Преданность. Повесть о Николае Крыленко

14

В поезд, следующий из Петербурга в Киев, села женщина лет двадцати шести. В этой миловидной, изысканно одетой даме с манерами избалованной барыньки трудно было узнать Елену Федоровну Розмирович, которая не так давно участвовала в совещании партийных работников в Кракове, на квартире самого Ульянова. Со стороны могло показаться, что она отправилась в увеселительную поездку. Об этом свидетельствовали два добротных чемодана, которые носильщик внес в вагон первого класса и почтительно поставил на полку. В дороге она изредка выходила, чтобы постоять в коридоре у окна, а остальное время сидела в купе и томно обмахивалась изящным веером тонкой ручной работы. Только один раз она попросила проводника принести ей чай, причем сказала это с милым акцентом, с каким говорят по-русски француженки, из чего проводник заключил, что она иностранка. Он ошибся только наполовину: Елена Федоровна действительно долго жила за границей, и в Париже тоже, выполняла различные поручения Заграничного бюро ЦК. Теперь, выполняя поручение Ленина, она ехала в Киев. Предстояла работа по подготовке заграничного совещания ЦК по привлечению слушателей в партийную школу. Это было поручено именно ей потому, что в свое время — в седьмом — девятом годах — она работала секретарем Юго-Западного областного железнодорожного бюро киевской организации РСДРП.

Она вышла из вагона и, велев носильщику нанять экипаж, присела на скамью в зале ожидания. Вскоре подкатил лихач, и она, распорядившись погрузить свои чемоданы, непринужденно откинулась на спинку кожаного сиденья. Чемоданы были наполнены туалетами и книгами, а все, что ей надлежало передать товарищам, она постаралась запомнить, лишь один документ — листок папиросной бумаги — был спрятан у нее на груди.

Коснувшись плеча извозчика красивым зонтиком, велела ему ехать. Она и предположить не могла, что извозчик был подставным лицом! Поездка ее была строго законспирирована, о ней знал лишь очень узкий круг товарищей. И теперь она задремала под мерное покачивание пружинистого сиденья.

Они проехали несколько кварталов, и когда до места, где она предполагала сойти, оставалось рукой подать, извозчик вдруг ударил коня и свернул в переулок.

Это было так неожиданно, что она с искренним изумлением вскинулась:

— Что за фокусы?

«Извозчик» обернулся, усмехнулся в бороду:

— Сходите, барышня. Приехали.

— То есть как приехали? Ты забыл, куда тебе велено?

— Ничего я не забыл.

Он начал слезать с козел, а она, воспользовавшись этим, быстро вынула заветную бумажку, скомкала ее и сунула в рот.

В помещение охранки она вошла спокойно, полная достоинства, сказала:

— Господин офицер, с каких пор во граде Киеве так бесцеремонно обращаются с дамами? Я буду жаловаться губернатору.

— Губернатору? А почему, собственно, губернатору, а не директору департамента полиции? — поднялся ей навстречу ротмистр с лицом простодушного рязанского парня. — Садитесь, пожалуйста, слушаю вас, госпожа Сидорова, — и улыбнулся своей шутке, — я весь внимание, Елена Федоровна. Кстати, не носили ли вы в свое время кличку Галина? Как видите, мы не ошиблись, а поэтому для начала, при вас, разумеется, мы посмотрим содержимое ваших чемоданов. Позволите ключики или вы еще полны негодования и нам придется вскрывать их подручными средствами? — сказал он, и Елена Федоровна испытала даже некоторое удовольствие, съязвила с милой улыбкой:

— Если не ошибаюсь, до того, как стать жандармом, вы окончили Петербургский университет? У вас отменное произношение.

— Сумченко, приступай! Извините, мадам, у нас нет времени обмениваться любезностями.

Елена Федоровна бросила на стол ключи от чемоданов и села, не ожидая вторичного приглашения.

— Если вам, господин ротмистр, непременно хочется порыться в дамских туалетах, приступайте. Замки ломать не надо: у меня отличные чемоданы и стоят они не дешево. Смею заверить вас, что ваши энергичные действия не особенно понравятся губернатору, к которому вы меня отвезете тотчас, как управитесь. Что же ты, Сумченко, стоишь, как истукан? — сердито бросила она мнимому извозчику и отвернулась к окну. Тот кинулся было к чемоданам, но тут же остановился, вопросительно посмотрев на ротмистра.

— Напрасно изволите гневаться, Елена Федоровна, — кивнул на ключи ротмистр, — посмотрим, как вы заговорите сейчас. Чемоданы, конечно, с двойным дном? Сумченко, вскрывай, да осторожнее, болван!

— В черном — книги, в коричневом — белье, — заметила Елена Федоровна и на этот раз улыбнулась непринужденно и даже дружелюбно. Это понравилось ротмистру, но тут же его лицо скривилось, когда она добавила с той же милой улыбкой. — Вы, конечно, предпочтете сначала порыться в коричневом?

