Преданность. Повесть о Николае Крыленко

28

В памяти современников сохранился облик главы Временного правительства: наглухо застегнутый френч, прическа бобриком, постное лицо монахини. Он любил уподоблять себя историческим деятелям и часто принимал позу Наполеона, голову держал горделиво-прямо. Иногда представлялся сам себе Александром Невским, призванным спасти Россию от нашествия. И еще он любил возвышенные монологи:

— Граждане свободной России, наша страна переживает величайшую драму, но верьте мне, драма кончится быстро, и скоро наступит всеобщее благополучие.

Если бы он слегка улыбался или на мгновение гасил выражение шутовского величия, то его монологи не казались бы нарочитыми и, пожалуй, он мог бы сойти за человека, не лишенного чувства юмора. Но при той серьезности, пафосе, с какими он произносил высокопарные фразы, лицо его оставалось надменно-величавым, как у маньяка, и это производило жутковатое впечатление.

Справедливости ради следует заметить, что Александр Федорович в совершенстве владел приемами ораторского искусства. Он перед каждым выступлением подолгу репетировал, глядя в зеркало: избирал соответствующие позы, тщательно отрабатывал жесты, мимику, даже выражение глаз. Позер и краснобай, он тем не менее хорошо понимал, что на аудиторию воздействует не только безукоризненно поставленный голос, но и умение оратора держаться на виду у людей.

Наедине с собой он обретал свою суть.

Он сидел за столом расслабленно, а его тщательно выбритое лицо и аккуратно подстриженная голова лишь подчеркивали в нем человека растерянного, придавленного нежданно-негаданно свалившейся властью. Сейчас он напоминал Николая II в момент отречения от престола. Но едва вызванный секретарь вошел в его огромный кабинет, как он тотчас принял непринужденную осанку, сказал резко-лающе:

— Докладывайте! — и при этом посмотрел на вошедшего взглядом прорицателя.

Секретарь, доставшийся новому правителю от прежних Бремен, был опытным и ревностным служакой. За короткий срок он успел изучить нрав и вкусы председателя, даже одевался ему под стать и прическу носил а-ля Керенский. И докладывал он хотя и обстоятельно, однако довольно своеобразно: плохие вести вперемежку с приятными, через паузы. Он был хорошо осведомлен, этот секретарь, так как имел обыкновение не только полагаться на сведения, добытые многочисленными агентами Временного правительства, но и по мере надобности проверять их лично.

— На днях состоялось собрание батальонных комитетов гренадерского полка. Я сам присутствовал на нем, — вкрадчивым голосом начал секретарь, зорко следя за сменой выражений лица Александра Федоровича, который имел довольно неуравновешенный характер и был предрасположен к частым вспышкам гнева. — На этом собрании представители комитетов приняли резолюцию о поддержке наступления на фронте.

— Этого следовало ожидать, — удовлетворенно и поощрительно кивнул глава Временного правительства, — батальонные комитеты гренадерского полка находятся под нашим влиянием.

«Как бы не так!» — подумал осведомленный секретарь. Ему вспомнилось, как резко и бесповоротно собрание приняло затем другую резолюцию. Это случилось после выступлений большевистских агентов Крыленко и Невского, которые заявились неожиданно.

…Крыленко вошел стремительно, по-хозяйски. Он был в кожане, руки держал в карманах. Карманы оттопырены, будто в них по нагану. Добровольный агент Керенского на всякий случай спрятался за чью-то спину. Крыленко вынул руки из карманов. Он был безоружен. Но то, что он сказал, подействовало на собравшихся не хуже внезапного выстрела.

— Товарищи, нас прислал к вам Ленин, — сказал Крыленко. — Идя к вам, мы слышали, что вы приняли резолюцию о наступлении. Это ваша ошибка, которая может стать кровавой, если вы не возьметесь за ум. Думаете, ваши отцы и братья хотят вашего наступления, хотят того, чтобы вы все до одного полегли на поле брани или вернулись домой калеками? Не хотят. И я этого не хочу. Кто вы сами? Вы — крестьяне, насильно одетые в шинели. Разве вам нужно наступление? Землю пахать, сеять, чтобы она рожала, — вот о чем ваши потайные думки. Вас ввели в заблуждение. Большевики требуют: долой войну!..

— Долой! Хай сам Керенский воюет!!

И тут началось такое, что поверенный правителя счел за благо затаиться. Однако он не покинул собрания, дождался его конца…

— Что же вы замолчали? — нетерпеливо передернул плечами Керенский. — Продолжайте, и я приму известия, какими бы они ни были, с присущими мне выдержкой и спокойствием.

Секретарь не стал распространяться о своих личных впечатлениях, доложил коротко, не вдаваясь в детали:

— До приезда членов большевистской Военной организации Крыленко и Невского все шло хорошо, но они выступили с речами, и собрание отвергло свою собственную резолюцию и приняло другую — о полном недоверии Временному правительству…

— Довольно, — поморщился Керенский, пригладил волосы пятерней, задержал ладонь на лбу. Это, как он полагал, придало ему вид государственной озабоченности. — Впрочем, продолжайте, хотя нет, лучше принесите мне «досье» Крыленко. Захватили с собой? Хорошо, можете идти.

Он пристально посмотрел в окно. Небо было затянуто сплошным туманом, лишь силуэт здания напротив четко вырисовывался на молочно-розовом фоне. «Это от зари», — подумал Керенский, подумал расслабленно и томно. Он был сентиментальным. Он даже вздохнул от нахлынувших чувств: «Заря свободной России. Это прекрасно!» — и открыл объемистое дело.

«Крыленко Николай Васильевич рождения 1885 года. Он же товарищ Абрам, он же… — всех псевдонимов Керенский читать не стал. Они были известны. — Профессиональный революционер, работает под непосредственным руководством Владимира Ульянова (Ленина). До революции неоднократно выезжал за границу по делам большевистской организации, переправлял единомышленников через границу, организовывал ввоз нелегальной литературы, вел активную пропаганду среди рабочих, солдат и прочих сословий России. Член ВЦИК, председатель армейского комитета XI армии, активно сотрудничает в редакции «Солдатской правды», по заданию ЦК РСДРП (б) подготавливал созыв Всероссийской конференции фронтовых и тыловых военных организаций большевистской партии. Так, на конференции, где центральное место занял доклад Ульянова (Ленина) о текущем моменте, было отмечено, что представитель большевиков Юго-Западного фронта Крыленко в сложных условиях вел агитацию среди солдат «самым усиленным образом». По поручению Центрального Комитета он совместно со своей женой Розмирович Еленой Федоровной выступил с докладом «О войне, мире и наступлении». В основу доклада ими была положена резолюция VII Всероссийской (Апрельской) конференции. Выступал против «Декларации прав солдата и гражданина», утвержденной Временным правительством. Противопоставил ей доклад «О демократизации армии». Был избран вместе с Н. Подвойским, В. Невским, К. Мехоношиным и другими в состав Центрального бюро военных организаций, в так называемую Военку. Сейчас по заданию Военки направляется на фронт…»

— Пожалуй, достаточно, — сказал себе Керенский, откинулся на спинку кресла и сжал подлокотники белыми, гладкими руками. — Высоко летаете, господин прапорщик, пора подрезать вам крылья. — Он вызвал секретаря, бросил, не поднимая головы: — Пригласите ко мне Савинкова.

В ожидании заместителя военного министра Керенский пробежал глазами еще один документ — речь Крыленко на съезде фронтовиков, читал и морщился, как от зубной боли:

«…Так называемые «социалисты» Скобелев, Чернов, Керенский и другие потребовались лишь для украшения фасада буржуазного Временного правительства, которое ведет чуждую народу политику войны. Проповедь наступления, с которой здесь выступают соглашатели, ничего общего не имеет с действительной борьбой за мир. Наступление как путь к миру — это обман солдат. Выход для трудящихся из тупика, в который завела страну буржуазия, состоит лишь в передаче всей власти в руки Советов».

— Так, так, господин Крыленко, пока вы передаете власть в руки Советов, мы приберем вас к нашим собственным рукам, я действительно с фасада — открыто, прямо, непримиримо. Хороший враг тот, который сидит за решеткой. — И Савинкову, смиренно ожидавшему указаний главы правительства: — Крыленко арестовать немедленно. Если поводов у гражданской судебной власти не будет, то содержать под стражей прапорщика Крыленко по моему личному приказу. Вы меня поняли? Нет, вы меня хорошо поняли?

— Да, Александр Федорович. Его перехватят в пути следования на фронт. Имеются совершенно точные сведения.

— Хорошо. Идите.

Как крыса предчувствует гибель корабля, так Александр Федорович в глубине души готовился к худшему, хотя на первый взгляд все обстояло довольно благополучно. И он железной рукой канцлера (он благоговел перед Бисмарком) наводил порядок в армии и среди гражданского населения. Тому свидетельство — принятая по его инициативе «Декларация прав солдата и гражданина», отменявшая все права, завоеванные солдатами в ходе революции.

Он подошел к зеркалу и долго разглядывал себя. На него смотрел человек с отечными подглазьями. «Устал. Волнения, нервное напряжение». Начал старательно массировать лицо. Потом прошелся по кабинету, сел за свой большой обширный стол, подобный бильярдному, поиграл крышечкой чернильного прибора и принялся писать очередное воззвание к народам России.

