Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Глава седьмая ОТСТУПНИК

Дума. Декабрь двенадцатого года. Малиновский вскочил со своего места и почти подбежал к трибуне, оглядел депутатов, встряхнул головой, отбросив набок волосы, и торопливо начал читать декларацию, подготовленную фракцией:

— «Вступая на трибуну Четвертой Государственной думы, социал-демократическая фракция заявляет, что ее деятельность будет неразрывно связана с деятельностью социал-демократической фракции прежних созывов.

Наши предшественники во всех трех Думах энергично выступали против милитаризма, и в полном согласии с ними и с социалистическим Интернационализмом мы, стоя в настоящее время лицом к лицу с разгоревшимся на Балканах пожаром, от имени российского пролетариата со всей энергией протестуем против попыток господствующих реакционных и либеральных классов России втянуть Россию в войну под каким-нибудь предлогом. Мы присоединяемся к социалистическому конгрессу в Базеле и вместе с пролетариатом всего мира объявляем войну войне…»

Если до сих пор в зале стояла настороженная тишина, то в этот момент справа возник шум. Малиновский умолк, выражение его лица как бы говорило: «Ничего, кроме возмущения, я не ожидаю от вас, господа».

— Довольно! — раздался пронзительный фальцет справа.

— Довольно! — вклинился другой голос, басовитый, с хрипотцой.

Малиновский усмехнулся, отбросил волосы движением головы и хотел было продолжать, но его остановил председатель Думы Родзянко. Тучный и, казалось бы, неуклюжий, он живо повернулся к трибуне всем своим массивным торсом.

— Член Государственной думы Малиновский, — перекрывая шум и голоса справа, зычно сказал он, — благоволите держаться в пределах вопроса.

— Я читаю декларацию социал-демократической фракции, — отпарировал Малиновский, пригладил волосы и продолжал: — «Социал-демократическая фракция вполне понимает и сочувствует стремлениям балканских народов освободиться от опеки великих держав, господствующие классы которых в своих корыстных целях стараются увековечить культурную, экономическую и политическую отсталость и раздробленность балканских народностей…»

Читая, Малиновский изредка посматривал в зал, словно опасался, что его опять прервут. И действительно, снова зашумели справа. Родзянко позвонил, призывая к порядку, но выступающего было не так просто сбить, на трибуне он держался с достоинством. Природный ораторский дар и текст самой декларации вселяли в него уверенность. Депутаты теперь слушали внимательно, вели себя благопристойно, даже те, которые справа. Лишь иногда скрипело кресло под председателем, который, зажав в руке колокольчик, смотрел сбоку на выступающего, смотрел настороженно и напряженно. «Левые» будто застыли. Они сидели водном ряду недвижно лишь депутат Бадаев делал какие-то пометки у себя в блокноте.

— Довольно! — вдруг снова взвизгнул фальцет справа. Родзянко поднял было руку, чтобы позвонить, но почему-то передумал и осторожно поставил колокольчик перед собой. «Довольно! Довольно!» — слышались крики, но Малиновский продолжал читать спокойно, только темп его чтения несколько замедлился:

— «…В переполненных тюрьмах политические пленники реакции подвергаются таким издевательствам, пыткам и актам варварской мести, которые были немыслимы в до-конституционное время. Мы стали очевидцами таких преступлений правительства, как массовый расстрел ленских рабочих в угоду их беззастенчивым эксплуататорам. И весь этот безграничный произвол находил себе неизменное одобрение большинства Третьей думы. То же большинство довело до пышного расцвета систему натравливания одной национальности на другую, с тем чтобы легко было разделаться со всеми ими. Особенно дикую форму приняла травля еврейской народности, для этого не постеснялись сделать попытку восстановить легенду мрачного средневековья, пустив в ход кровавый навет о ритуальных убийствах…»

Родзянко прервал:

— Член Государственной думы Малиновский, я просил бы вас выбирать слова.

