Юля
Я езжу в больницу к Лизе каждый день. Быстро выучила, на каком этаже ее палата и как туда попасть.
Условия у Елизаветы Руслановны лучшие, естественно. У нее всё лучшее. И я никогда этому не завидовала.
Здороваюсь с девушкой на рецепции и прохожу сразу к лифтам. В руках у меня — букет свежих цветов. Я приношу такие каждые день и сижу с ней по несколько часов. Мне не запрещают.
В принципе, вопрос моего доступа и разрешение самовольничать — это не мои проблемы. Все это обеспечить должен Лизин отец. У нас с ним новый договор, на который я согласилась сама. Добровольно.
Стучусь в палату и, не дожидаясь разрешения, вхожу.
Подруга все еще на кровати. Рядом — молоденькая медсестричка как раз снимает капельницу.
Лиза ведет взглядом по комнате и тормозит на мне. Не улыбается. Не выражает ни радости, ни энтузиазма. Но и уйти вон не требует. Возможно, сил нет. Вряд ли нет желания.
Я знаю, что она мне не верит. Что мы ее утомили. Что она ненавидит нас. Свою жизнь. Что ее тошнит от себя.
Это все читается в глазах измученного одиночеством человека. И я очень на нее зла, но не виню за слабость.
— Вау, какие красивые! Елизавета, посмотрите!
Мне подыгрывает медсестра. Всплескивает руками и восторженно качает головой. Я поворачиваю букет как бы к ней (хотя по факту к Лизе) и покручиваю его в воздухе.
Смолин предлагал мне денег, чтобы развлечение его дочери не обходилось слишком дорого, но я отказалась. Букеты я покупаю ей сама за свою зарплату.
Раньше Лиза Смолина сто процентов потянулась бы за телефоном, схватила цветы и сделала бы несколько фото, на которых видно и их красоту, и обстановку больничной палаты, и заклеенный лейкопластырем сгиб локтя. Дальше — собрала бы все в мире реакции в Инстаграме, привлекая такое нужное ей внимание. А сейчас она отворачивается и безразлично смотрит в дверь.
У меня руки опускаются. Ставившая капельницу медсестра подбадривает меня улыбкой. Я возвращаю самообладание и киваю.
Я тебя переломаю, Лиза. Черт, я тебя переломаю. Поняла?
Перед глазами долго еще будет стоять ее серое лицо, синие губы, впавшие глазницы. Я именно такой увидела ее в первую ночь. И больше такой ее видеть не хочу.
С Лизой работает психолог. Она жестоко травонулась какой-то дурью, которую ей по доброте душевной предложили в клубе.
Она вообще ушла в отрыв. Жила в гостинице. Пробовала всякое. Тусила. Отдавалась. Соглашалась.
Мне кажется, уперто шла на самоуничтожение. И какое же это счастье, что у нее не получилось.
Отец, конечно же, замял вопрос наличия в крови дочери запрещенных веществ. Ее не ставили на учет. Не вызывали полицию. Кто и что ей дал — узнать должен он сам.
Но с отцом Лиза не разговаривает. Со мной тоже.
Правда меня она хотя бы не выгоняет из палаты. Возможно, только пока.
Пообещав зайти через час, медсестра оставляет нас вдвоем. Я делаю вид, что всё пучком. Скептически осматриваю стоящие на угловом столике вазы с четырьмя принесенными раньше букетами, выбираю самый вялый, достаю его, стряхиваю. Дальше — быстро, пока не накапало, несу в Лизину ванную к мусорке.
Выбросив, замираю ненадолго и смотрю на себя в зеркало. Маска энтузиазма подсползает. Даю себе короткую передышку и возвращаю ее на месте.
На самом деле, все ужасно сложно. Я боюсь за подругу. Я ее очень люблю и не знаю, как подступиться. Не знаю, что могу обещать и дать.
Но и бросить не могу.
Вдохнув глубоко и расправив плечи возвращаюсь в палату.
Она прослеживает за моими передвижениями тяжелым взглядом.
