Правда варварской Руси

Собинный друг

Иностранцы описывали Никона как красивого, представительного и в значительной мере «светского» человека. Отмечали, что он «живет хорошо и охотно шутит» (Олеарий). Когда, например, недавно перекрещенная красавица, бывшая лютеранка, подошла принять благословение, он расплылся в улыбке: «Прекрасная девица, я не знаю, должен ли я сначала поцеловать тебя или сначала благословить». Но таким он бывал только с любимцами и зарубежными дипломатами, когда хотел произвести на них соответствующее впечатление. А очень многим из-за его чрезвычайного самомнения и привычки рубить сплеча было не до шуток. Когда патриарх вернулся в Москву, выявилась серьезная проблема. Во время эпидемии заболевшие часто отдавали имущество церкви. А если смерть входила в дом, люди, уже не надеясь остаться в живых, постригались в монахи, а то и принимали схиму. Но неожиданно для себя выжили. Мужья и жены, принявшие постриг, желали теперь восстановить семьи. А у умерших остались наследники, оспаривали пожертвования. Никон же был неумолим. Раз отдано церкви — все! И если постриглись — извольте в монастырь. Это стало причиной еще одного бунта, в защиту разлучаемых супругов поднялась вся Москва. Народ кричал: «Кого Бог вязал, того и схима не развяжет!» Нет, патриарх не уступил. И представителям знатных семей пришлось покориться. Ну а большинство простолюдинов, попавших в такой переплет, предпочитали сохранить семью и вместе с ней ударялись в бега.

Все больше входя во вкус власти, Никон повел кампанию по «исправлению нравов» — огласил категорические запреты на пьянство, азартные игры, разврат, сквернословие. От каждого прихожанина требовалось ежедневно быть в церкви не менее 4 часов. По городам стали рыскать люди патриарха, донося о замеченных прегрешениях и хватая нарушителей для наказания. Особенно досталось служителям церкви. Если попадался пьяный священник, его сажали в тюрьму. Настоятелей монастырей, уличенных в тех или иных проступках, заковывали в кандалы и колодки, ссылали в сибирские обители. Последовал и новый виток церковной реформы. Никон созвал освященный собор и поставил на нем вопросы довольно хитро. Не конкретно о перстосложении и прочих расхождениях в греческом и русском богослужении, а в самом общем виде. О необходимости исправления книг и обрядов «по старым» и греческим оригиналам. При такой формулировке собор дал положительный ответ — да, мол, книги и обряды нужно править «по старым славянским и греческим» образцам. При этом коломенский епископ Павел отдельно поднял вопрос о земных поклонах и высказал мнение, противоположное никоновскому, но патриарх тут же, прямо с собора, отправил его в заточение.

А сам, получив соборное согласие, рьяно взялся за правку литературы. Но не «по старым славянским и греческим» образцам, а по новогреческим, изданным в Венеции. Впрочем, реформаторство его было неоднозначным и кидалось из одной крайности в другую. Так, когда в Москве появились пленные православные белорусы, он потребовал их перекрещивать, сочтя их веру «испорченной». Царь в деятельность «собинного друга» не вмешивался, все еще безусловно доверяя ему. Да и не до того было. Зимней передышки, на которую рассчитывали русские, не получилось. Потому что посполитое рушенье, созванное Яном Казимиром в мае, как раз к зиме только раскачалось и собралось. На украинских границах сосредоточилась армия в 60 тыс. под командованием Потоцкого. В Белоруссии неприятельские силы составили 45 тыс. И было решено воспользоваться отводом русских частей для контрудара.