Но тут раздалось слева требовательное: «Просим!» И тогда Родзянко начал яростно трясти своим звонком. Это подействовало на выступающего. Теперь он читал декларацию с еще большими паузами, проглатывал слова и пропускал даже целые фразы:

— «Активное содействие Третья дума оказала правительству в его стремлении разрушить финляндскую конституцию и в его насильнической русификаторской политике на окраинах, которая по отношению к Польше нашла свое яркое проявление в отторжении Холмщины… Наконец, полицейский, гнет стал душить печать как никогда, особенно же рабочую. Вся эта разрушительная, противонародная политика, точно мертвая петля, душит нашу страну. Россия шла бы навстречу разложению и гибели, если бы не движение живых сил народа…»

— Член Государственной думы Малиновский, покорнейше прошу не увлекаться гиперболическими выражениями!

Малиновский язвительно рассмеялся, подбоченился и вызывающе уставился на председателя. Тот побагровел от негодования, а оратор, явно издеваясь над ним, продолжал говорить нарочито громко, как глухому.

Бадаев смотрел на Малиновского непонимающе, шепнул соседу:

— Что с ним? Его же лишат слова!

— Член Государственной думы Малиновский, параграф 143 наказа требует подчинения оратора указаниям председателя, — сказал Родзянко, поднялся и навис глыбой над столом. — Прошу вас не пользоваться таким исключительным чтением вашей речи.

— Просим!

— Довольно!!

Эти возгласы, смех «правых», очевидно, выбили Малиновского из намеченного им лада. Он торопливо перебирал страницы декларации, говорил что-то невпопад, грубил председателю и только после продолжительной паузы вернулся к тексту:

— «В интересах представляемого нами рабочего класса мы будем отстаивать введение восьмичасового рабочего дня…»

— Да что с ним такое? Он же пропустил такой важный пункт, — поразился Бадаев.

Малиновский продолжал:

— «…Нас не пугает ни сложность, ни трудность стоящих перед нами задач. За нас непреложные законы общественного развития…»

— Член Государственной думы Малиновский, — напрягая голосовые связки, чтобы перекрыть возникший шум в зале, сердито оборвал оратора Родзянко, — обращайтесь, пожалуйста, к залу, иначе я буду принужден лишить вас слова!

Малиновский смерил его насмешливым взглядом, крикнул по-мальчишески озорно:

— Лишайте!

Это обескуражило председателя, он уткнулся в лист бумаги, лежащий перед ним, и сделал вид, что не заметил вызывающего тона депутата, а тот как ни в чем не бывало — только голос у него дрожал — дочитал декларацию до конца, на этот раз совершенно не отрываясь от текста:

— «Исходя из них, мы предвидели революционное движение 1905 года и в период контрреволюции предсказывали теперь уже начавшиеся новые выступления рабочего класса за ближайшие требования и конечную цель российской социал-демократии. Эта твердая уверенность вселяет в нас бодрость и в Четвертой думе работать для приближения того часа, когда всенародное учредительное собрание положит начало полной демократизации государственного строя России и тем самым расчистит пролетариату путь для борьбы за освобождение от цепей наемного рабства, для борьбы за социализм!»

Это восклицание, каким Малиновский закончил чтение декларации, было скорее всего нервной вспышкой, вздохом облегчения оттого, что кончилась пытка на трибуне, а совсем не торжеством и ликованием и уж, во всяком случае, не желанием подчеркнуть кредо большевистской фракции. Когда он сел на свое место, руки у него дрожали.

— Что же вы, Роман Вацлавович, такой важнейший пункт декларации пропустили! — воскликнул Бадаев, едва дождавшись перерыва.

— Пункт? Какой еще пункт? — глухо спросил Малиновский.

— Вот этот. — Бадаев, несмотря на протест Малиновского, начал читать выпущенное им место: — «В противовес призрачной власти третьеиюньской Думы, превратившейся в канцелярию для проведения видов и намерений бюрократии, мы выдвинем требование полновластного народного представительства. Одним из серьезных препятствий к осуществлению демократической организации народного представительства является избирательный закон третьего июня. Противонародный характер этого закона, его роль орудия в руках бюрократии для испытания воли народа, для замены выборных депутатов назначенными свыше с необычайной яркостью сказались при выборах в Четвертую Государственную думу, когда бюрократия могла по-своему получить большинство депутатов, выбранных семью тысячами откомандированных к урнам чиновников… В противовес этому избирательному закону социал-демократическая фракция будет добиваться всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права, без различия пола, национальности и религии». Вот этот пункт вы пропустили, а вы спрашиваете какой! — негодующе потряс листами бумаги Бадаев.

