властью Порты. Судьбу казненного Паисия помнили, и ехать в Россию не спешили — прикидывали, как отнесутся к визиту турецкие власти. Да и чисто технически собрать всех четверых было проблематично. Пошла долгая переписка.

Царь и без Никона не упускал церковных дел, относился к ним внимательно и заботливо. В Москве в данный период открылась чудотворная икона Пресвятой Богородицы Утоли моя печали, а в Тобольске — чудотворная Казанская-Тобольская икона, в ее честь была построена церковь. Основывались новые монастыри — Белобережская пустынь под Карачевом, Исакова пустынь в Пошехонье. Но строить их приходилось теперь не за государственный счет, а собирая с разрешения Алексея Михайловича частные пожертвования по России.

Из-за военных расходов страна испытывала колоссальные финансовые трудности, нарастали перегрузки. Казна все шире вынуждена была чеканить медные деньги. Это вело к инфляции, медные рубли быстро обесценивались, а цены, соответственно, росли, вызывая недовольство в народе. Пробовали ограничивать максимальные цены правительственными распоряжениями — не помогало. Продавцы соглашались уступать товар цо твердым ценам — но серебром. А медью — плати дороже. Возник нелегальный обмен — за 1 серебряный рубль давали 4, а потом уже и 15 медных. Серебро стало исчезать из оборота, его скупали и припрятывали. А это, в свою очередь, заставляло правительство выпускать новые партии медных денег. Жалованье войскам тоже платили медью — а на Украине и в Белоруссии ее принимать отказывались.

Недовольство усугубилось тем, что в некоторых местах власти додумались выкачивать припрятанное и налоги собирать только серебром. Что укрепляло в народе мысль — медные деньги «ненастоящие». А вдобавок страну наводнили фальшивые монеты. За их изготовление ловили, били кнутом, ссылали. Результата это не давало. Постановили усугубить кару и рубить руки. Но… медь стоила в 20 раз дешевле серебра, выгоды получались слишком значительными, и фальшивомонетчики все равно рисковали. Зачастую подобным промыслом занимались сами же монетные мастера. Попробуй, проследи, из какой меди он чеканит деньги, из «государевой» или из частной? И монеты не отличишь…

В общем-то, справедливости ради, надо отметить: несмотря ни на что, положение русских крестьян и горожан оставалось не в пример лучше, чем во Франции, Голландии или Англии. Ни голода, ни нищеты, ни разорения не наблюдалось. Мобилизационные повинности оставались очень умеренными, разве это много — 1 лошадь с 60 дворов (с 600–700 человек)? А рекрутские наборы охватили всего 8 тыс. человек, остальное добирали добровольцами. Но русские даже и от таких тягот давно отвыкли. Они традиционно жили в благоденствии и изобилии, особенно «избаловались» в данном плане москвичи. Война шла далеко, их собственной безопасности вроде не угрожала. А необходимость подтягивать пояса раздражала и озлобляла.

Ну а коли есть недовольство, то нашлись и смутьяны. 25 июля 1662 г. в Москве на Лубянке кто-то прибил анонимную прокламацию, обвиняющую в изготовлении фальшивых денег… ну ясное дело, изменников-бояр. Илью и Ивана Милославских, Федора Ртищева, гостя Василия Шорина. (Что являлось чистейшей чушью — например, Ртищев был известен абсолютным бескорыстием. Все свои личные доходы он отдавал на благотворительность, а когда царь хотел пожаловать своему другу боярство, он отказался, упросил оставить его в окольничих.) Сотский Григорьев доложил о пасквиле в Сретенскую земскую избу, оттуда послали дворянина Ларионова и дьяка Башмакова снять бумагу. Но собравшаяся толпа возмутилась — «измену» покрывают! Заставляли Григорьева зачитать анонимку, он отказался. Вызвался читать стрелец Ногаев — толпа пошла по улицам, оглашая «обличение» и обрастая новыми людьми. Потом разделилась. Одни двинулись в Коломенское, где находился царь, другие отправились грабить дома «изменников». Шорин успел укрыться в Кремле, но мятежники схватили его 15-летнего сына и побоями заставили «свидетельствовать», что его отец сбежал в Польшу «с боярскими грамотами».

А в Коломенском Алексей Михайлович справлял рождение дочки Феодосии и стоял на обедне в церкви, когда явилась толпа. Царь вышел сам. Велел разойтись по домам, а он, мол, сейчас приедет в Москву и разберется в обвинениях. Его хватали за платье и пуговицы, требовали клятвы. Он пообещал «сыскать» все по справедливости и даже «ударил по рукам» с заводилами. Успокоенная толпа повалила назад, но встретила другую — громившую дома, распаленную и шедшую в Коломенское с «показаниями» сына Шорина. Обе людских массы соединились и опять отправились к царю. К ним в одиночку выехал воевода Хованокий, потребовал разойтись — дескать, царь вам уже пообещал разобраться. Ему ответили, что уважают его и царя, но пусть Алексей Михайлович все-таки выдаст на расправу бояр. Хованский ускакал, приехал Стрешнев, тоже просил успокоиться. Возбужденная толпа бросилась на него с кольями, ему пришлось на коне броситься в Москву-реку и уплыть на другой берег.