29

По старой конспиративной привычке Николай Васильевич пропустил поезд, на котором должен был отправиться на фронт, и сел на следующий вместе с солдатами. Он пристроился в уголке возле окна таким образом, что мог, не оборачиваясь, видеть в темном окне, как в зеркале, все то, что происходило в вагоне. Пока все шло так, как и должно было идти: одни солдаты сновали по проходу с котелками, другие, устроившись группами, хлебали немудреную похлебку, пили кипяток. Некоторые время от времени подсаживались к прапорщику прикурить, тихо о чем-то беседовали. Иногда прапорщик склонялся над своим вещевым мешком, извлекал нечто завернутое в бумагу — мало ли что могло быть в дорожном мешке? Во всяком случае, когда поезд подошел к станции Могилев и вагон вдруг осветился фонарями с платформы, у многих солдат можно было увидеть листовки, отпечатанные на бумаге, которая вряд ли годилась на закрутку. Подслеповатая печать с прыгающими буквами несла большевистскую правду. И разговоры прапорщик вел огнеопасные: о хлебе, земле, войне.

— Земля, как воздух, она для всех, — негромко переговаривались солдаты и благосклонно поглядывали на примолкшего прапорщика. — Это он верно сказал, и лучше не скажешь. Если разобраться, то помещик не имеет никакого такого собственного права на пашню. Я ее от зари до зари своим потом поливаю, а он, паразит, снимает пенки.

— То-то оно и есть. И скрозь так, — вздохнул щербатый и уже немолодой солдат. — Довелось мне поглядеть на матушку-Расею — у нас половина деревни каждую зиму снимается с места на отхожий промысел, иначе хоть с голоду пухни, — ну, так нагляделся я, как живут мужики в других-прочих губерниях. Земли везде много, цельные поля непаханые, а тронуть ее не моги — не твоя.

— Слышь, а, слышь, Петро, — в который уж раз пытался вклиниться в разговор тщедушный солдатишко, но щербатый отмахивался от него, как от назойливой мухи, — слышь, Петро, я что хочу спросить. — Он покосился на прапорщика, перешел на шепот. — Вот он давеча про войну ясно-понятно говорил, а я в толк не возьму: зачем ему это надо?

— Чего — зачем? — снисходительно посмотрел на него щербатый.

— Да вот про все это нам разобъяснять. Я так понимаю, если он офицер, то богатый, то невыгодно ему все это. Може, он деньги какие за это получает? Може, он немецкий шпиен?

— Ох и дурак же ты, Жомкин, прямо набитый мякиной дурак, — досадливо поморщился щербатый.

— Не дурнее тебя. Я ведь к чему? За такие его разобъяснения, чай, по головке не погладят.

— Ну так поди донеси. Так, мол, и так: господин прапорщик учит меня уму-разуму, а я не желаю его слушать и хочу, чтобы его согнули в бараний рог.

— Зачем это мне?

— А кто тя знает? Наверно, выслужиться надумал…

— Не замай его, Клязмин, у меня вон тоже голова вкруг идет от этих самых разговоров, — примирительно сказал сосед щербатого, рослый бородач, — а что касаемо прапорщика, то он дело говорил — шевели, солдат, мозгами.

— Большевик он, не иначе. Або стюдент переодетый, — не сдавался тщедушный.

— Помолчи, Жомкин. На вот лучше листок почитай, авось и просветлеешь.

— Не умею грамоте я.

— Темнота. Клонись сюда — просвечу, а если что — сверну шею и скажу: так было.

Прапорщик сидел, прислонившись к стенке, и, кажется, спал. Вид у него для этого был вполне подходящий — естественная усталость, способная усыпить человека в самой неудобной позе. Он даже слегка похрапывал и этим обманул солдат, они перестали шептаться, лишь изредка обменивались двумя-тремя словами.

Но Савинкова провести не удалось, он приказал проверить все поезда, направляющиеся в сторону фронта. Именно поэтому, едва поезд замедлил ход, как в вагон вошли два офицера. Они тут же направились к прапорщику, который сразу почувствовал их приближение, но продолжал «спать». Один из офицеров, черный, как смоль и перетянутый в талии по-осиному — должно быть, горец, — тронул прапорщика за плечо и тихо сказал с кавказским акцентом, довольно недвусмысленно похлопав по кобуре:

— Дарагой, прашу извинить за беспокойство, господин прапорщик, прашу следовать за нами.

Было ясно, что офицеры искали именно его. Однако Николай Васильевич с видом некстати разбуженного человека недоуменно пожал плечами:

— Объясните, что все это значит? Я член ВЦИКа Крыленко.

— Вас-то нам и предписано арестовать. В Петрограде вам все объяснят, — усмехнулся второй офицер, одетый с тыловым лоском. — Следуйте за нами, в противном случае мы будем вынуждены задержать поезд.

— И сделаете благое дело, — пошутил Николай Васильевич: — солдаты на несколько минут опоздают, и, кто знает, быть может, эти минуты спасут им жизнь. — Он поднялся и, намеренно «забыв» свой мешок, пошел к выходу из вагона.

— Где ваши вещи? — подозрительно спросил щуплый.

— Вы полагали, что я отправился к теще на блины и прихватил с собой мешок с подарками? Мои вещи все при мне. — И он спрыгнул со ступеньки вагона.

— Видал? — шепотом спросил Клязмин, хотя в такой предосторожности не было нужды: поезд, набирая скорость, гулко стучал колесами на стыках расхлябанных, запущенных рельсов. — Из самого Петрограда офицерье за ним препожаловало, а он с нами запросто, будто свой брат солдат!

— Надо бы заступиться за него, может, и отстояли бы, — запоздало пожалел бородатый, но тут же опроверг самого себя: — А может быть, и не надо, только испортили бы всю обедню. Прапорщик — не простак, авось вывернется… Жомкин, подь к двери, покарауль, не вошел бы не ко времени унтер, а мы пока поглядим, чего оставил нам прапорщик. Давай, Петро, читай, ты у нас самый грамотный.

— Читано уже. Они здесь все одинаковые и все против войны, за примирение, — перебирал листовки Клязмин, покачивая головой. — Да с такой начинкой его в момент в тюрьму упрятали бы. Вот он и оставил их нам.

— Отчаянная головушка!

— Что делать будем?

— Выкинуть их вместе с мешком в окошко от греха подальше, — подал голос Жомкин.

— Не дрейфь, парень, в случае чего, скажешь, что ты здесь ни при чем.

— Я только к тому: беды от них, от этих самых листков, не оберешься, — сконфузился Жомкин. — А ну как унтер дознается?

— Не дознается. Мы их по карманам рассуем, не только для нас старался подпольный прапорщик, на фронт вез.

Мимо темных дегтярных окон густо летели красные искры: старенький паровоз с трудом переваривал в своей топке бросовый уголь, на поставке которого кто-то в свое время крепко нажился. Вагон скрипел всеми суставами, лязгал буферами, раскачивался из стороны в сторону, как захмелевший мужик.

Поздно уснули солдаты, растревоженные вторжением офицерского наряда. Долго возился Клязмин: никак не мог приспособить под голову жесткий мешок. То попадала под ухо кружка, то давил узел лямки. Наконец и он угомонился, «нашел свою точку».

Николая Васильевича провели в помещение вокзала. Кавказец открыл дверь небольшой комнаты с зарешеченным окном.

— Здесь вы можете отдохнуть до прихода поезда, — сказал он, блеснув золотым зубом: — вам нэ будет скучно, я составлю вам компанию.

— Как вам будет угодно. Только имейте в виду, вам этого не простят: вы арестовали меня незаконно, — сказал ему Николай Васильевич. Через пять минут он, сам того не ожидая, крепко уснул, лежа на потертом диване.

Офицер-кавказец с полчаса наблюдал за ним, потом вышел, осторожно прикрыв дверь. Поведение прапорщика не укладывалось ни в какие рамки. Вместо того чтобы возмущаться, требовать объяснений, он завалился спать, будто и впрямь приехал к теще. Офицер достаточно повидал на своем веку заключенных, к тому же он был хорошо осведомлен и знал, что ожидает прапорщика. И вот теперь, навешивая для надежности еще один замок, он поцокал языком, отдавая дань уважения выдержке арестованного.

— Спит, понимаэшь, спит! — сказал он своему напарнику, который явно нервничал и курил папиросу за папиросой.

— А ты-то понимаешь, кого мы взяли? Это же Крыленко! Если не довезем — Керенский с нас головы поснимает.

— Но как он дэржится, скажи, как он дэржится! Если у большевиков всэ такие главари… — Он осекся под тяжелым взглядом, однако сделал вид, что попросту решил закурить: достал золотой портсигар, взял папиросу и, прикурив, пустил в потолок колечко сизого дыма, — Нэ беспокойся, довезем.

Николай Васильевич проспал ровно три часа и спал бы, пожалуй, еще столько же, если бы его не разбудили перед самым приходом поезда. Разбудил офицер-кавказец:

— Вставай, пожалуйста, кацо, нэ задэрживай поезд. — Он рассмеялся, но тут же его лицо сделалось серьезным, даже сумрачным. — Почему спишь, почему нэ спрашиваешь, куда везем?

— Помнится, кто-то из вас сказал — в Петроград.

— В Киев повезем, под суд пойдешь за государствэнную измену. Почему встал, почему теперь нэ спишь? Испугался?

— Пугаться мне нечего, а вот вам, я думаю, воздадут по вашим заслугам, и очень скоро. — И тоже внезапно перешел на «ты»: — Почему стоишь? Пошли к поезду. Надеюсь, вагон заказан мягкий? — Николай Васильевич улыбнулся, похлопал своего конвоира по плечу и, отстранив его, первым вышел из своей временной каталажки.

Николай Васильевич понимал, что на этот раз угодил в лапы куда более опасные и жестокие, чем даже лапы охранки. Он был обезврежен хотя и примитивным, но достаточно надежным способом: его доставили в Киев и передали военно-судебным властям.

Чтобы выяснить недоразумение с арестом и добиться освобождения, Николай Васильевич послал Керенскому телеграмму, в которой — ему казалось — доказал всю смехотворность дела, состряпанного против него, Крыленко.