— Именно-с, — ротмистр с злорадным торжеством посмотрел на задержанную. — Разумеется, сначала будет осмотрено белье в чемодане, а затем… — он сделал умышленную паузу, желая насладиться замешательством женщины.

Елена Федоровна похолодела, однако продолжала улыбаться.

— Вы будете обыскивать даму?

— Непременно, только для этого вам придется пройти в соседнюю комнату. Вами займется женщина. Это вас устроит?

За несколько минут жандарм выпотрошил чемоданы и теперь старательно осматривал и простукивал их.

— Одинарные, — протянул он с некоторым разочарованием, — прикажете отпороть кожу?

— С этим успеется, Сумченко, позови Непричастную.

— Слушаюсь, господин ротмистр.

— Не беспокойтесь, Елена Федоровна, все будет сделано аккуратно: мадам Непричастная — бывшая модистка и понимает толк в дамских туалетах, — счел необходимым заметить ротмистр.

Розмирович проводили в соседнюю комнату, где ее встретила женщина-жандарм гренадерского роста, с черными усиками. Она оглядела вошедшую и коротко распорядилась:

— Раздевайся, да не верти головой, как сорока: сюда никто не войдет. Заперто.

«Вот так модистка!» — ахнула про себя Елена Федоровна, встретилась с нею взглядом и поняла, что эту женщину, от которой даже на расстоянии несло вином, не проймешь никакими мольбами, и начала раздеваться. Медленно сняла пелерину, поискала глазами вешалку, не нашла — повесила на спинку стула. Чтобы как-то ободрить себя, попробовала заговорить, придав своему голосу благодушный оттенок:

— Скажите, простите, не знаю как вас звать…

— А это тебе ни к чему, — буркнул «гренадер», не дав ей договорить, — что ты копаешься, как дохлая тарань?

Елена Федоровна демонстративно замедлила движения: ботинки расшнуровывала так долго, что у нее заболела спина. Думала, Непричастная возмутится, но та, казалось, ничего не замечала: положив голову на огромные толстые руки, она мирно подремывала или делала вид, что дремлет. Воспользовавшись этим, Елена Федоровна снова зашнуровала ботинки и при этом затянула шнурки без петли, чтобы потом подольше повозиться с ними.

Один только раз Непричастная подняла голову, спросила бесцветным голосом:

— Готова, что ли?

«Да тебя, милая, совсем разморило», — незлобиво подумала Елена Федоровна и прислонилась к спинке стула, оглядывая комнату. Окно выходило на пустынную улочку. Елена Федоровна все еще на что-то надеялась, даже представила себе, что вот сейчас, сию минуту, ротмистр постучится и, извинившись за причиненное беспокойство, предложит ей следовать по своим делам. Но нет, никто не стучал, за дверью было тихо, охранница продолжала подремывать, причмокивая губами.

— Разоблачилась или еще копаешься? — вяло спросила наконец Непричастная, с трудом оторвав от стола тяжелую голову. — Чего сидишь, как купчиха на поминках?

— Устала в дороге и нездоровится, — сказала как можно правдоподобнее Елена Федоровна.

— Ну и дура, — беззлобно заявила Непричастная, — чего тебя хворую с чемоданами в такую даль понесло? Веруешь?

— Верую.

— И то хорошо. В прошлый раз Агафью Золотой Пальчик подловили, так у нее пол-чемодана серебра и дорогих каменьев отобрали. И золото было — кольца, браслеты, серьги, да не дутые. Даже на щиколотках по три браслета и золотой с изумрудами гребень в волосах. А у тебя, видать, в кармане вошь на аркане! Что у тебя там в чемоданах?

— Книги, белье.

— Белье — хорошо, а книги зачем с собой таскаешь? Не ходовой товар…

Елене Федоровне было очень неприятно отвечать на вопросы этой грубой и довольно неряшливой женщины. Она отрешенно смотрела на свою мучительницу и думала о другом.

Одна из заповедей подпольщика: если арестовали, то в первую очередь ищи, где и при каких обстоятельствах сам сделал неверный ход. За плечами Елены Федоровны Розмирович, несмотря на ее молодость, был большой стаж революционной работы. Закончив в третьем году Елизаветградскую гимназию, она уже на другой год вступила в партию. Дважды арестовывалась, сидела в крепости, а потом вынуждена была эмигрировать за границу. С тех пор она находилась на нелегальном положении и научилась умело уходить от слежки. Вот и поездка в Киев была продумана ею со всей тщательностью. Задержание можно было объяснить случайностью или, наоборот, предусмотрительностью охранки.

Непричастная сдвинула к переносице свои широченные брови:

— Чего отмалчиваешься? Меня не проведешь: сюда в отделение меня за силу и смекалку взяли. А пошто и не пойти, если жалованье хорошее? Доверяют мне. У меня не отвертишься, и ты правильно сообразила и не стала сопротивление оказывать, а то бы я тебя мигом раздела, только, конечно, не безбольно. Видишь пятерню?