Становлюсь боком. Начинаю разбирать букет и создавать его заново уже в вазе.
— Гипсофилы засунули. Представляешь? — Спрашиваю у молчуньи-Лизы, повернув к ней голову и взмахивая веточкой. У меня к этим цветам претензий нет, но Лиза их ненавидит. Я это отлично помню. Пытаюсь вывести ее на эмоции. Пока — безуспешно.
Я помахиваю веточкой, она просто смотрит. Что-то думает там себе. Ненавидит меня, наверное. Хочет, чтобы ее не трогали. Но мы не можем не трогать.
— Выброшу тоже.
Откладываю веточку на стол, а из остальных цветов продолжаю собирать.
— Помнишь Бунину? — Чувствую себя идиоткой, но упорно развиваю разговор сама с собой. Лиза не кивает и не мотает головой. Я выжидаю полминуты и продолжаю: — Ушла от нас на третьем курсе. С ней еще Бандурко дружила. В Канаду уехала, прикинь? Замуж вышла. Ребенок уже. Быстро так все…
На самом деле, мне все равно что там Бунина, но качаю головой, изо всех сил стараясь триггерить.
Лиза склонна эмоционировать в ответ на успехи других людей. Или была склонна. Сейчас сложно понять. Понятно только, что она поменялась.
Но мой рассказ не триггерит, а получает закономерный ответ — полный игнор.
Я ставлю вазу со свежими цветами перед остальными.
Достаю мобильный.
— Можно сфотографию?
Спрашиваю, но ответа опять-таки не дожидаюсь. Это каждый раз сложно. Я бьюсь лбом о стенку не просто до болезненных шишек, а до жестоких открытых ран. Но бьюсь. И бьюсь. И бьюсь.
И не потому, что помню, как Лизин отец пытался сунуть мне новую порцию денег, чтобы я ему помогла. Хотя в ту минуту, думала, сердце вылетит.
В моей голове всё и все смешались.
Я помню дрожь в руках мужчины, который угрожал мне чуть ли не физической расправой за неповиновение. Который считал вполне нормальным подложить меня под коррупционера-судью для собственных нужд. Но вместо злорадства сейчас во мне по-прежнему огромное сожаление.
Крыса из меня хуевая, но подруга-то?
Начинаю фотографировать цветы. Оглянувшись, вижу, что Лиза отвернулась.
Мой взгляд проезжается от лица подруги вниз. Я отмечаю, как она сжимает кулаки. Кажется, что грудная клетка начинает вздыматься быстрее. Ты злишься? Скажи об этом.
Давай…
— Запостить себе хочу. Если ты не будешь, никто не поймет, что цветы не мои… — Говорю глупости. Лиза знает меня, как облупленную. Я такого не сделала бы. Но я стараюсь ее вывести хоть на какой-то разговор.
И с четвертого раза у меня получается.
Она поворачивает ко мне голову и сужает глаза. Хриплый с непривычки голос взводит мое сердце, как бешеное:
— Зачем ты сюда таскаешься, Березина? Судья-то не против?
Издевательские вопросы Лизы звучат обидно, но уголки моих губ едут вверх. Заговорила. Класс. Чтобы спрятать улыбку, приходится опустить голову.
Зачем таскаюсь? Потому люблю тебя, дурында.
А судья…
Он лучший, Лиз. Поверь, будь его воля — моей ноги тут не было бы. Но он принимает мой выбор. А мой выбор сейчас — это ты.
Я прекрасно понимаю, что ужасная работница на этой неделе: в суде провела меньше времени, чем в этой палате.
И что план наш под нехуевой угрозой тоже понимаю.
Но я всё равно тут. А он, когда мы встречаемся, спрашивает: «как Лиза?», и слушает не ради собственного интереса, а ради меня.
— Против. У меня из-за тебя будут проблемы. Но ты моя подруга и я не могу к тебе не ходить.