Керенский распорядился доставить «большевистского агента» в Петроград, так как судебные власти Киева отказались предъявить арестованному соответствующее обвинение. Сорвалось и в Петрограде: прокурор Главного военно-судного управления также не нашел данных для привлечения Крыленко к суду. Тогда изобретательный председатель приказал гражданским судебным властям привлечь неугодного прапорщика «за события 3–5 июля». Опять не вышло: «Крыленко в момент июльских событий не был в Петрограде». Все-таки, наперекор всякому здравому смыслу, Николая Васильевича вместе с другими арестованными большевиками посадили на гауптвахту.

Положение для политических заключенных сложилось очень серьезное: немцам сдали Ригу, Временное правительство готовилось сдать Петроград, чтобы с помощью немцев подавить революцию, организовало мятеж генерала Корнилова.

Николай Васильевич теперь трезво смотрел на вещи. В письме, которое ему удалось передать в газету «Рабочий», он писал: «Моя судьба предрешена резолюцией министра-председателя А. Керенского и зависит теперь исключительно от дальнейшего развития судеб русской революции».

Вместе с ним в заключении оказались Тер-Арутюнянц, Дашкевич, Дзенис и другие большевики. Они обратились во ВЦИК с заявлением, которое затем было опубликовано в «Рабочем»: «Мы, заключенные с вашего ведома в тюрьмы большевики, не можем спокойно сидеть за решеткой, когда контрреволюция ведет наступление… Мы требуем свободы».

— Да что они там, с ума посходили! — возмущался Тер-Арутюнянц. — Обвиняют нас в несусветном: в государственной измене, в содействии неприятелю, в мятеже! — Он стремительно ходил по камере, пробовал стучать в дверь, но безрезультатно: никто не отзывался. — И подумать только: самого Ленина обвиняют в измене! Абсурд! Вздорность этих обвинений очевидна. Члены ВЦИКа и разных судебных комиссий обещают нам скорое освобождение, но дальше этих обещаний дело не продвинулось ни на йоту!

— Надо что-то предпринимать более действенное, — вторил ему Дашкевич. Он тоже не мог усидеть на месте и время от времени поглядывал на Николая Васильевича, который один, казалось, не испытывал особого волнения, сидел себе в уголке, будто не слышал, о чем говорят товарищи. — Что вы думаете по этому поводу, товарищ Абрам?

— Считаю, следует объявить голодовку и сообщить об этом на волю.

— Вот это дельно! — воскликнул Тер-Арутюнянц. — Давайте напишем открытое письмо к рабочим и солдатам Петрограда. Пишите, Николай Васильевич, у вас богатая практика газетчика.

— Этим и занят, — сказал тот, хотя у него в руках не было ни карандаша, ни бумаги, по обыкновению, он «писал в уме». — Что, если так: не желая служить объектом судебных комедий и полицейско-тюремных экспериментов Временного правительства и его агентов, мы, политические заключенные — большевики, объявляем голодовку… Пусть она послужит первой характеристикой, вернее, первой характерной чертой современного строя…

У премьера было отвратительное настроение. Сегодня он приехал в Таврический дворец раньше обыкновенного, даже не взглянул на вытянувшегося перед ним адъютанта и быстро прошел в огромный кабинет. На этот раз он не задержался у зеркала, иначе увидел бы, что из кармана френча торчит засохший букетик. Цветы — слабость Александра Федоровича. Зная об этом, во время выступлений премьера перед публикой эксцентричные особы забрасывали его букетами фиалок.

Основания для беспокойства были: народное недовольство Временным правительством все более нарастало, Корнилов не оправдал надежд, большевики набирали силу.

Александр Федорович сел за стол, сжал виски пальцами и сидел так долго, бездумно и сумрачно рассматривая газету. Потом вызвал секретаря. Тот вошел крадущейся походкой, остановился на почтительном расстоянии и начал докладывать прямо с плохих вестей, вопреки своему правилу:

— В Петрограде весьма неспокойно: рабочие и солдаты митингуют, заявляют о своей солидарности с заключенными изменниками, Петроградский Совет выразил протест против преследования Ленина и требует, чтобы все «незаконно арестованные большевики» были немедленно освобождены из-под стражи. Особенно усердствуют солдаты-фронтовики. Вот извольте послушать. — Он раскрыл папку, но Керенский остановил его, устало шевельнув рукой.

Александр Федорович не всегда полагался на своего секретаря, получал необходимые сведения и другими способами. Сейчас перед ним лежал «Рабочий путь». Чьим-то старательным карандашом была взята в синюю рамку корреспонденция армейских большевиков — приветствие прапорщику Крыленко:

«Конференция военной организации РСДРП (б) шлет Вам свой горячий привет. Насилие, совершенное над Вами врагами революции и врагами нашей партии, не изгладило из памяти нашей армии Вашего имени, которое по-прежнему остается для нас символом революционной чести и революционной отваги. Конференция просит у Вас разрешения выставить в нашем кандидатском списке в Учредительное собрание Ваше имя, которое будет его украшать».

Отпустив секретаря, Александр Федорович еще некоторое время бесцельно перебирал бумаги, затем поднялся из-за стола и начал ходить по кабинету из угла в угол, засунув руку за борт френча. У зеркала приостановился, вынул фиалки, бросил их на пол и с ожесточением растер ногой.

30

После пребывания в закрытом, сыром, затхлом помещении, после недолгой, но изнурительной — по причине общего недомогания — голодовки, Николай Васильевич, как только вышел на улицу и глотнул свежего воздуха, на некоторое время как бы опьянел. У него зашумело в голове, перед глазами поплыли водянистые дрожащие круги. Он прислонился к афишной тумбе, испещренной объявлениями, и стоял некоторое время, не решаясь сделать шага. «Так, пожалуй, и упасть можно», — подумал он и продолжал стоять, будто внимательно вчитывался в разношерстные призывы различных партий. Он и на самом деле прочел одно из сообщений: «Сегодня в Александрийском театре имеет быть Демократическое совещание».

— Как бы всерьез не захворать. Будет очень некстати, — пробормотал Николай Васильевич: еще шестого сентября ЦК РСДРП (б) выдвинул его делегатом на это совещание. Он хотел пойти дальше, но едва сделал шаг в сторону, как его сильно качнуло.

— Эко вас развезло, господин прапорщик, — насмешливо сказал оказавшийся рядом солдат и тотчас изумленно, радостно воскликнул: — Никак это Николай Васильевич! — придержал, спросил ласково: — ну, чего ты уставился, как на лешего?

— Медведяка! Иван Ситный, чертов контрабандист, откуда ты взялся? — Николай Васильевич верил и не верил своим глазам. Головокружение у него прошло, только еще плавали перед глазами водянистые круги. — Неужели Иван Францевич?

— Он, как есть он, я и есть!

Они обнялись и так, в обнимку, пошли вдоль чугунной ограды.

— Рассказывай, какими судьбами закинуло тебя в Петроград? Призван, демобилизован, дезертировал?

— Погоди, не все сразу, ишь какой ты прыткий, ваше благородие. Призван, это точно, но не демобилизовался и не драпанул, а просто рота послала меня в тыл для выяснения обстановки. А тут гляжу — стоит-покачивается неизвестная обличность… Вот ты мне и разъясни теперь, что здесь да как.

— Я, брат, только что из кутузки.

— Вот почему тебя ноги не держат. За что тебя?

— Это надо спрашивать у Керенского. Кстати, а ты в какой партии состоишь?

— Приглядываюсь, однако больше сочувствующий большевикам: твоя выучка не пропала даром.

— И на том спасибо. Ты сейчас куда? Мне надо срочно в Александрийский театр.

— Провожу. Время у меня есть.

— Рассказывай, как там, что нового?

— Чего рассказывать? Жизнь везде взбулгачилась, только в лесу и спасение: птахи поют на прежний лад, опять же грибы… Да, а твой выученик Серега Петриковский совсем самостоятельным сделался. Однажды мы с ним угодили в такую переделку — едва выпутались!.. Ну ладно, потом я тебе обо всем доложу, а то на улице какой разговор? Так, без всякого скуса. Может, посидим немного где-нибудь? А то еще упадешь ненароком. На-ка вот хлебушка пожуй, может, полегчает.

…Совещание созвали меньшевики и эсеры, надеясь укрепить пошатнувшиеся позиции Временного правительства. Подпевалы буржуазии создали Предпарламент в качестве совещательного органа при Временном правительстве, который на самом деле служил для них псевдодемократической ширмой. Большевики, хотя и пришли в Александринку, но единодушно бойкотировали Предпарламент.

— Славно вы осадили всех этих! — всю дорогу потом восхищался Медведяка. — Гляжу, у тебя, Николай Васильевич, надежные друзья-товарищи, действуют дружно и с умом. А как тот меньшевичок с бабочкой под рылом раскудахтался, когда ты ему сказал пару горячих слов! Аж глаза к ушам разъехались!..

— Ты где остановился?

— У одного отставника, ребята адресок дали. У меня ведь все с собой: шинель под голову, шинель под бок, шинелью и укрываюсь. Солдат, как есть солдат, только шилом пока не бреюсь, — балагурил Медведяка.

— Зайдем ко мне, дочь покажу.

— У тебя дочь? Ишь ты!.. А жинка не заругается? Скажет: откуда такого обормота выколупнул?

— Чудак, вы же с ней старые знакомые: до сих пор вспоминает о корчме.

— Неужто помнит? — удивился Медведяка.

— Помнит. Тогда ты нам очень помог, провел под самым носом поста. Если бы задержали — никакие полупаски не спасли.

— Я что, я для хороших людей завсегда с полным уважением.