— И не претит вам этим заниматься?

— Почему претить должно? Не бесплатно же, а другой раз какая-нибудь и подкинет на мою бедность. Один раз одна барышня с собственного пальчика колечко подарила. Ну, я, конечно, ей послабление сделала: не стала всю как есть обыскивать.

Подождав, когда Непричастная перетряхнула все, Елена Федоровна начала одеваться. Одевалась с брезгливым чувством к собственному белью, побывавшему в этих руках.

— Ну как? Готова? — спросила жандармша, когда она надела пелерину и взяла свой ридикюль. — Тогда можешь идти. Дверь не заперта.

— А если бы кто вошел! — обомлела Елена Федоровна.

— Ну вот и щечки у тебя стали макового цвета, ишь как засовестилась! Должно, сердце у тебя доброе… Будет, милая, не расстраивайся, — сказала Непричастная почти задушевно, и с лицом у нее произошло удивительное превращение: из тупого оно сделалось осмысленным. — Идите с богом. — Она открыла дверь, сказала поднявшемуся ротмистру: — Политическая.

Непричастная знала свое дело, и если бы она доиграла роль до конца, то так и осталась бы в памяти Елены Федоровны алчной бабенкой, которая прирабатывала столь необычным способом. А может быть, инсценировка с обыском — элементарный шантаж? И это «политическая» было сказано с явным умыслом — мол, нам известно о вас решительно все. Недаром же арест был обставлен так продуманно: извозчик — охранка — Непричастная с ее обыском и своеобразным допросом. Будто сработала какая-то дьявольская машина, кнопку которой нажал кто-то слишком уж осведомленный. Если бы ротмистр хотя немного сомневался в том, что было задержано именно то лицо, которое и было предписано задержать, он вел бы себя несколько иначе: в конце концов, арестовать безвинного человека даже на Руси — не слишком лестно. По-видимому, все было заранее обусловлено. Кем, с какой целью? Неизвестно. Однако арест был предопределен. И когда она очутилась в камере предварительного заключения, то совершенно отчетливо это поняла, хотя ей и не предъявляли никаких обвинений. Арестовали, посадили — и все. В чем ее подозревали? В перевозке нелегальной литературы? Но чемоданы и были взяты затем, чтобы отвести всякие подозрения. При ней не оказалось ничего запретного. Вот почему Елена Федоровна вела себя весьма благоразумно, как человек, убежденный в своей невиновности. Первое, что она сделала, — хорошо выспалась, потом безмятежно стала ожидать решения своей участи. Произошло досадное недоразумение, начальство разберется, и ее отпустят, извинившись за причиненное беспокойство. Только одна мысль тревожила ее: а что, если это провал, широко и тщательно подготовленный? Что, если в партии орудует предатель?

Вскоре за недостатком улик Елена Федоровна была освобождена. Перед нею действительно извинились и вернули паспорт. Это более всего озадачило Елену Федоровну. «Вероятно, — подумала она, — кто-то опытный и хорошо осведомленный решил сначала припугнуть меня, а затем понаблюдать — что из этого выйдет. Что ж, пожалуй, следует подыграть ему». Вот почему она не стала спешить с отъездом из Киева. Сняла номер в гостинице, некоторое время провела в безвинных развлечениях: несколько раз побывала в театре с одним франтоватым бездельником, даже благосклонно согласилась посетить с ним знаменитую Киево-Печерскую лавру. И вообще постаралась не выйти из роли барыньки, которая ускользнула из-под опеки старого, надоевшего супруга и теперь спешила насладиться относительной свободой. При всем при этом Елену Федоровну не оставляла забота, как связаться с подпольщиками Киева? И частые посещения театра, и Лавра, и поездки на ярмарку, где она накупила множество ненужных мелочей и куклу для своей дочки, — все было подчинено одной цели: дать о себе знать товарищам из подполья. И это ей в конце концов удалось. В одну из загородных прогулок она встретилась с нужным человеком, хорошо знакомым ей еще со времен работы в железнодорожном бюро. Ее поклонника основательно напоили и, усадив на извозчика, отправили в город. Елена Федоровна без помех ознакомилась с положением дел в киевской организации, передала все, что надо было передать по поручению Владимира Ильича, даже постаралась припомнить содержание уничтоженного письма, а потом коротко, но исчерпывающе рассказала об основных вопросах, которые обсуждались на Краковском совещании.

— Сейчас совершенно необходимо, — сказала она на прощание, — приступить к созданию на всех фабриках и заводах чисто партийных нелегальных комитетов и к объединению разрозненных мелких групп. Это главное.

В Петербург она вернулась благополучно и даже без «хвоста».