Вернув лицу серьезность, произношу без лишних эмоций прямо в глаза. Чисто и честно. Вызывая непропорционально сильную реакцию.
Лиза белеет. Раскаляется моментально. Что будет дальше, я плюс-минус знаю. В ней собралось много-много-много гноя. Он должен был бы выйти со слезами на сессиях, но и с психологом она тоже почти не общается. Поэтому в меня летит пренебрежительное:
— А нахуй не сходишь, подруга? Какого черта я тебе вообще подруга? Папа уже бабло пообещал? Сколько? — Когда-то эти обвинения разбили бы мне сердце, сейчас сердце вдребезги разбито у нее, а я держусь. И сдерживаюсь. — Не ходи сюда. И веники свои уебищные забери!
Лиза требует, кивая на стол.
Я оглядываюсь на букеты, каждый из которых собирала крайне щепетильно.
Простите, веники. Закройте ушки. Она не вам.
— Он мне не платил.
Хотя я уверена, готов был практически на всё. Только это говорить ей смысла нет. Отцу в эту палату вход закрыт, а я так и не спросила до сих пор, на чем же они так подорвались.
Лиза кривит губы в улыбке, проезжается по мне пренебрежительным взглядом. Парирует мою искренность жестоким:
— Значит, ты совсем дура, Березина. Хотя подожди… Я же уже тебе это говорила!
Она хочет вывести меня, но видно, что намного сильнее качает саму.
— Наверное, ты права и я дура. Но ты — моя лучшая подруга, Лиза.
— Боже, да заткнись… — Она бьется затылком о подушку приподнятой в полусидячее положение кровати. Смотрит в полоток. Дышит поверхностно и часто. А я просто жду, когда продолжит исходить ядом. — Ты так хотела, чтобы я от тебя отъебалась, Березина. Так нахуя ты приперлась, когда я это сделала? Я отъебалась. Вали. — Указывает пальцем на дверь. Её взгляд адресован мне и горит огнем. Не удивлюсь, если в скором времени в меня даже что-то полетит. Но пока я делаю упертый шаг ближе к ней, а не прочь.
— Самая близкая, Лиза. И я жалею, что мы с тобой так тупо поссорились. Обе виноваты. Мне было очень больно.
— Заткнись, Юля, — она повторяет, явно предупреждая. Белеет от ярости. Держит всё в себе. А я колеблюсь. Страшно пережать ее. С ней сейчас все страшно. Но доверяюсь интуиции и решаю рискнуть.
— Мне было сложно, Лиз. И я, возможно, виновата, что эти сложности переживала в себе, а не…
— Да мне похуй, господи! — Лиза взрывается, перебивая меня. Я замираю и захлопываю рот. Сердце сходит с ума, потому что я вижу в глазах Лизы слезы. Она тоже их чувствует. Зло смахивает. Кулаки снова сжаты. — Поздно, Юля. — Чеканит глухо. — Я больше не нуждаюсь, спасибо. Уйди лучше, а то тошнит от твоего лицемерия.
Подруга пытается сесть ровнее, но получается плохо. Она слабая и на это тоже злится. Снова хочет куда-то уйти. Отсюда. От нас. Но мы держим. И сил у нее не хватает.
— Ты пыталась до меня достучаться. Ты всегда желала мне добра. Мне плохо от осознания, что я делала тебе больно, отказываясь от…
— Да заткнись ты!!! — Лиза настолько не готова слушать, что переходит на крик. А я вроде бы ко всему готова, но пугаюсь. Дергаюсь, отшатываюсь и бьюсь бедром о угол спинки стула. Кожу взрывает болью. По спине бежит холодок.
Я не занимаюсь самообманом и не придумываю себе, что обладаю какой-то исцеляющей магией. Я просто единственный человек, которого она хотя бы пускает. Или пускала. Уже не знаю…
Я тру ушиб, а Лиза смотрит вокруг. Хочет сесть ровнее или даже встать. Но ей пока рано без поддержки. Слабость. Тошнота. Она почти не ест. Преимущественно питается с помощью капельниц.