И начал Иван Ситный, как тень, всюду сопровождать товарища Абрама, ходить за ним по всем митингам и собраниям. Тот речь произносит, а он притулится в уголке, обнимет винтовку и слушает.

Однажды на митинге в цирке «Модерн» он едва не потерял Николая Васильевича. Электричество, как сказал один морячок, было «вырублено», в громадном зале стоял полумрак, и в этом оживленном светом дымных факелов полумраке народу — тыщи. Иван вначале немного растерялся от такой многолюдности, кинулся искать своего прапорщика, но тут же был сжат со всех сторон шинелями, бушлатами, рабочими куртками, интеллигентскими пальто. «Ах, черт, как же я так оплошал! — думал Иван, озираясь, — слово же дал Елене Федоровне приглядеть и проворонил!» Он тщетно пытался протиснуться между разгоряченными телами, кто-то двинул ему под ребра локтем, а он в ответ — кулачище под нос. Наконец пробился к самой трибуне, где и обнаружил своего учителя. В распахнутой шинели, без фуражки, тот стоял на возвышении среди половодья голов и терпеливо ждал, когда люди угомонятся, потом заговорил:

— Товарищи солдаты, товарищи рабочие! Я не стану вас агитировать: сама жизнь вас давно сагитировала. А что касается игры Временного правительства в парламентаризм, так это все, товарищи, шито белыми нитками!..

Цирк зашумел, задвигался.

— Давай, фронтовик! — неслось со всех сторон. — Крой их, мать их в душу! Так их Милюковых-дарданелльских!

— Ай да молодчага, ай да Николай Васильевич! — приговаривал Иван, и голова у него вертелась во все стороны. — Слышь, что он говорит, нет, ты мне скажи, слышишь? — и поглядывал на соседей с неизъяснимой горделивостью и превосходством.

— Чего ты приплясываешь, никак блоха у тебя в мотне завелась? — хохотнул молоденький матрос и кивнул на трибуну. — Знакомый, что ли?

— Друг! — с чувством подтвердил Иван Ситный и только потом уловил в вопросе ехидство, добавил, солидно погладив бороду: — Мы с ним еще когда зачинали революцию, а ты, как я погляжу, еще совсем желторотый птенец, а не матрос.

— Давай без оскорблениев, дядя!

На них шикнули — они замолчали. А Николай Васильевич, красный от света факела, продолжал бросать в огромность зала свои округлые, будто высеченные из мрамора слова:

— Придет время — и народ забудет о том, что некогда существовало правительство керенских и им подобных я навсегда сохранит в своей памяти вас, простых тружеников революции…

На следующий день Ситный показал на сообщение в газете, где говорилось: «Состоялся большой митинг в цирке «Модерн». С докладом выступил Н.В. Крыленко, который характеризовал то безвыходное положение, в которое завела страну политика Керенского…»

— Могли бы и покрупнее пропечатать, — ворчал Медведяка, с трудом разбирая нонпарель.

— Кому надо — прочтут.

— Оно конечно. А ловко ты их, этих самых временщиков! Резолюция большевиков прошла без звука! Ты, как я понимаю, в партии не последняя спица, а потому записывай меня в большевики, я с твоей платформой полностью согласный. Так и в роте скажу: нечего, ребята, бултыхаться-барахтаться промежду. Я сейчас могу навести полную ясность, так что не зря они меня послали.

— А под полевой не угодишь за самовольную отлучку из части?

— Почему самовольную? Командир поощрение-отпуск дал: я его, бедолагу, с-под обстрелу чуть живого выволок. А ребята попросили все досконально разузнать. Спасибо случаю, тебя встретил, так что извиняй за мою настырность — не для себя стараюсь.

— Можно оставить тебя в Петрограде.

— Нельзя сейчас. Должен в роту вернуться: ребята ждут, а впоследствии я бы за милую душу. Там у нас не мед, враз можно получить лишнюю дырку в голову, хотя, если прикинуть, то и здесь кругом фронт-позиция.

ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ ЦК РСДРП(б). 16 ОКТЯБРЯ 1917 года:

Тов. Крыленко: — Настроение в полках поголовно наше… Вода достаточно вскипела… Наша задача — поддержать восстание вооруженной силой.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ ПЕТРОГРАДСКОГО ВРК:

Вчера Всероссийский съезд выделил Рабочее и Крестьянское правительство, Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным… В Гатчине стоят эшелоны Керенского с артиллерией, сам он там и издает приказы. Двиньте ему вдогонку верные революционные полки и накажите предателя и изменника. Мы здесь готовые ко всяким случайностям. О высылке отряда и командира донесите.

28 октября 1917 года.

Военно-революционный комитет.

Крыленко

Иван Ситный бродил по длинным, как Невский проспект, коридорам Смольного, заглядывал в огромные комнаты с чудными надписями на дверях — «Классная дама», «Законоучитель». Эти надписи смущали Ивана. Аккуратные, фабричные, начертанные на эмалированных овальных пластинах, они вселяли в бесхитростную душу солдата благоговейное почтение, но обескураживали своей неуместностью. Над этими пластинами были приколоты листки бумаги с надписями от руки. Эти были понятны и необходимы: «ВЦИК», «Петр. В-Р к-т». У двери с этой надписью Иван задержался. Именно здесь, в комнате Военно-революционного комитета, можно было встретить Николая Васильевича, которого он разыскивал с самого утра.

— А, Иван Францевич! — окликнул Медведяку знакомый голос — Я думал ты уехал, а ты появился в самый раз. — Николай Васильевич вышел совсем из другой комнаты, — Подожди меня здесь, я сейчас заскочу к Подвойскому. — И он скрылся в комнате с надписью «Петр. В-Р к-т». «Да что он, двужильный, что ли? — подумал Медведяка, проводив его ласково-внимательным взглядом. — Почитай, которые сутки не спит, аж глаза провалились, а все такой же неуемный: не ходит — летает, раскален до полной невозможности». Ждать ему пришлось недолго. Через несколько минут Николай Васильевич стремительно вышел, бросил на ходу:

— Если есть желание — едем на митинг. В манеже всякие Ханжоновы народ мутят.

Ситный поправил на плече ремень винтовки и зашагал следом, позвякивая котелком о приклад.

Михайловский манеж. Две тысячи солдат. Резкий запах пота, сдобренный запахами пороховой гари, окопной земельной сырости и ружейного масла. Где-то в углу лязгнул винтовочный затвор, послышался шум, соленый мат, толпа качнулась к трибуне-броневику, потом замерла, готовая вспыхнуть гневом или восторженным ликованием.

Крыленко и Ситный едва пробились к броневику. В давке Иван потерял папаху, но не заметил этого, что-то возбужденно выкрикивал, дергал прапорщика за рукав:

— Николай Васильевич, тебе сейчас не сказать слово никак нельзя!

Оказавшийся рядом офицер с черной повязкой через левый глаз попытался его утихомирить, схватил за руку, прошипел в ухо:

— Ты кто такой? Что мельтешишь перед глазами?

— Иди ты знаешь куда? — Медведяка вырвал руку. — Товарищи! — крикнул он. — Слово члену Комитета по военным и морским делам товарищу Крыленко, он хочет говорить!

— Погоди, Иван Францевич, не суетись, — сказал Николай Васильевич своему нетерпеливому спутнику и начал подниматься на броневик. Его подсадили солдаты.

Он покачивался от усталости, чтобы не упасть, широко расставил ноги, как моряк на палубе корабля. Перед ним колыхалась возбужденная солдатская масса. Подождав, когда солдаты успокоятся, он поднял руку:

— Товарищи солдаты! Я не могу как следует говорить, прошу извинить меня, но я не спал целых четыре ночи. Мне незачем говорить вам, что я хочу мира. Но я должен сказать вам, что большевистская партия, которой вы помогли совершить рабочую и солдатскую революцию, что эта партия обещала предложить всем народам мир. Сегодня это обещание уже исполнено!

При этих его словах будто само штормовое море ворвалось под своды манежа. Когда человеческий шторм затих, Николай Васильевич продолжал хриплым от усталости голосом:

— Солдаты, вас уговаривают оставаться нейтральными в тот момент, когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Керенского или еще кого-нибудь из той же шайки… Меньшевики и эсеры просят вас не допускать гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не гражданская война, которая началась еще в июле и в которой они всегда стояли да стороне буржуазии, как стоят и теперь? Как я могу убеждать вас, если ваше решение уже принято? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне — Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… На другой стороне — рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Правительство в ваших руках. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы ее обратно?

Гул возбужденных голосов был ему ответом. В ту же минуту он почувствовал, как внезапно ослабли ноги, он качнулся и наверное упал бы, если бы его не поддержали со всех сторон солдатские руки. «Что же это я?» — подумал он и, когда наступила тишина, сказал негромко, но внятно:

— Товарищи, час выбора настал. Кто за Керенского — направо, за Советы — налево!

Солдатская масса качнулась влево, тесня тех, кто был против решения большинства. Николай Васильевич смотрел на это движение, и радостная волна чувств подступила к его горлу. Наверное, еще никогда он не испытывал такого волнующего счастья, глаза его увлажнились. «Вот оно, вот оно пришло! — с радостным изумлением думал он, глядя на возбужденных людей, слушая оглушительный топот подкованных солдатских сапог. — Мы победили, мы победили», — пульсировали в его голове два слова. Он еще хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и начал спускаться с броневика. Основное, главное было сделано, правдивость его слов достигла цели: справа осталась жалкая кучка.

Слева доносились крики:

— Василий, а тебя куда понесло? Давай к нам, противная рожа! Неужели ты не видишь, за кем правда? А ты, Степан, чего стоишь, мнешься с ноги на ногу? Жарь к нам!

От кучки отделилось еще несколько солдат. Она еще более поредела.