7 января 1655 г. 12 тыс. бойцов Радзивилла вышли к Новому Быхову и осадили его. Полки Лукомского и Лисовского двинулись на Витебск. Алексей Михайлович срочно приказал своему любимцу Юрию Долгорукову созывать распущенных на зиму людей и вести в Белоруссию. А Радзивилл постоял у Быхова 2 недели, но атаковать не стал. Город держали казаки Золотаренко, поляки знали, что они будут драться до последнего, снялись и пошли на Могилев. В нем располагались гарнизон Воейкова и полк местной шляхты, присягнувшей царю, под командованием Поклонского. Части Радзивилла окружили город 2 февраля. Но русскому командованию удалось провести к Воейкову подкрепления — 2 стрелецких приказа, 3 полка солдат и 400 дворян. И гарнизон оказал ожесточенное сопротивление. Наши ратники 3 дня бились на вылазках, захватили часть неприятельского обоза. А потом изменил Поклонский со своим полком. В ночь на 6 февраля открыл ворота и впустил врага вовнутрь большого вала, опоясывавшего город. Но русские в яростной рукопашной отстояли внутренний вал и острог, где и засели. Их поддержали и горожане. В отличие от шляхты, они вполне оценили доброжелательность Алексея Михайловича и предпочли новую власть прежней. Ночью 18 февраля последовал второй штурм. Его тоже отразили совместными усилиями русских и белорусов.

Подобное отношение православного населения проявлялось не только в Могилеве. Королю сплошь и рядом доносили, что «мужики бунтуются, панов своих не слушают и говорят, что вместе заодно с Москвой». И не случайно во время контрнаступления на православных обрушились суровые репрессии. Отряды Лукомского и Лисовского разоряли Полоцкий и Дисненский уезды, наши воеводы доновили, что они «крестьян мучают и жгут и в полон емлют». Потом эти полки двинулись к Витебску и 19 февраля обложили его с трех сторон. Шереметев выслал из Великих Лук подмогу под командованием сына Матвея, полк поспешил на выручку форсированным маршем, неожиданно налетел на осаждающих и разгромил их. Матвею достались обоз, знамена, вот только пленных взяли мало. «А то всех рубили с сердца» — русские видели, что натворили вокруг каратели.

В такой обстановке Алексей Михайлович не счел возможным надолго задерживаться в Москве. В феврале торжественно въехал в столицу, отпраздновал с москвичами взятие Смоленска, а через месяц, оставив гражданские дела Никону, снова уехал к армии. Положение оставалось напряженным. Поляков отбили от Дисны и Невеля. Но там, где русских гарнизонов не было или их застали врасплох, враг добился успехов, вернул Озерище, Оршу, Копысь, начал восстанавливать крепость в Дубровне. Однако главные силы Радзивилла так и застряли под Могилевом. Вели минные подкопы, долбили стены артогнем. 8 марта предприняли третий штурм и опять были отброшены..

А на Украину вторгся Потоцкий. Местечко Буша в Подолии отказалось сдаться ему — захватили штурмом и вырезали 16 тыс. человек. Та же участь постигла ряд других селений. Хмельницкий выступил навстречу. Сошлись под Охматовом, начались бои. Силы поляков намного превосходили, они теснили казаков и вынудили укрыться в укрепленном лагере. Два дня украинцы отбивали атаки, потом снялись и отступили к Белой Церкви. А к Потоцкому подошли союзники — татары. Но понесенные потери отбили у поляков охоту преследовать казаков. И вместо этого они с крымцами начали опустошать беззащитные селения. Поляки резали и вешали, татары таким «расточительством» не занимались, для них «ясырь» представлял главную ценность. Набрали 200 тыс. пленников и угнали в Крым.

К Хмельницкому подошла и русская подмога, полк под командованием Василия Бутурлина и Григория Ромодановского. Назначение воеводами тех же дипломатов, которые участвовали в Переяславской раде, было не случайным. Атмосфера в гетманской ставке была сложной и противоречивой. Хмельницкий ругал Москву за то, что она ведет войну самостоятельно, а войск для непосредственной поддержки Украины присылает мало. На этом пытались играть поляки, настраивая гетмана против русских. А сам он, вопреки Переяславскому договору, возобновил переписку с турками, оправдывая союз с царем чисто практическими соображениями. Впрочем, цорывать с Россией Хмельницкий не собирался, он хитрил, чтобы из Стамбула надавили на Крым и запретили набеги, а на польские посулы не реагировал. Но и Бутурлину приходилось применять все дипломатическое искусство, сглаживая приступы гетманского гнева.