15

Острокрышая «вилла» Терезы Скупень в Белом Дунайце, куда переселились Ильичи, более напоминала юрту, нахлобученную на высокий сруб, чем на дачу. С открытой двухъярусной верандой, окруженная деревянной оградой, «вилла» выглядела довольно живописно. Из окна можно было полюбоваться чудесными Татрами. Комнатку на верхнем этаже Владимир Ильич приспособил под кабинет и чувствовал себя в нем преотлично. Несмотря на постоянный туман и мелкий дождь, неисправимые «прогулисты» Ильичи обязательно выкраивали часок-другой, чтобы побродить по деревеньке среди неказистых, крытых соломой домишек бедняков или взобраться на плоскогорье и подышать превосходным воздухом. Ильич любил эти прогулки.

Вот в это-то уединенное место под Краковом и приехал Николай Васильевич сразу же, как только снял форму 69-го Рязанского пехотного полка. Форму снял, а выправка, приобретенная за год службы, осталась: он ходил, развернув плечи и слегка приподняв подбородок. Небольшие усы подчеркивали его молодость. Он немного похудел — сказались изнурительные строевые занятия. Человек, не знающий его, мог бы дать ему не более двадцати пяти лет, хотя ему исполнилось к этому времени двадцать восемь.

По конспиративным соображениям он не сразу направился в Белый Дунаец, а с часок побродил по узким улицам Кракова; в одном месте, почувствовав слежку, нанял извозчика и, доехав до Мариацкого костела, скрылся под его сводами. Здесь он полюбовался алтарем, сработанным средневековым скульптором Витом Ствошем, потом отправился на рыночную площадь и затерялся там среди шумливых торговцев и покупателей.

Владимира Ильича дома не оказалось. Он был в пансионате Павла Гута, где остановилась группа членов ЦК, приехавших на совещание, и там задержался. Люблинца на этот раз угощала Надежда Константиновна. Она приняла его как хлебосольная хозяйка: накормила, напоила чаем. И так это у нее получилось радушно, просто, что Николай Васильевич забыл о своей всегдашней стеснительности. Признался, что почти сутки ничего не ел: уходил от шпика, который приклеился к нему еще в Люблине.

Потом пришел Ильич. Николай Васильевич встал перед ним по стойке смирно и отрапортовал, взяв под козырек:

— Вольноопределяющийся Крыленко прибыл в ваше распоряжение!

— Надюша, ты только посмотри на него: настоящий военный. И выправка, выправка, как у кадрового офицера! Это замечательно, товарищ вольноопределяющийся, поистине замечательно. И прибыли вы в самый подходящий момент, — говорил Ленин, снимая пальто. — Накормлены, обихожены? Нет-нет, Надюша, я ничего не хочу, отлично пообедал с товарищами. Честное слово, недурственно. — И Николаю Васильевичу: — У меня к вам груда вопросов и предложений. Но это потом, потом, сначала вы поделитесь новостями. Как доехали, как дела идут в армии, как солдаты воспринимают новый революционный подъем?

Ленин усадил Николая Васильевича, выслушал, а затем обстоятельно начал вводить его в курс партийной жизни.

— Первое, что мы сделаем, давайте сразу же обсудим возможность, я хочу сказать — совершеннейшую необходимость вашего переезда в Петербург. Кстати, семьей не обзавелись еще? Не успели? Ну конечно, где вам успеть!.. А работа вам предстоит интереснейшая и, должен заметить, архиответственная. Мы здесь посоветовались с товарищами… Будете доверенным лицом ЦК по подготовке речей наших депутатов. Разумеется, вам придется — и основательно — в связи с этим потрудиться в «Правде», но главное внимание — нашей фракции. Я сделал кое-какие предварительные наброски касательно генеральной, основной линии некоторых выступлений. Позже я познакомлю вас с ними, а сейчас давайте все детально обсудим.

— Я полагаю, Владимир Ильич, наступила самая пора помочь нашим депутатам уверовать в плодотворность их работы, чтобы они со всей полнотой пользовались возможностью сказать с трибуны…

— Вот-вот! — довольно воскликнул Ильич. — Вы ухватили — простите, что я вас перебил, — вы ухватили главное звено в цепи предстоящей работы. Выступления депутатов должны сводиться к одному: надо клеймить царский строй, показывать произвол правительства, говорить о бесправии и эксплуатации рабочего класса. Вот это будет действительно то, что должны слышать рабочие от своего депутата.

На этот раз им не довелось сыграть в шахматы. Ленин был очень занят подготовкой совещания, на котором предстояло обсудить ряд чрезвычайно важных вопросов, определить ближайшие задачи партии в условиях повсеместного роста стачечного движения.

На крыльце Николай Васильевич буквально нос к носу столкнулся с молодой женщиной. Окинул ее взглядом, смущенно пробормотал:

— Извините, пожалуйста, задумался.

— Бывает, — снисходительно ответила она и посторонилась, давая возможность ему пройти, а он даже не сдвинулся с места, продолжал смотреть на незнакомку восхищенными глазами. Это длилось с минуту. Женщина сначала нахмурилась, но потом весело улыбнулась и поставила свой чемодан на ступеньку. «Право, какой неловкий», — подумала она, а он отметил про себя, что улыбка у нее удивительная: смеялось все лицо, даже маленький подбородок и ямочки на щеках.