— Вас бы туда, на эту голгофу! — вспыхнул Малиновский. — Это совсем не то, что выступления на заводе, вы — телеграфный столб, а не депутат!.. — Он осекся, сообразив, что выпалил резкость, потом продолжал, справившись с волнением: — Я сам не знаю, что со мной произошло, кажется, растерялся, чуть не уронил с трибуны листы. Вот бы подняли хохот правые!

— Это бывает, — посочувствовал депутат Петровский, — а тут еще Родзянко как с цепи сорвался, эти выкрики правых. Да и вы держались на трибуне, прямо скажем, довольно легкомысленно. Зачем вам понадобилось дразнить и злить председателя? Впрочем, декларация наша в основном все-таки оглашена и будет по стенограмме опубликована «Правдой», это — тысячи наших речей, и каждая дойдет до рабочего, до того самого рабочего, во имя которого мы все и трудились над нею. Старик будет доволен, хотя и наверняка скажет вам, Роман Вацлавович: «Что же вы, батенька мой, опустили такой важнейший пункт?» Благодарите бога, что его сейчас нет в Петербурге.

— Бога нет во всей России, — пошутил депутат Муранов.

— Больше выступать не буду, — резко сказал Малиновский.

Весь перерыв он возбужденно говорил о том, что его все бросили, а он не железный, хотя и металлист по профессии; много курил, прикуривая папиросу от папиросы. Ему сочувствовали, его успокаивали, а он отвечал отрывисто и раздраженно.

Однажды, уже в мае четырнадцатого года, Малиновский сказался больным и уехал куда-то в пригород. Он и на самом деле заболел, перенес нервный приступ и уединился на даче своей любовницы, которую в шутку называл «графиней Зет». Побледневший, осунувшийся, он заперся у себя в кабинете и нещадно дымил. Временами он вскакивал с дивана и начинал быстро ходить по кабинету, бормоча что-то несвязное. «Графиня» со страхом поглядывала на него в замочную скважину.

Пометавшись из угла в угол, он садился за стол и что-то подолгу писал, перечеркивал, рвал написанное. «Графиня Зет» несколько раз пыталась войти к нему, но он встречал ее таким ненавидящим взглядом, что она торопливо убиралась восвояси.

Он писал. Писал одну и ту же фразу: «Я, депутат Четвертой Государственной думы, слагаю с себя полномочия и ухожу…» Фраза так и оставалась незаконченной, а он начинал тут же или на новом листе: «Я, депутат Государственной думы…»

Для членов фракции он как в воду канул. Придя к определенному решению, он не хотел встречаться со своими коллегами, так как понимал, что задуманное им дело резко расходилось с требованиями партийной дисциплины и этикой. Более того, он опасался, что товарищи начнут его уговаривать, убеждать не делать того, что он задумал, а кончилось бы все это… Впрочем, неизвестно чем бы оно кончилось. Он сейчас меньше всего думал о своих обязанностях, надо было уходить. И для этого были веские причины, о которых ему ни с кем не хотелось говорить. Отсидевшись у «графини», он через некоторое время обрел относительное спокойствие и явился в Государственную думу в то время, когда там не могло быть его соратников по фракции. Зачем лишние разговоры, если он принял единственное и бесповоротное решение?

Было около четырех часов дня. Он быстро вошел в кабинет Родзянко, забыв поздороваться, бросил ему на стол какую-то бумагу и сказал:

— Прощайте, господин председатель, вам больше не придется грозить мне лишением слова.

От неожиданности Родзянко привстал. Тучный и массивный, он как-то сверху взглянул на вошедшего.

— Объясните, что сие значит? — спросил Родзянко, хотя все отлично знал. — Я ничего не понимаю, будьте добры, изложите без мелодраматических жестов. Уходите? Как вас следует понимать?

— Прочтите это, здесь все объяснено. Я слагаю обязанности депутата Думы и уезжаю за границу.

— Когда? — иронически поинтересовался Родзянко. — Так сразу, так внезапно, но скажите, пожалуйста, чем все это вызвано, и я как председатель Думы постараюсь понять вас.