Николай Васильевич и Ситный едва протолкались к выходу. Без папахи, с прилипшими к вискам волосами, с взъерошенной бородой, Иван неумолчно говорил:

— Молодца ты, Николай Васильевич, угодил в самую точку, под дых! А как они заметались, офицерье и все такое прочее, когда ты их ткнул мордой в «нейтралитет» юнкеров! Этот офицер, который с подбитым глазом, аж посинел от злости, его чуть кондрашка не хватил!.. Ты что молчишь, о чем задумался? Не думай, наша взяла, теперь поворота нету.

— Наша взяла, — сказал Николай Васильевич, — теперь удержать надо, а это труднее, во всяком случае, не легче.

— Удержим, будь спокоен. — Иван Ситный пощупал макушку головы, сокрушенно пробормотал: как же я теперича без шапки? А, ладно, главное — голова при себе. — Тронул спутника за рукав: — Ну, Николай Васильевич, дальше я с тобой не пойду, Елене Федоровне кланяйся, а мне сейчас самое время в роту подаваться. Прощевай покуда, товарищ член правительства.

Забежав на минутку домой, Николай Васильевич как бы попал в другую жизнь: мать кормила дочку кашей. Девочка сучила ногами, отворачивалась от ложки и смеялась.

— А вот и наш папка пришел! — обрадовалась Елена Федоровна. — Теперь ты ее покорми, а то она меня совсем не слушается. Хочешь к папе, баловница? — Маринка с готовностью протянула руки к отцу, сообщила:

— А я уже набанкалась.

— Что-что?

— Очень просто, — рассмеялась Елена Федоровна, — ее, как видно, Семеновна опять вареньем угощала прямо из банки, а теперь не хочет есть.

— Набанкалась, говоришь? Ах ты листик-лингвистик!

— Совсем я замоталась с редакционными делами, — пожаловалась Елена Федоровна, — ребенка покормить некогда. Представляешь, Военная организация революционным путем заняла типографию «Нового времени», поставила караул из кронштадтских моряков, а вечером приходим — нас не допускают. Оказывается, по распоряжению ВРК типографию передали «Новой жизни»… Ты что улыбаешься?

— Хорошо у тебя получилось: новое время — новой жизни!

— Очень хорошо! И ордер, между прочим, подписан, а где же нам печатать «Солдатскую правду»?

— Очевидно, произошло недоразумение. Это мы исправим. Исправим, Марина Николаевна? — Он потормошил дочь, прижал ее к лицу. — А что же мы надулись? Скучно без мамы с папой? Скоро мы с тобой всегда будем вместе. Хочешь, я расскажу тебе сказку?.. Жили-были три поросенка…

Уложив дочь, они оставили ее на попечение хозяйки и вышли на улицу.

— Тебя подвезти? За мной сейчас подъедут на автомобиле.

— Нет, мне надо зайти к метранпажу. Надо газету верстать, а печать не его забота, я своего добьюсь!

31

№ 1943-а

Красной гвардии Выборгской стороны предписывается немедленно разоружить авиационную школу офицеров, находящуюся в Политехническом институте в Лесном.

30 октября 1917 года

Председатель Крыленко

Постановление о создании штаба Военно-революционного комитета.

С первого ноября сформировать штаб Военно-революционного комитета в составе следующих лиц и должностей:

…№ 17. Следственный отдел — Крыленко.

Донесение комиссара Главного военно-технического управления Л.Г. Грузита:

Сообщаю, что в Главном военно-техническом управлении с сего числа занятия начались почти во всех отделениях полностью… Бывшим комиссаром Главного военно-технического управления прапорщиком Лебедевым мне было заявлено, что в искровом отделении управления имеются позывные знаки для радиотелеграфных станций, необходимые тов. Крыленко… Таковые, по заявлению начальника управления, нужно искать в Генеральном штабе, и как секретные, могут быть выданы лишь по приказанию генерала Маниковского.

Суммируя вышеизложенное, прошу распоряжения: 1) чтобы учебная электрическая станция офицерской электротехнической школы работала беспрерывно, 2) о снятии караулов у Главного военно-технического управления…

На подлинном наложена резолюция:

Исполнить. Н. Крыленко

1. Х1 — 1917 № 1791.

Заявление завкома завода «Новый Лесснер» члену Военно-революционного комитета Н.В. Крыленко о содействии в получении от Главного артиллерийского управления талонов на выдачу денег для рабочих завода.

Просим воздействовать на генерала Камнева председателя хозяйственного отдела (Сергиевская, № 3) Главного артиллерийского управления, чтобы он выдал написанный талон заводу «Новый Лесснер» на 550 тыс. руб.; еще воздействовать на Морской отдел в получении талона на 200 тыс., в противном случае рабочие данного завода остаются без получки 1-го числа.

Председатель заводского комитета И. Комаров

Резолюция:

Произвести. Н. Крыленко

Радиограмма генерала Н.Н. Духонина из ставки в Петроград генералу А.А. Маниковскому[3] (8 ноября 1917 г.).

Мною получена из Петрограда от Генмора телеграмма за подписью председателя Совета Народных Комиссаров Вл. Ульянова-Ленина, комиссара по иностранным делам Троцкого и комиссара по военным делам Крыленко с предложением обратиться к военным властям неприятельских армий о немедленном приостановлении военных действий в целях открытия мирных переговоров. Ввиду выдающегося государственного значения этой телеграммы, при отсутствии на ней даты и номера я затрудняюсь принять решение по содержанию до подтверждения ее передачей шифром и в принятой форме, гарантирующей ее подлинность.

Духонин

Все дома, улицы, сама Нева казались мертвенно-бледными. Холодно поблескивали купола церквей.

Аппаратная Смольного. У прямого провода — Ленин, Крыленко и Сталин.

Мирон Седойкин стоял у входа. Да, это был Мирон Седойкин, одноокопник Николая Васильевича. Одет он был довольно живописно. Бескозырка, пронесенная через весь фронт в вещевом мешке, сейчас красовалась у него на голове, а из-под расстегнутого кожана виднелся уголок тельняшки. Флотские брюки заправлены в огромные сапоги. Он возвышался у косяка, чуть ли не доставая своей бескозыркой перекладины. Он был громаден и внушителен со своим маузером в деревянной кобуре.

От длительного систематического недосыпания: у Владимира Ильича были обострены скулы. Пиджак сидел на нем несколько мешковато. На лице Николая Васильевича лежал тот же отпечаток переутомления. Он нетерпеливо прохаживался, будто перекатываясь по комнате на своих коротких ногах, часто подходил к столу, склонялся к аппарату, и тогда они с Ильичей чуть ли не касались головами. Сталин стоял вполоборота немного в стороне, засунув большой палец правой руки за борт кителя. Он был, как и матрос, в сапогах, держался прямо, иногда трогал ус и посматривал на аппарат. По выражению его лица Мирон не мог определить, сердится он или просто спокойно ждет.

А дело обстояло — это уяснил и Мирон Седойкин — так: надо было срочно переговорить по прямому проводу с генералом Духониным, который остался в Могилеве вместо бежавшего министра-председателя Керенского и в руках которого сосредоточилась власть над войсками. В качестве верховного Духонин разослал приказ всем командующим фронтами, чтобы они удерживали армию под влиянием Временного правительства и не оказывали поддержки «восставшим элементам», то есть большевикам. Теперь от генерала Духонина требовалось немедленно вступить в переговоры о перемирии. Именно такая телеграмма, предписывающая перемирие, была и послана ему Совнаркомом, а он фордыбачил, на телеграмму не ответил. И вот сейчас наркомы запрашивали верховного о причине промедления. Аппарат молчал, у Мирона было желание стукнуть по нему кулаком — авось заговорит, проклятый! «Чайку бы им сейчас крепкого, плиточного», — заботливо подумал Мирон, переминаясь с ноги на ногу и участливо поглядывая на комиссаров. Он даже шепнул Николаю Васильевичу, когда тот оказался рядом:

— Может, за кипяточком сбегать? А то я мигом!

— Погоди с кипяточком, Седойкин, и без того горячо.

Наконец аппарат ожил. Ленин спросил:

— Здесь у аппарата верховный главнокомандующий?

— Дитерихс, — отстучало в ответ.

— Будьте любезны, попросите исполняющего обязанности главковерха. Если генерал Духонин не несет этих обязанностей, то благоволите попросить лицо, которое его в настоящее время заменяет. Насколько нам известно, генерал Духонин своих обязанностей не слагал еще.

— Исполняющий должность главковерха генерал Духонин поджидал вас до часу ночи, теперь спит. Аппарат не действовал, а затем был занят ставкой с генкварским проводом, — ответил Дитерихс.

— Если можете, то скажите: получена вами радиотелеграмма Совета Народных Комиссаров, посланная в четыре часа, и что сделано во исполнение предписания Совета Народных Комиссаров?

— Была получена телеграмма государственной важности без номера и без даты, почему генерал Духонин запросил генерала Маниковского о необходимых гарантиях, подтверждающих подлинность телеграммы.

— Что же ответил на этот запрос Маниковскии и в котором часу был послан этот запрос и каким образом: по радио, по телефону или телеграфу?

— Ответа еще не получено, и час тому назад послана просьба ускорить ответ.

— Прошу точно указать, в котором часу и каким именно способом послан первый запрос? Нельзя ли поскорее?

— Телеграмма была послана генералу Маниковскому по аппарату и по радио, — в котором часу, сейчас скажут… Телеграмма передана в 19 часов 50 минут.

— Почему одновременно не был послан этот запрос мне, как народному комиссару по военным делам, так как главковерху было известно из личного разговора со мной, что генерал Маниковский только лицо, на обязанности которого лежит преемственность технической работы снабжения и продовольствия, в то время как политическое руководство деятельностью военного министерства и ответственность за таковую лежит на мне? — Ленин повернулся к Николаю Васильевичу: — Для удобства я говорю со ставкой от вашего имени.