— Позвольте, я вам помогу, — он хотел взять чемодан, но она вежливо отстранила его руку.

— Нет-нет, я сама: он у меня полупустой. Быть может, вы все-таки разрешите мне пройти? — И лицо ее снова осветилось.

О встрече у входа она рассказала Ильичам, причем изобразила все в лицах.

— Это наш Абрамчик, — ласково сказал Владимир Ильич, — по всей вероятности, вам, Елена Федоровна, придется с ним вместе работать в Петербурге.

— Какая жалость! — шутливо воскликнула Елена Федоровна. — А я даже не успела и рассмотреть его как следует. — Она чуточку слукавила: времени на крыльце у нее было вполне достаточно. Но тут же посерьезнела и начала выкладывать «российские новости». Упомянула и о своем аресте в Киеве. Ильич внимательно слушал, озабоченно кивал головой.

— Необходимо всемерно усиливать конспирацию, принимать действенные меры, чтобы впредь с нами не случалось подобных казусов… Вот что, Елена Федоровна, время у вас есть, подготовьтесь и выступите на совещании с обстоятельным анализом условий работы большевиков киевского подполья. Это надо знать всем. А сейчас, — от его глаз к вискам протянулись морщинки-лучики, — вам совершенно необходимо основательно отдохнуть с дороги. И ешьте: вы только взгляните на этот превосходный салат! Соорудила его, между прочим, Надежда Константиновна с полного одобрения Елизаветы Васильевны. — Он заговорщицки переглянулся со своей тещей: было видно, что они очень уважают друг друга. — И молоко, обязательно выпейте молока. Оно великолепное, холодное, только что из погреба пани Терезы.

Между тем Николай Васильевич шел и думал о таинственной незнакомке. Что-то неизъяснимое, волнующе-приятное испытывал он, представляя себе лицо молодой женщины. «А как она славно улыбнулась, как заморгала ресницами и поспешно взяла свой чемодан, будто испугалась… Чепуха, совсем она не испугалась, а попросту я вел себя, как осел, — и ничего больше». Неожиданно для себя он с полдороги вернулся, покружил возле виллы, но войти так и не решился, хотя и придумал вполне благовидный предлог. «Да что это со мной, в самом деле?»

Он заставлял себя думать о другом: о том, что на этот раз, вероятно, ему не удастся задержаться в Люблине, о том, как встретит мать весть о его переезде в Петербург, о том, что хорошо бы поговорить напоследок с Иваном Ситным и Сергеем Петриковским, чтобы особенно не зарывались при перевозке нелегальной литературы… Но о чем бы он ни думал, мысли его все время возвращались к мимолетной встрече в Белом Дунайце у входа в дом Терезы Скупень.

Моросил дождь. Кругом было пустынно. Деревья роняли на размокший проселок жухлые листья. Николай Васильевич шел по обочине и вполголоса декламировал Блока, выхватывая из памяти строки и строфы, нимало не думая о значении слов:

…Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко

Взор надменный и отдал поклон.

Обратись к кавалеру, намеренно резко

Ты сказала: «И этот влюблен»…

16

Нет, что ни говорите, а такой женщины ему не доводилось встречать. Иначе он не задержался бы у ее стола так долго. Стоит, перебирает какие-то листки и смотрит на нее неотрывно. В замешательстве, когда подошел второй раз, снова поздоровался.

— Что-нибудь не так, Николай Васильевич? — спросила Елена Федоровна и на всякий случай неприметно оглядела себя.

— Нет-нет, все так, — едва внятно сказал Николай Васильевич. — Спасибо, вы сделали все, как нужно, вот разве это? — схитрил он, — вот этот абзац надо было немножко поправить, маленькая юридическая неувязка. — И он довольно громко начал читать, но совсем не тот абзац, о котором сказал, сбился, начал снова.

Догадываясь об истинной причине его смятения, Елена Федоровна растерянно улыбнулась, опять украдкой глянула на себя. Ей ничего не стоило дать понять, как нелепо и неуместно в деловой обстановке его поведение, но это был он, которого она давно выделила из числа других, обращающихся к ней по делам фракции, и ожидала его прихода с волнением. Ей всегда хотелось, чтобы он подольше задерживался у ее стола, несмотря на то что была очень занята. Еще бы! Она была секретарем Русского бюро Центрального Комитета РСДРП и большевистской фракции IV Государственной думы. Она вела переписку с избирателями, ведала всей документацией и протоколами. Спешные, а порой и неотложные дела поглощали, казалось, ее внимание целиком, и все-таки она невольно прислушивалась: не раздадутся ли его шаги, стремительные, быстрые. Он всегда ходил так. Впрочем, с некоторых пор ей нравилось в нем все: округлое, одухотворенное лицо — волевой подбородок, глаза, полные глубокой мысли, смотрящие пристально и вместе с тем мягко, доброжелательно, нравилось, как он иной раз, прикусив нижнюю губу, сосредоточенно обдумывает тезисы очередной депутатской речи. Он всегда был в действии, спорил с товарищами самозабвенно, но с такой располагающей добротой к собеседнику, что на него невозможно было обижаться. Даже вспыльчивый и очень самолюбивый депутат Малиновский выслушивал его почтительно и, как правило, соглашался с его доводами. Впрочем, с этими доводами и нельзя было не согласиться: все, что советовал Николай Васильевич, он всегда и основательно взвешивал, и не было случая, чтобы кому-нибудь из членов большевистской фракции приходилось потом жалеть о том, что внес соответствующие исправления в свою речь, прежде чем подняться на думскую трибуну.