А казачья старшина больше пеклась о личных «корыстях». Бутурлин докладывал, как к нему подъезжали генеральный писарь Выговский, судьи Богданович и Зарудный, выпрашивая царскую грамоту на «права и маетности». Боярин ответил, что «маетностей ваших отнять государь не велит», но и никакой грамоты вам от него не будет. Тогда старшина заявилась с целым списком, где они «воеводства и уряды себе расписали» и выклянчивали утверждения этих «пожалований». Бутурлин возмутился, заявил, «что они то делают непристойным обычаем», и даже Хмельницкий не обращался к царю с подобными просьбами. Начальники струхнули и принялись умолять, «чтоб гетману про то не сказывать; мы де так писали от своей мысли, а не по гетманскому приказу».

Зимний контрудар поляков в Белоруссии фактически похоронила героическая оборона Могилева. 9 апреля Радзивилл предпринял четвертый штурм — его снова отбили. А тем временем русские войска сосредотачивались для наступления. По планам предусматривалось, что правофланговая группировка Шереметева и центральная, царская, двинутся по сходящимся направлениям на Вильно. А левофланговый корпус Трубецкого ударит на Слуцк и Брест — по сходящимся направлениям с армией Хмельницкого. Чтобы на украинские тылы не напали татары, на Дон был послан приказ совершить набег на Крым. Еще один удар предлагал Ордин-Нащокин, назначенный воеводой Друи, он обратился к государю с идеей захватить Динабург (Даугавпилс), чтобы взять под контроль польскую часть Лифляндии. Царская ставка его инициативу одобрила, но с поправкой. Операция должна была стать только отвлекающей.

Поэтому Ордину-Нащокину выделили всего 700 ратников. Подойдя с ними к Динабургу, он просил подкреплений, жаловался царю. Но получил категорическое подтверждение Алексея Михайловича — действовать с наличным отрядом. А снять осаду разрешалось только при подходе превосходящих сил врага. Конечно, взять город не удалось. Через месяц к Динабургу прибыл полковник Комаровский с 4 тыс. литовцев и вместе с гарнизоном с двух сторон ударил на русский лагерь. Воевода и его подчиненные действовали слаженно, стойко, атаку отбили и, прикрываясь арьергардными боями, отошли к Режице. Но свою роль отряд сыграл, рассеивая внимание и силы врага на второстепенные участки.

А на центральном направлении перешел в наступление авангард, сводный отряд стольника Леонтьева. В конце апреля он подступил к Дубровне. Поляки сумели восстановить укрепления лишь частично, и Леонтьев захватил крепость одной атакой. Получив известия о продвижении русских, Радзивилл занервничал. Но 1 мая предпринял еще и пятый штурм Могилева. Вновь неудачный. А Леонтьев приближался, взял Оршу, Копысь. И трехмесячная осада Могилева кончилась ничем. Радзивилл сжег городские посады и отступил. А в конце мая из-под Смоленска выступили в поход главные силы царя и Черкасского.

Передовым полком (5379 человек — три солдатских полка и конница) командовал окольничий Хитрово. 19 июня он взял Борисов и пошел на Минск. 3 июля поляки попытались дать ему сражение на подступах к городу. Но решительной атакой их сбили, и они побежали, разрушив переправы через р. Свислочь. Да и разрушить-то толком не успели. Русские устремились в преследование, быстро восстановили мосты и ворвались в Минск. Поляки бросили город, выскочили в поле. Хотя здесь оправились от паники и изготовились драться. И Хитрово наткнулся на них «не со многими ратными людьми, которые через реку перебрались». Врагов было значительно больше, «и литовские люди учинили с ним большой бой». Однако воевода оказался предусмотрительным. Он успел занять пехотой городские ворота. Сдерживая неприятельские атаки, отошел под прикрытие стен, и Минск остался за русскими.