Николай Васильевич согласно кивнул. Сталин сказал:

— Правильное решение, товарищ Ленин. Аппарат отстучал:

— По этому поводу ничего не могу ответить.

У Ленина сдвинулись брови, голос обрел жесткость:

— Мы категорически заявляем, что ответственность за промедление в столь государственно важном деле возлагаем всецело на генерала Духонина и безусловно требуем: во-первых, немедленной посылки парламентеров, а во-вторых, личной явки генерала Духонина к проводу завтра ровно в одиннадцать часов утра. Если промедление приведет к голоду, развалу или поражению, или анархическим бунтам, то вся вина ляжет на вас, о чем будет сообщено солдатам.

— Об этом я доложу генералу Духонину, — помедлив, ответил Дитерихс.

— Когда доложите? Сейчас? Тогда ждем Духонина.

— Сейчас разбужу…

И через непродолжительную паузу:

— У аппарата временно исполняющий обязанности главковерха генерал Духонин.

— Изволил проснуться, — заметил Николай Васильевич.

— Почувствовал, что пахнет паленым, — сардонически добавил Сталин.

Ленин сказал:

— Народные комиссары у аппарата, ждем вашего ответа. — Он повернулся к своим соратникам, нахмурился: — Сейчас начнет долго и пространно юлить.

Так оно и вышло: телеграфная лента поползла, завилась в спираль, казалось, ей не будет конца.

— Убедившись из поданной сейчас мне ленты разговора с вами генкварверха, что телеграмма мне была послана вами, прежде чем принять решение по существу телеграммы за подписью народных комиссаров — Ульянова-Ленина, Троцкого и Крыленко, мне совершенно необходимо иметь следующие фактические сведения: 1) имеет ли Совет Народных Комиссаров какой-либо ответ на свое обращение к воюющим государствам с декретом о мире; 2) как предполагалось поступить с румынской армией, входящей в состав нашего фронта; 3) предполагается ли входить в переговоры о сепаратном перемирии и с кем, только ли с немцами или и с турками, или переговоры будут вестись нами за общее перемирие?

— Текст посланной вам телеграммы совершенно точен и ясен, — быстро продиктовал ответ Ленин и затем продолжал размеренно и четко: — в нем говорится о немедленном начале переговоров о перемирии со всеми воюющими странами, и мы решительно отвергаем право замедлять это государственной важности дело какими бы то ни было предварительными вопросами, настаиваем на немедленной посылке парламентеров и извещении нас каждый час о ходе переговоров.

— Вопросы мои чисто технического характера, без разрешения которых невозможно ведение переговоров, — уклончиво после продолжительной паузы ответил Духонин.

— Вы не можете не понимать, что при переговорах возникнет много технических, вернее, детальных вопросов, на которые мы вам дадим ответ по мере того, как эти вопросы будут возникать или ставиться неприятелем, — терпеливо, убеждающе, как если бы собеседник стоял перед ним, говорил Ленин, — поэтому еще раз и ультимативно требуем немедленного и безоговорочного приступа к формальным переговорам о перемирии и между всеми воюющими странами, как союзными, так и находящимися с нами во враждебных действиях. Благоволите дать точный ответ.

— Вот контра! — буркнул Мирон и смутился под взглядом Николая Васильевича, остальное додумал: «С ним, с этим Духониным, по-людски говорят, а он воду мутит», — и вытянул шею, стараясь вникнуть в смысл духонинских ответов, которые читал Ленин.

Духонин явно тянул время:

— Я могу только понять, что непосредственные переговоры с державами для вас невозможны. Тем менее возможны они для меня от вашего имени. Только центральная правительственная власть, поддержанная армией и страной, может иметь достаточный вес и значение для противников, чтобы придать этим переговорам нужную авторитетность для достижения результатов. Я также считаю, что в интересах России заключение скорейшего всеобщего мира.

— Отказываетесь ли вы категорически дать нам точный ответ и исполнить нами данное предписание?

— Точный ответ о причинах невозможности для меня исполнить вашу телеграмму я дал и еще раз повторяю, что необходимый для России мир может быть дан только центральным правительством. Духонин.

— Именем правительства Российской республики, по поручению Совета Народных Комиссаров, мы увольняем вас от занимаемой вами должности за неповиновение предписаниям правительства и за поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся массам всех стран и в особенности армиям. Мы предписываем вам под страхом ответственности по законам военного времени продолжать ведение дела, пока не прибудет в ставку новый главнокомандующий или лицо, уполномоченное им на принятие от вас дел. Главнокомандующим назначается прапорщик Крыленко. Ленин, Сталин, Крыленко.

Конечно, назначение главковерхом не было неожиданностью для Николая Васильевича — об этом состоялся предварительный разговор в Совнаркоме, — и он готов был выполнить любое задание партии, но все же во время переговоров с мятежным генералом он предполагал, что тот окажется более благоразумным, не столь упрямым и примет предписание о немедленном перемирии. Теперь же, когда Духонин наотрез отказался подчиниться Совнаркому и Ленин передал в ставку приказ о назначении его, Николая Крыленко, верховным главнокомандующим, Николай Васильевич не то чтобы смутился, но как-то вдруг с отчетливой ясностью почувствовал, какая огромная ответственность легла на его плечи. Совсем недавно штатский человек, не профессиональный военный, получивший на фронте младший офицерский чин, он должен был сейчас возглавить все вооруженные силы республики… Ленин взглянул на него, угадав, о чем он думает, сказал буднично и просто:

— Приступайте к своим новым обязанностям, Николай Васильевич, промедление недопустимо. Хорошо бы сейчас чаю, а, товарищи?

Мирон расплылся в улыбке:

— Разрешите организовать, товарищ Ленин!

— Ну что ж, организуйте.

Придерживая кобуру маузера, Мирон опрометью выскочил в коридор. Его перехватил заросший до самых глаз солдат в огромной лохматой папахе:

— Погоди, морячок, хочу спросить тебя, ты, случайно, не видел Николая Васильевича Крыленко? Второй день ищу, а он, наподобие колобка, укатывается от меня.

— Откуда знаешь главковерха? — строго спросил Мирон, подозрительно оглядев солдата.

— Да уж знаю.

— Чего ты можешь знать, если его только что сам Ленин назначил верховным главнокомандующим над всеми фронтами и армиями?

— Вот башка! Да я не про то, я про то, что знаю товарища Крыленко с самого Люблина. А ты что на меня зверем зыркнул, вроде бы на контру? Куда хоть летишь? Чуть не сшиб, медведь.

— Сам ты медведь волосатый, — улыбнулся Мирон белозубо и миролюбиво. — Вот вызвался для них за кипяточком сбегать, а заварки нету.

— Погоди, у меня на этот случай есть уголок кирпичного. — Он порылся в вещевом мешке и сунул матросу кусочек прессованного чаю. — Так, говоришь, там он, Николай Васильевич, в аппаратной? Тогда, значит, я здесь его и подожду. А ты беги, беги.

Седойкин загромыхал крышкой чайника. «Ишь ты как торопится, — подумал Медведяка, — должно, уважает Николая Васильевича, иначе не кинулся бы за кипятком с такой ошалелостью!» Он рассмеялся, снял папаху и, присев у стены, приготовился ждать возвращения матроса. О том, чтобы зайти в аппаратную просто так, без предупреждения, он даже и не подумал: весть о том, что прапорщика назначили верховным главнокомандующим, ошеломила солдата. Такого еще никогда не было, чтобы самого младшего офицера — и сразу в генералы! «Ай да Васильевич, ай да прапорщик!..» Медведяка снова развязал свой тощенький мешок, достал краюшку хлеба и впился в нее крепкими зубами. Только теперь он почувствовал, как проголодался.

Когда Мирон возвратился, Ситный придержал его, сказал просительно, даже заискивающе, боясь, что тот откажет, не исполнит просьбы:

— Скажи ему при случае, мол, в коридоре дожидается его Иван Ситный по прозванию Медведяка. Понял? Ну, топай, матрос, небось начальство ждет.

Чайник Мирон внес осторожно, стараясь не бренчать крышкой, торжественно водрузил его на стол, сказал заговорщицки:

— Не просто кипяток — настоящий чай! Один солдат угостил, — он ухмыльнулся и отступил от стола.

Комиссары, по-видимому, забыли о чае. Ленин быстро писал, Крыленко смотрел через его плечо, иногда что-то говорил, Ленин кивал, соглашаясь. Сталин попыхивал трубкой.

К чаю они так и не притронулись.

— Итак, товарищ Крыленко, действуйте. Прежде всего, на радиостанцию: воззвание надо передать немедленно, утром,

— Уже утро, Владимир Ильич, — заметил Николай Васильевич, взглянув на стенные часы, надел фуражку с невысокой тульей и маленьким нахимовским козырьком, пригладил свои не очень густые, почти юношеские усики.

— Вот и хорошо, там на месте и подкорректируем наше обращение к армии, — сказал Ленин, неторопливо надевая пальто.

Радио всем

Всем полковым, дивизионным, корпусным, армейским, и другим комитетам, всем солдатам революционной армии

и матросам революционного флота

7 ноября ночью Совет Народных Комиссаров послал радиотелеграмму главнокомандующему Духонину, предписывая ему немедленно и формально предложить перемирие всем воюющим странам, как союзным, так и находящимся с нами во враждебных действиях.

Эта радиотелеграмма была получена ставкой 8 ноября в 5 часов 5 минут утра. Духонину предписывалось непрерывно докладывать Совету Народных Комиссаров ход переговоров и подписать акт перемирия только после утверждения его Советом Народных Комиссаров. Одновременно такое предложение заключить перемирие было формально передано всем полномочным представителям союзных стран в Петрограде.