«Что же вы молчите, милый Николай Васильевич?» — спросила она его мысленно. Ах, если бы он знал, о чем она сейчас подумала, наблюдая за выражением его лица. Оно у него менялось: строгое, непроницаемое, вдруг оживлялось робкой улыбкой. Наверное, все влюбленные делаются вот такими привлекательно неловкими. Потом он заговорил, но она плохо понимала, о чем он говорил. Это становилось совершенно ни на что не похожим. Ей вспомнилось, как однажды по делам ЦК она побывала в его маленькой комнате, которую он снимал на Гулярной улице, и она была поражена тем, что его жилье напоминало скорее библиотеку. Толстенные тома Свода законов, Уложения о наказаниях, книги, брошюры, комплекты самых разнообразных газет лежали всюду.

— Извините, у меня все разбросано, — смущенно сказал он, торопливо убрал со стула кипу бумаг и предложил ей сесть, а сам, пристроившись на краешке кровати, счел нужным пояснить: — Должен быть в курсе всего, что может понадобиться для речей депутатов нашей фракции. Все надо юридически обосновать, вот постепенно и загромоздил комнату.

Елена Федоровна знала, что сам Ленин придавал его работе большое значение. Она привыкла видеть Николая Васильевича вечно занятым, привыкла слышать: «Крыленко сказал», «Надо посоветоваться с Николаем Васильевичем», «Скажите, как мне встретиться с товарищем Абрамом?» Всегда аккуратно одетый, он, казалось, все время бодрствовал. И вот на Гулярной она впервые увидела его в домашней обстановке. Помнится, она еще подумала тогда: «Хорошо бы прибрать все эти книги и справочники», представила, с каким тщанием принялась бы за уборку, и от одной этой мысли смутилась, словно хозяин мог узнать, о чем она подумала. Самое странное было в том, что она тогда совершенно забыла о поручении, с которым пришла, в растерянности взяла какую-то книжку и начала рассматривать ее, боясь поднять голову. Потом, вспомнив о поручении, заговорила официально, суховато.

Эта сухость, должно быть, и отпугнула Николая Васильевича. Некоторое время он избегал ее, боясь показаться смешным, и вот теперь топтался у ее стола и чего-то ждал.

Объяснению помешал депутат Государственной думы Малиновский. Нетерпеливый, чем-то взвинченный, он бесцеремонно вторгся между ними.

— Товарищ Галина, Леночка, — сказал он, — распорядитесь отпечатать вот это.

Николай Васильевич метнул в его сторону свирепый взгляд, а депутат начал что-то торопливо и нервно пояснять Елене Федоровне.

— Неприятный человек, — проговорила она, когда Малиновский отошел и теперь удалялся своей подпрыгивающей походкой.

— Зачем же вы?..

— Хотите сказать: зачем я снимаю у него угол? Этому есть свои причины, и потом, жена у него славная женщина. Собственно, Стефа и предложила мне поселиться у них, когда я осталась без квартиры. Знаете, а Трояновский терпеть его не мог, говорил, что глаза у него как у палача, и однажды назвал его унтер-офицером.

— Похож — согласился Николай Васильевич. Увидев, что Елена Федоровна засобиралась домой, внезапно решился: — Товарищ Галина, вы разрешите мне вас проводить?

— Можно просто Лена, — сказала она и тут же выдвинула ящик стола, склонилась над ним, чтобы скрыть предательский румянец.

Впервые они вышли на улицу вдвоем. Николай Васильевич взял ее под руку. Оба некоторое время молчали, боясь нарушить долгожданную и все-таки внезапно наступившую близость. Они оба и не подозревали раньше о том, что можно совсем ни о чем не говорить и сказать так много.

— Знаете что? — приостановился Николай Васильевич. — Вам надо немедленно съехать от Малиновских.