Я шлю нахер свою самоуверенную интуицию и понимаю, что подруга не готова.
— Лиз, не надо… — делаю еще один шаг к ней. Придерживаю за плечо, как бы прося лечь.
— Руки убрала и пошла нахуй, — она же сбивает. Даже прикосновение мое чувствовать не хочет.
Дальше смотрит на катетер в вене. Дергает его и толкает поставленную недавно капельницу. У меня сердце подскакивает к горлу. Мне кажется, я только порчу, а не помогаю.
— Лиз… — Зову ее, всхлипывает. Дрожит вся. Пытается спустить ноги с другой стороны, я оббегаю. Прижимаю колени к кровати. Она снова бьет по рукам. Толкает.
— Ты можешь уйти? Уйди, блять! Я тебя видеть не хочу!
Произносит с таким отчаяньем, что у меня по коже мурашки.
Мы пересекаемся взглядами и в ее я читаю, что она ни черта не кокетничает. Ее мутит от меня. Подозреваю, от жизни тоже. И что мне с этим делать… Не знаю.
Поднимаю руки и отступаю. Внутри гадко. Сердце вылетает.
— Я ухожу. Только ты не вставай.
— Вон! — Она еще раз взмахивает рукой, указывая на дверь. Я разворачиваюсь на пятках и правда выхожу.
Дальше — на автопилоте. Поймать медсестру. Попросить срочно зайти. Дождаться под дверью, когда выйдет и скажет, что капельница на месте. Пациентка успокоилась. А дальше… Пытаться как-то жить.
Я спускаюсь по лестнице, чувствуя, что тело всё еще бьет мелкая дрожь. В голове — сумбур из мыслей, безнадеги и чувства вины. Мне понятно, за Лизу личный кризис я не проживу, но как помочь эффективно — тоже не понимаю. Может просто уйти? Может с концами? Думаю об этом и чувствую себя еще большей предательницей…
Смотрю на экран прожужжавшего телефона и не с первого разу складываю буквы в слова. Слава спрашивает: "Всё ок?", а я не знаю даже, как ему честно ответить, насколько не ок…
Толкаю двери, промямлил что-то невразумительное в ответ на пожелание хорошего дня от сотрудницы клиники на рецепции. Спускаясь с крыльца, смотрю под ноги, поэтому первым делом вижу заступившие мне дорогу носки начищенных до блеска мужских туфель. Дальше чувствую пальцы на коже.
Поднимаю голову.
— Привет, — Смолин выглядит уставшим, хмурым, всё так же сконцентрированным. Тоже ездит сюда каждый день. Я рада, если мы с ним не пересекаемся, но сегодня не повезло.
— Добрый день, — здороваюсь глухо. Он кивает в сторону. Я снова подмечаю для себя разницу. Из короля мира в растерянного отца.
— Уделишь мне пять минут?
Могу отказать, но киваю.
Мы отходим в сторону от крыльца на небольшой, скрытый от окружающих аккуратно офорленными кустами пятачок выложенный тротуарной плиткой. По периметру здесь стоят вполне приличные лавки, но садиться Смолин не торопится. И я тоже стою. Обнимаю себя руками. Тру плечи. На улице противно, холодно, влажно. Мне в пальто не очень комфортно, а мужчина и вовсе в пиджаке. Видимо, из машины.
— Как она? — Спрашивает, смотря в мое лицо так пристально, что я почти физически это чувствую. Он, уверена, хотел бы хороших новостей, но у меня пока всё по старому.
— Заговорила со мной. Послала нахуй. Сказала не приезжать больше.
Смолин кривится. Смотрит над моей головой туда, где находятся окна ее палаты. Вернувшись к моему лицу, обещает:
— Она отойдет. Заговорила — уже хорошо.
И вызывает у меня улыбку.
— Думаете? — Мой вопрос выражает закономерный скепсис. Вместо ответа — выдох. Он цедит сквозь зубы: "что ж такое, блять", а потом тянется к карману. Достает сигареты.