Тем временем в Москве вовсю шла борьба по религиозным вопросам. Еще в 1654 г. иерархи, несогласные с огульным реформаторством Никона, но не смеющие выступать против него открыто, обратились за арбитражем к Константинопольскому патриарху Паисию. Изложили суть конфликта и сформулировали 28 вопросов, вызывающих разногласия — с просьбой дать на них не только свой личный, а соборный ответ греческой церкви. Паисий оказался в трудном положении. С одной стороны, нововведения Никона соответствовали греческим канонам. А с другой, патриарха встревожили методы московского коллеги. Он хорошо понимал, что в деликатной духовной сфере поднятая Никоном буря может довести до беды. И попробовал смягчить ее. Собравшись в Константинополе, патриарх и 24 греческих митрополита, дали ответ не по сути конкретных вопросов, а по сути реформ в целом. Дескать, да, церковь требует единообразия, но только в главном, а в мелочах разночтения и расхождения вполне допустимы и терпимы.

Этот ответ пришел в Москву в 1655 г. и Никона совершенно не устроил. И он нашел себе другого арбитра. Наша страна в данный период оказывала значительную помощь восточным церквям. И в Россию приехал за «милостыней» Антиохийский патриарх Макарий с племянником Павлом, епископом Алеппским. По национальности Макарий был арабом, а по складу — человеком хитрым и не очень разборчивым в средствах. Записки Павла Алеппского характеризуют его и дядю скорее вельможами от церкви, чем ее служителями. Страницы дневника наполнены сплошным нытьем из-за того, что в русских храмах не сидят, а стоят, что приходится бывать на долгих службах, что хозяева таскают их по святым местам, монастырям и богадельням. «Если кто-то желает укоротить свою жизнь лет на 5 или ю, пусть отправится в Москву в качестве религиозного деятеля».

В противостоянии Никона и других иерархов Макарий быстро сориентировался. Понял, что, подмазавшись к Московскому патриарху, можно урвать очень щедрые выгоды. И стал его безоговорочно поддерживать своим авторитетом. С его помощью Никон разыграл пышную церемонию. Он ведь был поставлен освященным собором, то есть должен был зависеть от мнений собора. Но организовал как бы вторичное свое поставление — митру на него возложил Макарий. Уже от лица Вселенской Церкви, а не только русской. А относительно старых обрядов Макарий подсказал Никону удобный ход — мол, двумя перстами крестятся армяне. И был придуман ярлык «арменоподражательная ересь». А раз «ересь», о чем тут разговаривать? По этому поводу был созван еще один собор, где патриарх Московский, опираясь на патриарха Антиохийского, сломил оппонентов и добился решения об искоренении «ереси».

И, в общем-то, рассуждать о «прогрессивности» Никона по сравнению, скажем, с фанатичными «ревнителями древлего благочестия», бессмысленно. Во многом они друг друга стоили. Никон с присущим ему размахом обрушился на все, что сам считал неправильным и неканоническим. Осудил, например, иконы «фряжского письма», изготовлявшиеся псковскими и новгородскими мастерами. Их велено было собирать, и происходили безобразные сцены — стоя над кучей икон, Макарий читал осуждение, а Никон собственноручно разбивал, проклиная при этом их создателей и владельцев. Было запрещено строительство храмов древнего шатрового стиля — мол, не соответствуют греческим образцам. Из-за такого же «несоответствия» было велено сломать все деревянные церкви в Москве и вместо них строить каменные. И хотя это нововведение можно было считать полезным с точки зрения долговечности и пожарной безопасности, оно было явно несвоевременным. Ведь шла война, недавно страна перенесла «моровую язву». Но на такие «мелочи» Никон внимания не обращал.