— Здесь есть «но», даже несколько «но», — и она снова заговорила о… Малиновском. Дался ей этот Малиновский! — Впервые я увидела его на совещании в Кракове, он там делал доклад о сочетании легальных и нелегальных форм партийной работы. Доклад произвел на меня, и не только на меня, блестящее впечатление… Весной ЦК направил меня в Россию с различными поручениями. О них было известно узкому кругу лиц, в том числе и Малиновскому. У меня было намечено свидание с Шотманом, жандарм расспрашивал о Шотмане, а о нем знал только Малиновский. — Она говорила сбивчиво от внезапного волнения.

Было видно, что она заговорила об этом впервые, впервые так откровенно, и Николай Васильевич был счастлив и горд оттого, что получил право на ее особое доверие. Он едва удерживался, чтобы не расцеловать ее тут же на Невском, на виду у всех.

— А летом, — продолжала Елена Федоровна, сжав его руку, — вы знаете, я была арестована в Киеве — и там ротмистр вдруг спросил меня: носила ли я когда-нибудь кличку «Галина». Малиновский знал эту кличку… Странные совпадения…

— Полно, Лена. Просто он вам неприятен, а все остальное — всего лишь предположения.

— Если бы только предположения. Я знаю, что подозрение — не факт, но слишком много совпадений. Я даже чуть было не рассказала о своих подозрениях Ленину там, в Белом Дунайце, но потом подумала, что не стоит его напрасно волновать. Он обязательно сказал бы мне то же самое, что и ты. — Она вспыхнула, поправилась: — Представляете, я чувствую себя при Романе — как под стеклянным колпаком.

— Такое совсем никуда не годится. Ты, — он произнес это «ты» твердо, без колебаний, — ты никому больше не говорила? Дело, знаешь, огнеопасное, надо семь раз проверить…

— Я же не следователь! — запальчиво возразила она. — Пока мы проверяем, он за это время…

— Вот что: поскольку ты еще не следователь, давай завтра же или даже сегодня, сейчас перевезем тебя на Гулярную.

— Как? Ты с ума сошел! — рассмеялась она. — Вот так, никому ни слова — и переехать?..

— Ваш Роман, Елена Федоровна, узнает об этом первый, — неожиданно сурово заявил Николай Васильевич. И странно, эта суровость очень понравилась Елене Федоровне: своим безошибочным женским чутьем она уловила в его голосе такую беспредельную любовь, что не нашлась, что ответить ему, лишь подумала: «Какой же он распахнутый, чистый и, наверное, ревнивый!» Так подумала она, но не сказала ничего, улыбнулась, согласно кивнула: дескать, хорошо, можно переехать и сегодня.

Он привлек ее к себе и поцеловал.

17

Это случилось 11 декабря. Число она запомнила хорошо! «барабанные палочки» на календаре.

В то морозное утро Николай, по своему обыкновению, поднялся рано, вскипятил чай, накрыл на стол, потом распахнул форточку. Отчего-то ясно и четко запечатлелось в памяти Елены Федоровны это утро: заснеженные стекла окон, покрытые белыми пальмами, холодный воздух, ворвавшийся в комнату, и сам Николай, обнаженный до пояса. Он размеренно приседал — крепкий, будто выточенный из самшита. Почему именно это сравнение пришло ей в голову? Вспомнилось, как один скульптор говорил о самшите: «Благородное, крепчайшее дерево, хоть вытачивай из него клинок».

И вот запало. Ладный, упругий Николай продолжал приседать, а она смотрела на него из-под ватного одеяла и улыбалась. Он подшучивал над нею, называл мерзлячкой и говорил, что со временем и ее приучит делать по утрам гимнастические упражнения.

— Вставай, несчастный сурок, а то я и окно распахну, — смеялся он, подхватил ее вместе с одеялом и закружился по комнате, она взмолилась:

— Коля, отпусти!

На душе у нее с тех пор, как вышла за него замуж, всегда было светло и покойно.

Завтракали не спеша. Николай Васильевич намазывал масло на хлеб сначала для нее, потом для себя, пил чай и фантазировал, мечтал. То переносился в Швейцарию, то на берег моря в Крым или на вершины Эльбруса.

— Не век же нам жить конспиративно, — говорил он, ласково поглядывая на жену, — настанет время, и мы с тобой залетим куда-нибудь на Памир, где не ступала нога человека. Проложим путь среди обрывистых скал и ледников, а над нами будет парить только гордый орлан. Они, эти птицы, всегда кружатся над альпинистами. Вот увидишь, дай только срок!

Елена Федоровна улыбалась.

Его взяли на улице, взяли не у дома, а дали отъехать на извозчике. И опять не было слежки: охранке было точно известно, куда он направлялся этим декабрьским утром.

Николай Васильевич просидел в тюрьме до середины марта следующего года, хотя товарищи прилагали все усилия, чтобы освободить его. О том, что он находится в тюрьме, было сообщено в газете, социал-демократы Думы ходатайствовали о его освобождении, но ничто не изменило хода событий. Его выслали из Петербурга «с подчинением гласному надзору полиции в избранном месте жительства». По заданию ЦК он уехал в Харьков, для того чтобы проводить курс партии на организационное сплочение большевиков. Основой организационной работы ЦК должна была стать подготовка к партийному съезду, намечаемому на август этого, четырнадцатого года.