Не получив от Духонина ответа до вечера 8 ноября, Совет Народных Комиссаров уполномочил Ленина, Сталина и Крыленко запросить Духонина по прямому проводу о причинах промедления.

Переговоры велись от 2 до 4 с половиной часов утра 9 ноября. Духонин делал многочисленные попытки уклониться от объяснений своего поведения и от дачи точного ответа на предписание правительства, но когда предписание вступить немедленно в формальные переговоры о перемирии было сделано Духонину категорически, он ответил отказом подчиниться. Тогда именем правительства Российской республики и по поручению Совета Народных Комиссаров Духонину было заявлено, что он увольняется от должности за неповиновение предписаниям правительства и за поведение, несущее неслыханные бедствия трудящимся массам всех стран и в особенности армиям. Вместе с тем Духонину было предписано продолжать вести дело, пока не прибудет новый главнокомандующий или лицо, уполномоченное им на принятие дел от Духонина. Новым главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко.

Солдаты! Дело мира в ваших руках. Вы не дадите контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира, вы окружите их стражей, чтобы избежать недостойных революционной армии самосудов и помешать этим генералам уклониться от ожидающего их суда. Вы сохраните строжайший революционный и военный порядок.

Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем.

Совет Народных Комиссаров дает вам права на это.

О каждом шаге переговоров извещайте нас всеми способами. Подписать окончательный договор о перемирии вправе только Совет Народных Комиссаров.

Солдаты! Дело мира в ваших руках! Бдительность, выдержка, энергия, и дело мира победит!

Именем правительства Российской республики

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (Ленин)

Народный комиссар по военным делам

и верховный главнокомандующий

Н. Крыленко

Рядом с Лениным Николаю Васильевичу все виделось предельно ясным и почти не вызывало никаких сомнений. Вслед за Владимиром Ильичей он уверенно поставил свою подпись под обращением к армии и даже испытал при этом гордость от сознания того, что партия сочла необходимым доверить ему столь ответственный, исключительной важности пост. Однако оставшись наедине с самим собой, задумался, начал взвешивать свои возможности.

В самом деле, что он собой представляет? Прежде всего филолог, порядочно знающий литературу и тонкости русского языка. Затем — историк, юрист, способный довольно сносно разбираться в запутанных статьях Уложения о наказаниях, Сводах законов, Разъяснениях сената. Это были его профессии, которые помогали ему в свое время обосновывать речи рабочих депутатов так, что никаким пуришкевичам не удавалось сбить большевистских ораторов юридической казуистикой… Нет, прежде всего он — революционер! Но это больше, чем профессия, это призвание, это, можно сказать, наследственное в нем.

До сих пор задания партии почти всегда совпадали с его профессиональными навыками. Будь то работа в газете, писание прокламаций, борьба с политическими противниками в иных формах — все это в конечном итоге подкреплялось соответствующими знаниями. Теперь он — верховный главнокомандующий. Здесь не поможет римское право, умение разбираться в лексикологии, не спасут обстоятельные знания о деятельности французского Конвента… Он абсолютно штатский человек, одетый войной в форму младшего офицера. До сих пор он в основном сталкивался с нижними чинами — знал их чаяния и нужды, ходил с ними в атаку, но при этом исполнял волю вышестоящих командиров. Сейчас он должен был решать не только тактические, но и стратегические задачи, он должен был отдавать приказы искушенным в военном деле людям.

Суровость Николая Васильевича при оценке своих возможностей объяснялась тем, что он всегда придерживался правила: если знать предмет, то надо знать его исчерпывающе полно. А поэтому пришел к выводу, что в военном деле он — подмастерье, не более того. В этой беспощадной самооценке он совершенно выпустил из виду одну существенную деталь: когда человек говорит себе «я не знаю», то наверняка основывается на определенных, конкретных знаниях. Река глубока. Но чтобы сказать так, надо иметь представление о глубине вообще. Справедливости ради ему следовало бы вспомнить хотя бы о своей работе «Почему побежала русская революционная армия», в которой он проанализировал развитие событий в действующей армии, начиная с предшествующих Февральской революции и до июльской катастрофы.

Нет, он был не просто заурядным прапорщиком, коих ускоренными темпами «пекли» в мировую войну. Революционер с тринадцатилетним партийным стажем, высокообразованный марксист-историк, он в определенном смысле был наделен способностью к стратегическому мышлению нисколько не менее, чем иной генерал. Опыт, накопленный за время фронтовых будней, за время работы в Центральном бюро военных организаций, ВРК и на посту наркома по военным делам, давал себя знать. Вот почему, сам того не сознавая, он начинал мыслить с позиций не рядового прапорщика, а военачальника крупного масштаба.

Какими силами располагает ставка? Что можно противопоставить этим силам?.. И дело здесь не только и не столько в том или ином перевесе количества штыков. Если раньше ставка была частью огромной государственной машины, то сейчас все значительно усложнилось. Машина разладилась. Ставку лихорадило. Надо учесть и частую смену главнокомандующих… Кстати, кто из них кто? Николай II — номинальный верховный, Керенский — авантюрист. Алексеев? Духонин? Что такое Духонин? Какую политику проводит он, этот калиф на час?..

Николай Васильевич вышел на балкон, осмотрелся. Промозглой сыростью тянуло снизу. Николай Васильевич оперся на перила, продолжал думать об одном: в первую очередь необходимо склонить к перемирию фронтовое командование. Начало положено там, у прямого провода. Отослано обращение к солдатам, теперь надо действовать… Как? Направить парламентеров к германскому командованию… Поехать самому на фронт, выяснить все на месте. Потом — ставка.

ИЗ ЗАПИСОК Н.В. КРЫЛЕНКО:

«Два или три дня прошло еще на сборы и приготовления в дорогу, и 12 ноября, передав временно обязанности тов. Подвойскому, с небольшим отрядом… я выехал на Северный фронт, в Двинск, для непосредственного начала мирных переговоров. В армии образовалось таким образом два центра…

Первое столкновение со старым командным составом произошло в Пскове. На вокзал явился тов. Позерн и не явился генерал Черемисов, несмотря на телеграмму. Два раза посылался к нему адъютант, и два раза Черемисов отказался под разными предлогами прибыть. Ему был послан тогда письменный приказ об отстранении от должности, и маленькая экспедиция двинулась дальше. Поразительной была трусость этих генералов, командующих армиями, располагавших громадной военной силой и во всяком случае определенным контингентом вооруженных лиц, чтоб раздавить наш поезд, — ни один из них не смел активно противодействовать. Та же история повторилась в Двинске. Командующий Пятой армией генерал Болдырев также не явился и также был отстранен. Зато командиры корпусов все явились немедленно…

14 ноября наша экспедиция двинулась назад, и сразу же пришлось подготовлять другую, на этот раз по овладению техническим аппаратом командования. Революционная власть возвращалась из Двинска с сознанием свершенного великого дела… 15 ноября вернулась экспедиция в Петроград, а 19-го новая экспедиция уже выехала в Могилев. На этот раз она была снабжена грознее».

32

— А вы почему до сих пор не обмундировались по-зимнему? — спросил главковерх Ситного и Седойкина.

Сам верховный теперь был в потертой папахе и в нагольном полушубке. Иван Ситный ухмыльнулся:

— Тебе бы, Николай Васильевич, к этому полушубку да еще и генеральские погоны. Знатно было бы!

— Не болтай, солдат, — обрезал его Мирон Седойкин, — а лучше сыми кокарду, а то в бою при случае могу полоснуть из маузера.

— С маузером собрался в ставку генерала? — Николай Васильевич глянул на него снизу вверх. — Винтовку в руки — и в эшелон. Живо!

— Есть! — Мирон вскинул руку к бескозырке. Через какой-нибудь час Ситный с Мироном Седойкиным ехали на машине к вокзалу, где уже стояли сформированные по распоряжению Совнаркома эшелоны. Из вагонов высовывались солдаты и моряки в неизменных бескозырках вместо шапок. Было не особенно холодно, лишь слегка пощипывало уши.

— Принимай пополнение, братва, — сказал Седойкин и подтолкнул Ситного к одному из вагонов. — Вместе едем выворачивать белую контру.

Им протянули руки, и они оказались в вагоне среди возбужденных моряков. Впрочем, вскоре они были вызваны в штабной вагон, где сидел за столом верховный главнокомандующий и внимательно разглядывал карту, которая свисала со стола до самого пола. Остро отточенным карандашом Николай Васильевич провел четкую линию: Петроград — Могилев, прикрыл ее ладонью, глянул хитренько на вошедших.

— Чем закончился спор? — спросил он так, будто за этим и пригласил их в свой вагон. — Что же сейчас получается важнее: пехота или Морфлот? — Улыбнулся, сказал, словно подчеркнул фразу красным карандашом: — Сейчас мы в одном роду войск — революционном, а поэтому предписываю вам стоять вахту поочередно. Приказ ясен?

— Ясен, товарищ прапорщик, — отчеканил Седойкин и встал у входа навытяжку.

— Дура, — пробурчал ему в ухо Медведяка, — сам же говорил, что звания упразднены.

Мирон хмыкнул, ткнул приятеля в бок большим пальцем:

— Ложись вон в уголок и дрыхни, покуда придет время меня сменить.