Он единолично решал государственные дела, бесконтрольно распоряжался казной — и увлекся грандиозным строительством. В столице были возведены великолепные Патриаршие палаты, не уступавшие царским. Особенно выделялись размерами и красотой Крестовая палата и входивший в комплекс храм Двенадцати Апостолов. В этих палатах Никон завел обычай обедать сидя на возвышении, в окружении бояр и церковных иерархов — так же, как на парадных обедах царя. Развернулось строительство нескольких патриарших монастырей на севере, а в Подмосковье — Нового Иерусалима. Часть р. Истры переименовали в Иордан, один из холмов — в Голгофу, главный собор монастыря воспроизводил храм Воскресения в Иерусалиме. Все это выражало глобальный политический замысел Никона: «Новому Иерусалиму быть в Москве!» Новому Иерусалиму — то есть мировому центру православия. Военные победы присоединили к России Украину и Белоруссию. Русские выходили к границам Османской империи, и должно было возрасти влияние Москвы на Балканах, Ближнем Востоке. И так же, как Кромвель возносился до роли протестантского «папы», так и Никон — православного. А Новому Иерусалиму, по его проектам, предстояло стать православным «Ватиканом». Гордыня Никона дошла уже до того, что он и власть царя стал считать вторичной по отношению к патриаршей, утверждая: «Священство выше царства».

Что ж, положение на фронтах и впрямь внушало большие надежды. На Украине армия Потоцкого к лету ослабла. Шляхтичи, «навоевавшись», разъезжались по домам. А донские казаки рейдами на крымские улусы отвлекли хана. И в июле полки Хмельницкого и Бутурлина выступили на Галицию. Польские крепости и замки сдавались одни за другими. А Потоцкий отступал, рассчитывая, что шляхта возьмется за оружие для защиты своих поместий, и на западе его войско умножится. В это же время корпус Трубецкого подступил к Старому Быхову. Но овладеть этой твердыней снова не получалось, гарнизон упорно оборонялся. Трубецкой простоял месяц и понял, что рискует застрять надолго. Тогда он оставил заслоны, блокировавшие крепость, а сам двинулся дальше. Застопорилось и наступление на правом фланге — Шереметев завяз с осадами Велижа и Озерищ. Но под Минском собрались крупные силы центральной группировки — полки Хитрово, царя, Черкасского, Золотаренко. И, несмотря на отставание Шереметева, эта армия устремилась на Вильно.

Обороняли столицу Литвы 20 тыс. воинов Радзивилла и Гонсевского. Но город был укреплен весьма слабо — никто никогда не думал, что русские сюда доберутся. Шаткими оказались и настроения горожан. Бежавший из плена Григорий Петров докладывал, что «мещане виленские приговаривали… город сдать и государевых бояр и воевод встретить с образы и с хлебом от города за 10 верст, потому что им против государевых людей сидеть в городе не в силу». Учитывая все это, Радзивилл решил не подпускать русских к Вильно, а дать полевое сражение на подступах. Он выбрал удобную позицию на левом берегу р. Вилии, приказал строить тут укрепленный лагерь. Слал письма в Польшу, требуя подкреплений. Но особой надежды на то, что король и польская шляхта придут на выручку, не питал. Поэтому вместе с виленским епископом направил делегацию в Ригу — просить помощи у шведов.

Однако русские наступали стремительно. В конце июля вокруг литовского лагеря стали рыскать разъезды казаков и детей боярских, отлавливая «языков». А за ними подтягивались полки и располагались станами в шалашах и шатрах — после марша Черкасский дал ратникам 3 дня отдыха. Противник попытался тянуть время, виленский епископ прислал предложение о переговорах. Но сразу стало ясно, что неприятель только хитрит, увиливая от конкретных условий, и 28 июля русская армия начала выдвигаться на исходные позиции для битвы. Форсировав болотца и две речки, она на следующий день сосредоточилась у вражеского лагеря и начала атаки. Сражение длилось «от шестого часа дни до ночи». Неудержимым натиском оборону сломили. Одни только казаки Золотаренко взяли 20 литовских знамен. Части Радзивилла, сбитые с позиций, откатывались по мосту на правый берег Вилии.