Не было бы счастья, да несчастье помогло: Елену Федоровну взяли на заседании редакции журнала «Работница». После тюремного заключения тоже подвергли административному выселению.

— Вот тебе и Памир, — смеясь, сказала она при встрече. — Здесь, в Харькове, намечается другое восхождение.

— Правильно, душа моя, — скупо улыбнулся Николай Васильевич и тотчас посерьезнел. — ЦК тоже ввел меня в состав оргкомиссии по подготовке конференции Юга и партийного съезда. Я уже наладил кое-какие связи. Слушай, на правах старшего по возрасту даю тебе поручение: подыщи квартиру для троих товарищей.

— Может быть, я сначала распакую свой чемодан? Вы позволите мне переодеться с дороги? — полушутливо-полусерьезно спросила Елена Федоровна.

— Ты и так хороша.

— Вы мне льстите, сударь, и догадываюсь почему: вам смертельно надоело возиться на кухне.

Говоря так, она выкладывала из чемодана всякие мелочи, потом извлекла листок бумаги, сложенный вчетверо, удивленно приподняла брови — дескать, что бы это значило? Развернула, прочла — и бессильно опустилась на стул.

— Да что же это такое, Коля! — она сжала виски пальцами, испуганно взглянула на мужа.

— Лена, тебе плохо? Я сейчас принесу воды! — Николай Васильевич кинулся было на кухню.

— Не надо воды, — остановила она его, подала листок. Он прочел и укоризненно покачал головой:

— Разве можно возить с собой такие вещи! Это же верная тюрьма, если бы тебя обыскали в дороге.

— Малиновский…

— При чем здесь Малиновский?

— Чемодан укладывала Стефа. Сама напросилась помочь. И подсунула… Сегодня же напишу обо всем в ЦК, Ленину и попрошу, чтобы меня вызвали, я там все-все расскажу.

Письмо, извлеченное из чемодана, было строго конспиративное. В нем сообщались явки, назывались фамилии харьковских подпольщиков.

— Я сейчас же отправлю своего товарища, чтобы предупредил наших на всякий случай, а ты займись пока на кухне, — бросил он на ходу и выбежал на улицу.

Вскоре Николай Васильевич вернулся, достал из шкафика бутылку сухого вина, наполнил стаканы.

— Не хочется, Коля, пойдем лучше погуляем. У меня что-то голова разболелась.

На воздухе ей стало лучше. Они прохаживались по аллее, тесно прижавшись друг к другу, и думали вслух. Был теплый полдень: лето здесь набирало силу значительно раньше, чем в сыром, промозглом Петербурге. Тени каштанов стелились у них под ногами.

— А ты знаешь, я здесь, ко всему прочему, основательно занялся юридическими науками. — Помолчал, потом оказал: — Давай возьмем к себе Галинку? Вот увидишь, мы с нею отлично уживемся, и у меня будет две Галины, большая и маленькая.

— К сожалению, из этого ничего не выйдет… — Елена Федоровна не договорила, сорвала с куста листок и, подержав его на ладони, дунула. Он плавно колыхнулся и упорхнул, как мотылек. — Я вот думаю: почему в природе, в мире все так выверено и необходимо, взаимосвязанно? И этот листик, и мы с тобой, все люди, птицы…

— Слоны, — вставил Николай Васильевич с улыбкой, — лошади, медведи…

— Сам ты медведь! Я говорю о возвышенном, а ты приземляешь. Я вот о чем: если бы я тогда чуточку задержалась на вокзале, то мы с тобой не столкнулись бы на крылечке в Белом Дунайце. А ты и на самом деле вел себя там, как невоспитанный медведь: нет, чтобы дать пройти женщине, загородил дорогу и уставился на меня, как на привидение.

— Вот что, привидение, а ведь нам с тобой пора возвращаться: у меня через час свидание с подпольщиком Савельевым, а тебе все-таки надо отоспаться с дороги.

— Нет-нет, я тоже пойду на свидание, только, конечно, с другим человеком. — Елена Федоровна лукаво глянула на мужа, потом пояснила: — Здесь неподалеку живет один мой знакомый железнодорожник. Я знаю его по работе в киевской организации, он наверняка поможет устроить дело с жильем для наших подопечных. Или нет, я, пожалуй, и в самом деле пойду отдохну. А к этому железнодорожнику ты направь кого-нибудь из тех, кто не назван в подметном письме… Это ты хорошо придумал с поступлением на юридический — отличный громоотвод!

— Умница. Иди отдыхай, а если появится охота — поройся в моих фолиантах, возможно, и впрямь из тебя со временем получится дельный следователь.

— Я постараюсь, — тоже шутливо ответила Елена Федоровна, однако сердце у нее болело. Раньше она попросту его не замечала. Придя домой, она прилегла на кровать и тотчас уснула.