Родзянко опустился в кресло, взял брошенную Малиновским бумагу, но читать ее не стал. Он все еще смотрел на депутата, который и не собирался садиться на предложенный стул, стоял в позе Наполеона, казалось, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Прощайте, Михаил Владимирович, бог даст, еще свидимся, но, полагаю, уже не в Думе, — сказал Малиновский и, резко повернувшись на каблуках, вышел из кабинета озадаченного председателя.

Из членов социал-демократической фракции в зале Думы все-таки оказался один, Муранов. Узнав о решении Малиновского от Родзянко, он при первой возможности позвонил коллегам. Через полчаса, когда все собрались, Родзянко уже сделал с трибуны официальное сообщение о случившемся. Фракционеры недоумевали и никак не могли взять в толк, почему Малиновский ни с кем из них не посоветовался, решил все сам, будто и не являлся членом одной с ними политической организации.

— Странная, больше чем странная выходка, — задумчиво бормотал Бадаев, топорща усы, — и я не нахожу ей сколько-нибудь здравого объяснения.

— Мальчишество! — воскликнул Муранов. — Мог бы предварительно посоветоваться с нами. Возможно, у него и есть причины, неизвестные нам. Но, если бы сказал, мы постарались бы понять его и решить все коллегиально, без спешки и нервозности.

После разговоров и споров пришли к выводу, что прежде всего необходимо выслушать отступника на совещании фракции.

Малиновский не предполагал, что его разыщут, вышел к посланцу фракции в халате и раздраженно попросил оставить его в покое:

— Я не совсем здоров и не могу давать никаких объяснений.

— Но нельзя же так, Роман Вацлавович, — увещевал его посланец, — товарищи ждут, и, в конце концов, дело даже не в вас, а в том, чему мы все служим. Ваши объяснения попросту необходимы. Вы сами понимаете, что ваш внезапный уход из Думы многие расценят как дезертирство. Солдат за это судят, Роман Вацлавович.

— Судят? — зловеще переспросил Малиновский. — Дезертирство?! — Лицо его сделалось красным, ноздри побелели, он закричал, замахал руками и начал бегать по комнате, выкрикивая нечто бессвязное: — Судите меня! Делайте что хотите! Я болен, и мне необходим немедленный отдых от всей этой… Все кончено, я уезжаю за границу. Не верите? Вот вам мой заграничный паспорт! — он сунул паспорт в лицо смущенного посетителя и вдруг в изнеможении упал на тахту вниз лицом.

Через некоторое время он поднялся, вынул трясущимися руками носовой платок и стал вытирать лицо, шею, говоря о каком-то преследовании, о том, что все его не любят.

— Черт дернул мальчика в желтых ботинках вознестись так высоко! — вскричал он со слезой в голосе и заломил руки. — Теперь — падение. Я упал, я раздавлен! Вон! Все вон!!

На крик прибежала содержанка:

— Ромушка, может быть, пригласить врача?

— К черту врача! — выкрикивал Малиновский.

— Уходите, пожалуйста, уходите, — шепотом попросила посланца фракции взволнованная «графиня», — умоляю вас, уходите. Я еще никогда не видела его таким.

Так от Малиновского ничего и не добились.

«ПУТЬ ПРАВДЫ», май 1914 года:

«Малиновский сам заявил в момент его выборов, что он соглашается баллотироваться «по просьбе Российской социал-демократической рабочей партии». Этим было выражено то основное начало поведения рабочего депутата на выборах, которое безусловно обязательно с точки зрения всякой организованной партии. Само собой разумеется, что сознательным рабочим необходимо с особенной строгостью отстаивать это основное начало в борьбе против всех буржуазных и мелкобуржуазных партий, которые часто дают мандаты в парламент карьеристам и не соблюдают никакой действительной партийной дисциплины. В нарушение всего этого Малиновский сложил с себя депутатские полномочия, не посоветовавшись ни с руководящим учреждением, ни со своей ближайшей коллегией — российской социал-демократической рабочей фракцией. Такой поступок безусловно недопустим ни для одного организованного и сознательного рабочего, будучи нарушением дисциплины и анархическим шагом… Поступок этот заслуживает прямого осуждения, равняясь поступку часового, покидающего свой пост самовольно… Признание Малиновского, что он не посчитался с ответственностью, совершая свой «убийственный» шаг, нисколько не смягчает его поступка, которым он поставил себя вне наших рядов…»