Открывает пачку и разворачивает ко мне. И я раньше — никогда, а сейчас холодные пальцы сами тянутся. Беру, сжимаю губами. Киваю в благодарность за то, что подкурил.
Смолин тоже затягивается своей и начинает двигаться. Туда-назад по периметру нашей маленькой переговорки.
Я смотрю на него и впервые в жизни полноценно курю. Не понимаю пока, когда наступит успокаивающий эффект. Затяжка. Задержка. Выдох. Слежу, как тлеет. Сбиваю пепел на землю между плит.
Мужчина останавливается и все же садится на одну из скамеек. Упирает локти в разведенные широко колени. Я смотрю на него сверху, но превосходства не чувствую. В спину толкает никому не нужное сострадание.
— Я думаю, всё будет хорошо, — даю прогноз, который никто давать права не имеет. В ответ получаю специфическую благодарность: Руслан поднимает голову и улыбается кривовато. Смотрит внимательно. Слегка качает головой…
— Я чувствую огромную вину, Юля. Перед ней.
Не хочу это знать и слушать. Киваю и снова затягиваюсь. Не хочу иметь с ним ничего общего. Знаю себя: я склонна жалеть. Проникнуться к кому-то — две минуты. Я до сих пор помню, как он в ту первую ночь сидел на ступеньках больницы. Курил без остановки и смотрел в одну точку. Он здесь один. И она там одна. И я…
— Наверное, вам есть, за что. — Спасаюсь очевидно излишним цинизмом. Смолин в ответ усмехается.
— Ты вроде добрая, но сучье что-то есть…
Никак не реагирую. Смотрю на него и редко моргаю. Определенно есть. В частности, благодаря вам.
— Мы ругались. Я в эти дни много раз прокручивал наши слова: мои и ее. Я сказал, что если все вокруг имеют к ней претензии, то дело скорее всего все же в ней.
Я уверена, что мой взгляд ничего не выражает: ни осуждения, ни удивления. Но услышь я что-то такое от своего отца — мне было бы очень-очень-очень больно.
— И если она не хочет жить по моим правилам — она может попробовать сама. И по своим.
Смаргиваю.
— Она попробовала…
Когда ловлю новый взгляд, вижу, что весы снова склоняются в сторону суки над доброй. Он смотрит на меня долго и молча. Потом встает. Делает длинную затяжку и выбрасывает сигарету в урну. Забирает мою из холодных пальцев. Не брезгуя, тянет в рот. Я слежу. Выпускает дым в воздух, а дальше командует:
— Зажуй мятной жвачкой, если будешь ехать в суд.
— Я разберусь.
Хмыкает. Мы стоим слишком близко и давно пора отойти. О чем уже разговор?
— Спасибо тебе, Юля. Ты не обязана.
— Я и не для вас это делаю.
Усмехается.
— Показалось, что добрая. Ты завтра приедешь?
Киваю.
— Я буду еще пытаться, но уже не уверена. Может ей будет лучше, чтобы я перестала…
Согласен Смолин или нет — не понимаю. Он просто смотрит на меня и думает. Я сжимаю мобильный сильнее, чувствуя повторяющиеся импульсы вибрации. Уверена на 99 %, что это моя любимая бойцовская собака. Но брать при отце Лизы не буду. Он тоже слышит и не требует.
За эти дни мы ни разу не обсуждали, как я оправдываю свои поездки перед Тарнавским. И я уверена, что вопросы у Смолина есть, но он их сдерживает.
— Когда всё закончится, я буду щедрым, Юля.
Закрываю глаза и не хочу открывать, чтобы снова увидеть его.
— До свидания.
Разворачиваюсь и выхожу на ведущую к воротам дорожку.
Еще по пути поднимаю трубку и успокаиваю Славу притворно-бодрым:
— Алло.
Хотя у самой в голове одна мысль: когда всё закончится, я хочу только чтобы Лиза не загремела сюда еще раз, потому что как бы там ни было, вас она любит.