Царь как раз собирался ехать в город, у крыльца строился конвой стрельцов — и тут подошли бунтовщики. Он снова пробовал уговаривать, но уже и его не слушали. Требовали немедленно выдать «изменников», а иначе, мол, сами сейчас перетряхнут дворец и достанут их. И, видя, что толпа неуправляема, государь пошел на крайность. Стрельцы дали залп, в суматохе — кто поверх голов, кто по людям. И бросились вперед, разгоняя народ своими полицейскими плетками. Мятежники сразу ударились в панику и побежали. Пострадавших насчитывали до 7 тыс. Некоторых убило или ранило пулями, многие в бегстве задавили и покалечили друг друга, около 100 человек утонули, бросаясь в реку. Несколько сот участников беспорядков арестовали. После следствия, которое вел Хованский, заводчиков казнили, остальных высекли или сослали. Но «медные бунты» и волнения прокатились и в некоторых других городах.

А между тем война-то продолжалась. Правда, Юрий Хмельницкий после своих поражений потерял всякий авторитет, от него стали отпадать сторонники, он отрекся от гетманства и ушел в монастырь. Но правобережные полковники к левобережным не примкнули, а избрали своего гетмана, Тетерю. Гетманская смута дополнилась церковной. Митрополита Киевского Дионисия Балабана за поддержку Выговского и поляков здешнее духовенство сместило и избрало на его место Черниговского епископа Лазаря Барановича. Который открыто не признавал главенства Московской патриархии и напрямую сносился с патриархом Константинопольским. России это не нравилось, в Москву вызвали нежинского протопопа Максима Филимонова, посвятили в сан епископа Мстиславского и Оршанского под именем Мефодия и послали в Киев местоблюстителем престола. Но этого назначения не признавало украинское духовенство…

А Мехмет-Гирей, явившийся было на помощь Хмельницкому, после его отречения не хотел возвращаться без добычи, и его орды снова покатились по Украине. Разорили Вышгород, переправившись здесь на левый берег Днепра. По преданию, один из татар пытался переплыть на иконе Богородицы, но был унесен течением и чуть не утонул. Икону донесло до киевского Братского монастыря, тут выслали лодку, татарина спасли, и он, устрашенный, решил креститься. А икону, названную Киево-Братской, перенесли в монастырь. Крымцы же обрушились на окрестности Чернигова, разорив все селения. И здесь прославилась еще одна икона, Ильинская-Черниговская. Захватив Ильинский монастырь, его полностью разграбили. Но икону, висевшую в церкви в драгоценном окладе, чудом не тронули. Не нашли и монахов, прятавшихся в Антониевой пещере и усердно молившихся. А потом грабителям показалось, что идут русские, и они в панике удрали.

На набег немедленно отреагировали донские казаки. Они под руководством атамана Яковлева вместе с подошедшими калмыками нанесли удар по ханской территории, «повоевали улусы». Противник спешно собрал войско, но в битве при Молочных Водах (р. Молочная) татар разгромили наголову и вернулись на Дон с богатыми трофеями. Одним из отрядов в этой операции командовал Степан Разин — и неплохо командовал. А Мехмет-Гирей, получив известие о нападении, повернул в Крым.

У поляков же дела обстояли еще хуже, чем у русских. Многие паны были недовольны королем. Казна была пуста, часть шляхты и наемники не получили причитающееся жалованье. В результате оппозиция, как в таких случаях водилось в Речи Посполитой, составила конфедерацию во главе со Свидерским и Любомирским и подняла «рокош». К внешней войне добавилась гражданская. — Только на северном участке враг еще попытался наступать, в декабре 1662 г. взял Усвят и двинулся на Невель. Юрий Долгоруков, назначенный воеводой в Смоленск, готовился выступать на помощь, царь среди зимы вызвал из поместий дворян и детей боярских. Но эти меры не потребовались. Большого войска поляки собрать не смогли, лезли лишь нахрапом. Ратники из гарнизонов Невеля и Великих Лук сами разбили их и прогнали.

