Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 19 Тридцать девять ступенек

Как вы догадываетесь, дорогой Читатель, мой первый роман не имел того ошеломительного успеха, на который я рассчитывал. И вместо того чтобы принести мне баснословный доход, он заставил меня раскошелиться: мне пришлось оплатить не только подписку на бесчисленные периодические издания, не только непомерно раздутые счета из агентства, но также и все книги, попорченные во время моих объяснений с некоторыми книготорговцами.

Выйдя из тяжелой депрессии, я мужественно взялся за работу. Начал писать второй роман, тот, который вы сейчас читаете, чтобы снова испытать судьбу; а еще потому, что уже втянулся в это дело.

Но в то же время я сказал себе: «Жак Рубо, не надо класть все яйца в одну корзину». И тут меня осенило, и вскоре у меня возник план.

Однажды, когда я был на уроке геометрии, слушал радио и смотрел различные телепередачи, в то время как Карлотта тренировала Мотелло (об этом я расскажу позже), показывая ему, как надо брать препятствия (стулья, линейки и кресла), я случайно увидел знаменитую музыкальную передачу «Тридцать девять ступенек».

Напомню вкратце, в чем ее суть: это ежедневный конкурс песен, предлагаемых жадному вниманию публики; остальные передачи такого типа значительно уступают ей в популярности. Рейтинг самых любимых песен составляется по современнейшей технологии социологических обследований. Участники различных групп занимают места согласно рейтингу на гигантской лестнице в тридцать девять ступенек: там можно сколько угодно их разглядывать, слушать их песни, смотреть их клипы. Самые непритязательные занимают первую ступеньку (их там может быть несколько), а победители дня — верхнюю, тридцать девятую. Казалось бы, ничего особенного, обычный конкурс. На следующий день рейтинг может измениться. Но — и в этом вся оригинальность передачи — если участникам какой-нибудь группы, согласно изменениям в рейтинге, надо уступить свое двадцать третье место тем, кто был на восемнадцатом, а самим занять четырнадцатое, они могут отказаться и защищать свое место когтями и зубами (некоторые виды оружия запрещены). В результате на экране разыгрываются целые сражения, что весьма полезно для спортивной формы певцов, которая часто заставляет желать лучшего.

Мой план умещается в немногих словах: попасть в «Тридцать девять ступенек». В тот день перед моим внутренним взором предстало ослепительное видение. Я постепенно поднимался все выше и выше по этим ступенькам, исполняя все более и более прекрасные песни, все более и более ценимые публикой, благодаря успеху и постоянной тренировке у меня вырабатывалась великолепная спортивная форма, позволявшая мне выдерживать натиск соперников и неуклонно двигаться к вершине.

Для этого было необходимо:

— сочинять песни:

— проверять их качество у знатока,

— делать гимнастику и соблюдать диету.

Такова была первая фаза моего плана.

Я взялся за дело без промедления. Первая моя песня — та, что я вложил в уста Стефана, помощника мадам Груашан: «Кекс миндальный». Вы уже ознакомились с шестью ее куплетами (а всего их семьдесят три). А вот еще три куплета, которые я пропел Карлотте — величайшему знатоку в этом деле:

Я вдохновенно исполнил это на дивную, искрящуюся мелодию Моцарта. Потом замолк в ожидании приговора.

Пока я пел, Карлотта смотрела по телевизору рекламу с молодым человеком в джинсах (эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти), но это не помешало ей внимательно выслушать все до конца.

Ее приговор был сокрушительным. Не стараясь скрыть от меня правду, она сказала просто: «Типичное Средневековье».

Сердце у меня упало. Я понял, что впереди еще долгая дорога.

Но я не утратил надежды.

Истина, моя единственная муза, побуждает меня сказать, что выступление в передаче «Тридцать девять ступенек» было только первой частью моего плана. Была и другая часть, еще более возвышенная и дерзновенная, и мне придется открыть ее вам, ибо именно она стала основой моих дружеских отношений с Джимом Уэддерберном, а иначе я знал бы его только понаслышке, чего я очень не люблю. Я люблю, когда между мной и моими героями устанавливаются прямые человеческие контакты. Все мы существуем только на бумаге или благодаря бумаге. Чего уж там.