Для прикрытия на верную смерть оставили заслон немецкой пехоты. Наемников перебили полностью, но свою задачу они выполнили — когда русские прорвались к переправе, противник поджег мост и таким образом спас остатки войска. После этой победы, не встречая сопротивления, царские полки вступили в Вильно. Только в городском замке заперся пан Жеромский с отрядом, и его пришлось штурмовать «жестокими приступы». Замок был взят 31 июля, а 4 августа в столицу Литвы торжественно въехал Алексей Михайлович. У Радзивилла осталось менее 5 тыс. человек, он уже без боев поспешно отступал в Жмудь. А части Черкасского, двигаясь за ним, занимали города, 8 августа — Ковно, через три недели — Гродно. Казаки Золотаренко переправились за Неман, чтобы «промышлять под городом Брестом».

А южнее наступал Трубецкой. 28 августа его корпус приблизился к Слуцку. В 8 верстах от города губернатор полковник Петерсон собрал шляхетскую конницу и немецкую пехоту, решив преградить дорогу русским. Врага смели ураганной атакой. Как доносил воевода в ставку, «тех литовских людей и немцев побили многих и секли до города». Остатки частей Петерсона укрылись в Слуцке и предложение о сдаче отвергли. Крепость была сильной, гарнизон в ней собрался значительный, и Трубецкой сделал то же, что под Старым Быховом. Блокировал Слуцк заставами и ринулся дальше. 29 августа у Тинковичей встретил еще один большой отряд врага — видимо, опоздавший соединиться с Петерсоном. Обнаружив его, наши конные авангарды стали клевать атаками с разных сторон и связали боем до подхода пехоты. Солдатские и стрелецкие части с марша нанесли удар, обратили поляков в бегство, а преследование и рубка довершили разгром. Победы в полевых сражениях оставили без защитников окрестные города. И в начале сентября полки Трубецкого и Долгорукова при минимальном сопротивлении взяли Клецк, Мышь, Ляховичи, Столовичи, Миргородок, Слоним, выходя к Бресту.

А армия Хмельницкого и Бутурлина вторглась на Львовщину. В сентябре сдался, «добив челом государю», брат коронного гетмана Павел Потоцкий. Станислав Потоцкий дать битву не решился, оставил во Львове сильный гарнизон, а сам с основными силами отошел к Слонигородку, чтобы извне оказывать помощь осажденным и угрожать тылам осаждающих. И тут впервые проявил себя блестящий полководец, имя которого по справедливости должно было бы стоять в одном ряду с Румянцевым, Суворовым, Кутузовым. Григорий Григорьевич Ромодановский. Он был еще молодым стольником, и когда Хмельницкий обложил Львов, его и миргородского полковника Лесницкого отрядили с частью войск против Потоцкого.

Поляки выбрали позицию очень сильную, расположили укрепленный лагерь между Слонигородком и глубоким озером, прикрывшим их со стороны русских. А справа и слева от озера тянулись леса и болотистые протоки, служившие естественными преградами. В местах возможного их форсирования выставили заставы и чувствовали себя в полной безопасности. Но в ночь на 18 сентября казаки разобрали дома в ближайших деревнях и скрытно навели из бревен переправу через протоки. По ней во вражеское расположение проникли охотники и сняли караулы. А следом Ромодановский немедленно бросил остальных казаков, свой полк дворянской конницы и солдат полковника Гротуса. Потоцкий опасность сперва недооценил, послал к месту прорыва лишь отряд кавалерии. Его разбили и обратили в бегство. Удирающая шляхта заразила паникой и поляков, укрепившихся на центральном участке, у озера. Узнав о прорыве на фланге, они испугались, что их отрежут от города, и ринулись отступать к Слонигородку.