В России ситуацию оценивали по-разному. Ордин-Нащокин писал из армии к царю, настоял, чтобы его вызвали для доклада, и по-прежнему предлагал мир и союз с Польшей ценой уступки Украины. Одоевский и ряд других бояр полагали, что рокош дает возможность решительной победы. Были и мнения, что надо поддержать конфедератов для свержения Яна Казимира и избрания на польский трон Алексея Михайловича. Но царя не зря звали Тишайшим. «Медные бунты» показали, что народ страдает от затянувшейся войны, да и крови пролилось уже много. И на заседании Ближней Думы был выработан компромиссный вариант. Послать Ордина-Нащокина для неофициальных переговоров. Чтобы провентилировать возможность официальных и выработать предварительные условия замирения. В инструкции ему давалось три варианта. Предложить границу по Двине и Днепру. Если не согласятся, то уступить города по Двине. А если и это поляков не устроит, то можно было обещать и Левобережье, но этот вариант разрешалось предлагать только «от своего имени», запрещалось «письмом о черкасах крепиться» — это, мол, с вами решат позже наши полномочные послы. И с панов требовалось взять клятву никому о возможности такой уступки не рассказывать.

Брать с панов клятву о тайне, уж конечно же, было бы слишком наивно. То есть, очевидно, что Левобережье служило всего лишь «дипломатической приманкой» — абы уговорить поляков завязать переговоры. Но из инструкций видно и то, что Москва вполне оценила настроения казаков Правобережья, и идея раздела Украины уже вызрела. Ордин-Нащокин в апреле 1663 г. прибыл во Львов, встретился с Яном Казимиром. И… инструкцию фактически нарушил. Он почти сразу перешел к третьему варианту, предлагая вернуть России только земли, отнятые у нее во время Смуты — Смоленщину, Черниговщину и Северщину. И развернул собственную идею союза. Дескать, тогда и шведов можно будет прижать, и турок с татарами, и свои интересы на Балканах поискать. Куда там! Даже столь умеренные притязания сенаторы в чванливой и высокомерной форме отвергли. Выставили собственные условия: уход русских со всех занятых территорий, да еще и выплата Польше огромной денежной компенсации. А насчет турок и татар подняли на смех — это же, мол, наши союзники, и вам самим надо бояться «вечных вашего государства неприятелей». Попытка переговоров сорвалась.

А в глубоком тылу врага с ноября 1661 г. все еще держался замок Вильно! Его комендант князь Мышецкий уже без надежды на помощь, на спасение, просто до конца выполнял свой долг. Предложения сдаться неизменно отвергал. Гарнизон отбил 5 штурмов. Бойцы погибали от пуль, ядер. Началась и «осадная болезнь» — цынга, сводя в могилу защитников. К апрелю 1663 г. их осталось лишь 78. Изнемогших, обессиленных. Но и тогда Мышецкий о капитуляции не думал. Он подготовил в подвале последние 10 бочек пороха, намереваясь при очередной атаке взорваться вместе с замком. Но нескольким иностранным офицерам, находившимся в осаде, такая перспектива не понравилась, они связали коменданта и открыли ворота. Король был поражен мужеством воеводы, предложил ему на выбор любые милости. Мышецкий принять милости от врага отказался. И «благородства» Яна Казимира хватило ненамного — доблестный воин был казнен, написав трогательное письмо сыну о том, как «сидел в замке от польских людей в осаде без пяти недель полтора года, принимая от неприятелей своих всяческие утеснения, и оборонялся…»

Левобережная Украина временно очистилась от врагов — и здесь возобновились крутые споры за гетманство. Некоторые украинцев обратились к царю с просьбой назначить им «князем» Федора Ртищева — тут тоже были наслышаны о его кристальной честности и бескорыстии. Идею поддержал и Самко — пусть, мол, будет номинальный «князь» Ртищев, а при нем реальная власть будет принадлежать гетману. На роль коего Самко, естественно, прочил себя. Он вообще вел активнейшую предвыборную кампанию, копал под соперников, слал на них доносы в Москву. Но перестарался. Увлекшись интригами, он терял авторитет по сравнению с более «боевыми» претендентами.

В июне 1663 г. в Нежине собралась рада и неожиданно для Самко гетманом избрала не его, а Ивана Брюховецкого. На раде был утвержден и вопрос о размещении русских гарнизонов и воевод в нескольких крупных городах — Киеве, Чернигове, Нежине, Полтаве. А в Москве был учрежден Малороссийский приказ. То есть Украина уже признавалась неразрывной составной частью России — такой же, как, например, Сибирь. Однако выборы гетмана успокоения украинцам не принесли. Правобережные полковники даже делегатов на раду не прислали, объявляли законным гетманом Тетерю. А он подтвердил Гадячский договор о подданстве Яну Казимиру. Раскол Украины стал реальностью. Из Варшавы еще с весны слали призывы к хану выступить против русских, заверяя, что и поляки, «успокоивши войско, на них придут быстро». Но «успокоить войско» (т. е. конфедератов), никак не удавалось. И боевые действия велись вяло, ограничиваясь отдельными стычками.