Перестукивали на стыках рельс колеса, вагон покачивался из стороны в сторону, покачивался фонарь над дверью, и тот, что висел над столом главковерха. Подложив локоть под голову, Иван Ситный смотрел на бывшего учителя словесности и поражался перемене, которая произошла с лицом этого человека за недолгие годы. Оно возмужало и как-то затвердело, что ли? Сейчас этот человек был не то что сухощав, но лицо его как будто удлинилось. Впрочем, несмотря на небольшие усики, он был по-прежнему молодой и такой же подвижный. Вот и сейчас, оставив карту в покое, он прохаживался по вагону и о чем-то, видать, сосредоточенно думал: морщины пересекали его лоб, губы были плотно сжаты. О чем он думал, этот человек, судьба которого была столь необычна?.. Иногда Николай Васильевич пристально вглядывался в друга своего, Ивана Францевича, и тогда тот закрывал глаза, делая вид, что спит.

Главковерх вышагивал по вагону на своих сильных ногах, время от времени подходил к темному окну, прижимался к нему, будто старался разглядеть за этой темнотой продолжение линий, начертанных на карте. Где-то там, в ночи, ему противостояли царские генералы с их огромным военным опытом, диктовали приказы, грозили немедленной расправой тому, кто подчинится воле вновь назначенного главковерха. «Ничего, — бормотал Николай Васильевич, — где недостанет у нас военной выучки, возьмем выучкой революционной». И снова начинал стремительно выхаживать по вагону. Казалось, даже сон был подвластен этому очень выносливому человеку.

«И откуда у него такая упругость берется? — недоумевал Медведяка, — я бы на его месте сейчас залег на диван и спал».

— Ничего, господин генерал, — проговорил Николай Васильевич, взял красный карандаш и обвел на карте город Могилев, потом решительно перечеркнул этот круг крест-накрест, — я не стану с вами церемониться.

Он сидел за столом насупившись. Вид у него был неприступный, решительный, но в голове его теснились думы тревожные: а вдруг Духонин добровольно не уйдет с поста? Его понять можно: привык сам отдавать приказания, а тут какой-то безвестный прапорщик смеет… Николай Васильевич представил себя на месте генерала… Нет, не хотел бы он быть на его месте!

«Итак, в распоряжении ставки, — размышлял первый советский главковерх, — четыре ударных батальона. Это — в Могилеве. Пятый — в Жлобине. Батальон Первой Финляндской стрелковой дивизии. Общая численность — две-три тысячи штыков, полсотни пулеметов… А что имеем мы? Сводный отряд моряков-балтийцев, два эшелона Литовского полка, еще отряд под командой Сахарова плюс передовой разведывательный отряд. Двинуты части в обход Могилева с юга на Гомель и Бобруйск. С запада на Оршу идет Минский революционный полк и блиндированный поезд. Таким образом Могилев берется нами в клещи с севера, запада и юга. Только на Смоленск и Брянск может ускользнуть Духонин, но и там его должны перехватить революционные отряды…»

Так думал Николай Васильевич. Медведяка думал о другом, о том, например, как нелегко сейчас тридцатидвухлетнему верховному. Тут, понимаешь, отвечаешь за одну винтовку, и то сколько забот, а у человека на плечах огромная ответственность за все революционное дело. Обняв винтовку, Медведяка поглядывал на главковерха, размышлял тревожно: «А ну как все генералы объединятся? Большая беда может настигнуть и главковерха и меня, Ивана Ситного». Впрочем, под мерное покачивание вагона он вскоре задремал.

Между тем Духонин действовал. Он принял решение: ставку сохранить в своих руках, а новоявленного главковерха сместить. Он разослал приказ по армии: «На станциях Орша и Шклов поезд с прапорщиком Крыленко будет встречен представителями командования и общеармейского комитета, которые предложат Крыленко вернуться назад или отправиться в Могилев одному, оставив на месте вооруженный конвой». Выполняя приказ ставки, начальник Первой Финляндской стрелковой дивизии отдал приказ команде саперов взорвать мост на участке между Оршей и Шкловом.

Стылая вода, тяжелая, похожая на глицерин своей тягучей упругостью, вздувалась под железнодорожным мостом, хлестала холодными ладонями по каменным лодыжкам быков и уносилась в ночь. Иногда из глубины вдруг выныривал разбитый патронный ящик, ударялся о камень быка и тотчас исчезал, заглоченный бурлящим водоворотом.

Сапер Мездра лежал, распростершись на каменистой насыпи, и вслушивался в ночь. Ему было жарко — вспотел роскошный чуб, хотя пальцы рук коченели. Где-то в этой глухой ночи мчится эшелон прапорщика Крыленко, который приказано было пустить под откос или в крайнем случае остановить перед разрушенным взрывом мостом. Мездра, худосочный блондин с запавшими глазами, не зря был выделен для этой цели командиром отряда саперов, который во исполнение приказа начальника дивизии двинул свою команду к мосту, что корячился где-то между Оршей и Шкловом. Умный и ярый враг рассчитал все. Революционное брожение среди своих солдат он до последнего времени сдерживал крутыми карательными мерами, а получив приказ, втайне от саперов отобрал группу из солдат, подобных Мездре, тугоумному, но отчаянно храброму. Им-то он и поручил взрыв моста. Пока, мол, неблагонадежные митингуют — дело будет сделано, поди потом разберись, кто взорвал мост.

Ни о чем таком Мездра даже не подозревал. Раньше всех, как ему было сказано, он добрался до железнодорожного полотна, подготовил все для подрыва моста и теперь ждал, готовый в любой момент подать сигнал. Мездра дышал на коченеющие руки и представлял себе, как шарахнет в небо безмолвное пламя, скосится платформа моста, вздыбится — и полетят во все стороны шпалы. Через мгновение в уши ворвется грохот и скрежет раздираемого железа и камня. И — все. А потом перед строем ему приколют на грудь Георгиевский крест. Он успел даже представить себе, как заявится в свою деревню георгиевским кавалером и ослепит всех солдаток.

Он так размечтался, что не услышал, как подполз к нему Семен Гужевой — жилистый угрюмый сибиряк, а когда услышал — было поздно: тот сгреб его поперек туловища и, чуть приподняв, шарахнул с откоса так, что Мездре послышался стук собственных костей. Однако он тут же вскочил, кинулся к Семену, но был мгновенно сбит дюжим сапером.

— Нишкни, стерва! — Штык с хрустом вошел между ребер. Перед глазами несостоявшегося георгиевского кавалера мелькнули зеленые звезды…

— Вынимай, ребята, заряд, эта гнида чуть было мост не подорвала! — крикнул Гужевой.

И тотчас ожила ночь. Кто-то пожалел Мездру, дескать, жестоко обошлись, хотя и сволочь он, конечно, а все же надо было не лишать жизни, а скрутить.

— Скрутить! Он бы тебе скрутил кишки с рельсами, если бы не Семен…

— Семен, слышь, Гужевой, чего теперь делать будем?

— Теперь все, поворота не жди. — Семен шагнул в освещенный факелами круг, оправил папаху. Он понимал, что с этой минуты стал действительным командиром сводного отряда саперов Первой Финляндской стрелковой дивизии, скомандовал зычно, будто всю жизнь распоряжался этими людьми: — Иванов, возьми отделение, и чтоб все было тихо до моего возвращения, а я вместе с делегацией двинусь на дрезине встречь поезду.

Пока Гужевой отдавал другие распоряжения, саперы установили на рельсы довольно несуразное сооружение с ручным приводом и облепили его со всех сторон, как груши дерево, оставив однако местечко для своего командира. Он взгромоздился с факелом, махнул рукой — и дрезина, визжа проржавевшими шестернями, покатилась по блестящим при свете факела рельсам.

— Гляди во все глаза, ребята, — то и дело напоминал Гужевой, — не ровен час, врежемся в паровоз и оконфузимся перед Крыленкой. А он, доложу вам, человек крутой. Я его знаю, вместях воевали.

Это он прихвастнул, ибо никогда раньше не встречался с Николаем Васильевичем. Представлял его себе тучным огромным генералом, пышноусым и свирепым и в глубине души опасался предстоящей встречи, поэтому и привирал, из опасения и радостного возбуждения.

— Не проморгаем. — И тут же ошалело: — Поезд!!

Будто порывом ветра смахнуло всех с дрезины — скатились с насыпи саперы. На путях с высоко поднятым факелом остался один Семен Гужевой.

— Ко мне, в душу вас! — орал он в темноту. — Ослепли, не видите, что нас заметили?

И верно: на секунду вспыхнули фары, заскрежетали тормоза. Окутываясь молочным паром, паровоз остановился, ощетинился штыками конвоя. В тамбуре штабного вагона показался главковерх. В полушубке, в папахе, сдвинутой на затылок, он словно скатился с насыпи, спросил негромко, но внятно:

— Кто здесь старший?

Семен, столкнувшийся с ним носом к носу, оторопел. Саперы заулыбались, придвинули своего командира к верховному:

— Да вот он и есть — Семей Гужевой. Вы его должны знать.

— Должен, — рассмеялся Николай Васильевич, — а как же!

— Я — Гужевой, — пробормотал все еще до конца не опомнившийся Семен, однако приложил пальцы к папахе и довольно четко отрапортовал: — Разрешите доложить, товарищ верховный главнокомандующий, так что путя скрозь свободны.

Николай Васильевич пожал ему руку, пригласил в вагон. И тогда возбужденные саперы разноголосо закричали:

— Красному генералу Крыленко ура!

— Да здравствует верховный главнокомандующий!! Придерживаясь за поручень, Николай Васильевич поднял руку.

— Товарищи! — сказал он, и все примолкли. — Спасибо вам, товарищи саперы. — Он снял папаху, помахал ею. — Передайте солдатам, что победа наша близка, наша победа будет обеспечена.

Через несколько минут поезд двинулся дальше, простучал колесами по железнодорожному мосту и скрылся в ночной темноте. В штабном вагоне с занавешенными окнами сидел главковерх, склонившись над картой. Стрела, сделанная красным карандашом, перечеркнула Оршу, Шклов, уткнулась в крестовину — ставку генерала Духонина.