Ромодановский приказал ратникам преследовать врага, не отставая. И городская стража, пропуская бегущих поляков, не успела закрыть ворота. На плечах неприятелей русские ворвались в крепость. Пошла потасовка на улицах, в нескольких местах вспыхнули пожары. Тогда Потоцкий оставил город и стал через другие ворота выводить войско в поле. Унял панику, привел части в порядок, построил и начал возводить временные укрепления. Но и Ромодановский не отставал. Проведя полки через город, тоже стал разворачивать их для сражения. Потоцкий принялся атаковать. Бросал вперед то гусарские хоругви, то пехотные роты, силясь сбить русских с рубежей, на которые они вышли, и тем самым переломить ход битвы. Солдаты и казаки отражали неприятельский натиск огнем, рукопашными. Но конницу Ромодановский до поры до времени приберегал в резерве. И лишь когда пехота стала подаваться назад, а воодушевившиеся поляки кинулись «дожимать» ее, нарушив свой строй, на фланги им вдруг обрушились свежие силы. Враг дрогнул, смешался и стал пятиться.

А в это время на помощь Потоцкому спешило посполитое рушенье из Перемышля. Оно вполне могло дать полякам решающий перевес. Но их дух был уже надломлен. Сперва утренний прорыв, потом нежданный контрудар русской кавалерии подорвали боеспособность шляхты, она уже ждала только новых катастроф. Едва вдали показалось облако пыли и какие-то отряды, пронесся крик: «Свежее войско идет на нас!» И армия устремилась в бегство, бросая знамена и орудия. Когда Потоцкий разобрался, что идет подкрепление, и попытался образумить подчиненных, было поздно. А русские и казаки преследовали и рубили бегущих, не давая им остановиться и опомниться. Врагов охватила полная паника, они уже не слушали ни сигналов трубы, ни офицеров. Затем и перемышльская рать, увидев, что творится, повернула коней и бросилась прочь. В результате польская армия была разгромлена вдребезги, только темнота спасла ее от полного уничтожения.

Впрочем, Хмельницкий плодами победы не воспользовался. Углубляться в польские земли он не хотел, опасался татарских набегов на Украину. Из-за этого не желал и задерживаться под Львовом и вступил в переговоры с горожанами. Поляки, пользуясь этим, снова пытались вбить клин между казаками и Россией, Ян Казимир через своих агентов сулил Хмельницкому за разрыв с Москвой любые милости. Богдан, по своему обыкновению, не отказывался от самостоятельной политики. Заявил: «Казаки останутся верными союзниками Речи Посполитой, если Речь Посполитая через комиссаров своих торжественно признает русский народ свободным, как 10 лет назад признал испанский король голландцев». Но при этом резюмировал, что союз с царем он расторгнуть не может, а если хотите, мол, то ведите переговоры с самими «московитами». Со Львовом гетман сошелся на выплате крупного выкупа, снял осаду и пошел назад. Через два дня за ним вынуждены были последовать полки Бутурлина и Ромодановского.

Тем не менее итоги кампании 1655 г. были блестящими. Русские заняли Белоруссию, Литву. Алексей Михайлович брал с собой в поход икону Явления Пресвятой Богородицы преподобному Сергию Радонежскому, исполненную на гробовой доске Сергия. И распорядился сделать на ней особую надпись, что заступничеством Божьей Матери, св. Сергия и молитвами патриарха Никона одержаны столь великие победы. В дополнение к имеющемуся титулу государь принял новые — «всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержец» и «великий князь Литовский». Ромодановский за свою победу был пожалован из стольников в окольничие, приглашен к «государеву столу» и был назначен воеводой Белгородского полка (округа). Но особо стоит отметить и то, что в эпоху Златоглавой Руси в самом прямом смысле действовал принцип «никто не забыт и ничто не забыто». Любой ратник, идя в схватку, мог быть уверен, что в случае гибели не только его семью, но и его самого не забудет государство и Православная Церковь. Павел Алеппский описывал службу, где оглашались имена всех воинов, погибших за два года войны. Не скопом, а персонально! Каждого! Причем «архидьякон читал очень медленно, с расстановкой, а хор, не переставая, тянул вечную память». Ну а при таком внимании страны к своим героям как же не быть героизму?! Хотя тут напрашивается еще один вывод. Сама возможность персонального поминовения всех павших косвенно свидетельствует и о том, что потери русской армии за этот период были не так уж велики.