Россия тоже не спешила начинать крупных операций, восстанавливая и наращивая свою мощь. Несмотря на военное время, продолжала развиваться ее промышленность. В дополнение к прежним «железоделательным» заводам строились и вступали в строй новые — два завода в Малоярославецком уезде, металлургические предприятия в Олонецком крае, у Воронежа. На Урале стал действовать Невьянский завод (тот самый, который Петр подарит Демидову). В прошлые века дефицитным сырьем для России была медь. Ее искали свои и иностранные «рудознатцы», но месторождений, пригодных для разработок, обнаружить не удавалось, и русские купцы получали задания скупать за рубежом даже медный лом. Теперь наконец-то нашли медную руду вблизи Соли Камской, тут был основан казенный Пыскорский завод (впоследствии на его базе был развернут завод Тумашевых).

Разрабатывались новейшие системы вооружения. Появились «винтовальные» (нарезные) и «органные» (многоствольные) пушки. Их изобретение с какой-то стати ставят в заслугу то Вобану, то Ломоносову — хотя Павел Алеппский и Таннер детально описывают такие орудия в своих рассказах о посещении России в XVII в. Московский Пушечный двор являлся не только заводом, но и первым конструкторским бюро отечественной «оборонки». Разработки держал под контролем и лично занимался ими Алексей Михайлович. Датские послы в 1659 г. смогли получить доступ на Пушечный двор, и им показывали чертежи орудия, которое изобрел сам царь. Видели они и модель огромной мортиры, вес которой должен был достигать 8750 пудов (140 т), вес гранаты — 14 050 фунтов (5,6 т), для заряда требовалось 2000 фунтов пороха (800 кг), а для воспламенения гранаты и заряда — 200 фунтов (80 кг). Порох в камеру засыпался с казенной части, которая закрывалась на винтах. Словом, для осады городов главное — как-то доставить такое чудовище. А там одну бомбу кинул — и хватит.

Вряд ли эта мортира была изготовлена в реальности, описывалась лишь модель, которая «доходила до подбородка». Зато, по воспоминаниям датчан, уже были запущены в серийное производство легкие полевые пушки на лафетах — их везла i лошадь, а расчет состоял из 2 человек. Заряжались они «сзади», с казенной части, и снабжались зарядными ящиками. При Пушечном дворе имелся полигон для испытания вооружения. (Кстати, обратите внимание — тогдашние разработки уже велись по нормальным методическим правилам, проходили все обычные конструкторские этапы: чертеж — макет — опытный образец — испытания — серия.) Для степной войны на московских мануфактурах штатно изготовлялись «гуляй-города» — разборные укрепления на телегах.

Несмотря на «медные бунты», в 1663 г. снова был объявлен сбор «пятой деньги». Второй год подряд! Но в результате этих мер Златоглавая Русь обрела заново переформированную могучую армию. Теперь в ее составе было 75 полков «нового строя»: 42 солдатских, 8 драгунских, 22 рейтарских, 2 полка копейщиков и 1 гусарский, общей численностью 54,5 тыс. воинов. У всех частей было единообразное вооружение, имелась уже и форма. Военнослужащие полков «нового строя» носили «немецкие» кафтаны (точнее — покрой оставался русским, но они были короче стрелецких, до колена), шапки, похожие на стрелецкие, но без меховой оторочки. Форма разных полков и родов войск отличалась цветом воротников, шапок и сапог, а военные чины определялись по цвету нагрудной шнуровки и «разговоров» на кафтанах.

Тогда же родилась российская гвардия, два особых «выборных» полка по 300 человек. Солдат туда набирали из добровольцев северных городов, лучших из лучших. Возглавили эти полки генерал-майоры Матвей Кравков и Аггей Шепелев. Издал Алексей Михайлович и указ, согласно которому монастыри должны были выполнять функции госпиталей, принимая для лечения и кормления тяжело раненных. А престарелых и увечных служилых, желающих стать монахами, было велено постригать «без вклада».

Пленный поляк Обухович, содержавшийся в Москве, восхищенно описывал прекрасно вооруженные, выученные и обмундированные русские войска. Вспоминал, как при встрече иноземных послов строились и проходили придворный конный полк, стрельцы, одетые «в разные великолепные одежды» и «стоящие под разными знаменами», многочисленные драгунские и рейтарские хоругви. Причем командовали ими русские ротмистры, капитаны, майоры. И Обухович отмечал, что немецкие солдаты, сопровождавшее имперских послов и одетые в красные мундиры «из довольно плохого сукна с тонким лампасом и белыми шелковыми поясами», выглядели по сравнению с русскими бледновато.