Во второй части моего плана я, добившись успеха в «Тридцати девяти ступеньках» (под руководством Карлотты, которая уже тренировала Мотелло, успех был делом времени) и заработав колоссальные деньги, мог бы вложить их в

КИНО

Я финансировал бы производство фильма под названием:

ЖИЗНЬ ЖАКА РУБО

Я был бы продюсером фильма, но снимал бы его не я, и не я бы в нем снимался. В роли Жака Рубо я согласен был видеть только одного актера:

РОБЕРТ МИТЧЕМ

в роли Жака Рубо

Оставалось найти режиссера, который пожелал бы это снять. Лори представила меня своему компаньону Джиму Уэддерберну, Красивому Молодому Человеку.

У Джима Уэддерберна имелся некоторый опыт работы в кино. Ему пришлось быть актером: один американский кинорежиссер, пораженный его сходством с молодым Шекспиром, заключил с ним контракт на исполнение роли Шекспира во всех вестернах (роль небольшая, но играть ее приходится очень часто). Эпизод всегда примерно один и тот же. Шекспир, отвергнутый героиней фильма, которая предпочла ему Гэри Купера, Керка Дугласа или Берта Ланкастера, вскакивает в седло и мчится на берег каньона. Там он раздевается (оставаясь лишь в плавках стиля Ренессанс) и с криком «Быть или не быть» бросается в стремительный поток. Все шло замечательно до определенного момента, который Джим Уэддерберн показал мне на забракованном куске пленки из его первого и единственного вестерна: когда он боролся с потоком, в камеру, как назло, каждый раз попадала его левая ягодица, и на ней — фабричная марка в виде улитки, его врожденная отметина. Так кончилась его карьера шекспировского актера. Затем он стал режиссером и за год поставил два или три вестерна, перед тем как вернуться в свою «мьюз» и засесть за романы. Мой план ему понравился, и он начал размышлять над сценарием.

Он не захотел снимать банальную биографию: тогда было то, а тогда — сё; Митчем (в роли Жака Рубо) — подросток, играющий в школьном дворе… Нет. Это должны быть короткие эпизоды, длиной чуть более минуты, очень лаконичные: в каждом будет показано, как могла бы (или не могла бы) сложиться жизнь Жака Рубо. И, чтобы подчеркнуть самостоятельность эпизодов, каждый будут снимать как отдельный фильм, с титрами и всем прочим. Уэддерберну хотелось, чтобы каждый из этих фильмов по напряжению и насыщенности не уступал лучшим рекламным роликам (которые бывают и еще короче).

Так, в одной из моих возможных жизней я буду университетским профессором. В кадре — строгий фасад высшего учебного заведения. Жак Рубо (в исполнении Роберта Митчема) входит в здание. Своей неподражаемой походкой Митчем идет по длинному коридору. Издалека доносится вкрадчивый женский голос, каким обычно делают объявления в аэропорту: «Студентов, пришедших на лекцию месье Рубо, просим пройти в аудиторию триста семнадцать». Митчем (Рубо) все еще идет по коридору. Тот же голос произносит: «До начала лекции месье Рубо остается пять минут». Конец фильма. Красота.

В другой, более драматической серии Жак Рубо находится в глубокой депрессии. Номер отеля в Манхэттене; Митчем лежит на кровати мрачный, небритый, с горькой складкой у рта, окруженный полупустыми бутылками «бурбона». Он звонит по телефону. На другом конце провода, за Атлантикой (для убедительности камера показывает бушующие океанские волны) трубку снимает отец Синуль с кружкой пива в руке. «Алло», — говорит он. Слышен голос Митчема, говорящего на своем характерном французском языке: «Алло, доктор Синуль? Это Жак Рубо. Я хотел бы узнать результат анализа».

Глава 20 Похороны Бальбастра

Отец Синуль выключает компьютер. Он ничего, ну ничего не понимает. В задумчивости выходит он из Особняка польдевских послов и направляется к дому.

Инспектор Блоньяр заканчивает беседу со мной. Он задает еще несколько вопросов, но для проформы. Он смотрит на часы. Пора! Мы с ним отправляемся на улицу Закавычек.

Мадам Ивонн и ее супруг Арсен, сопровождаемые новым официантом, выходят из «Гудула-бара». «Гудула-бар» на час закрывается. Лори и Карлотта спускаются по лестнице третьего подъезда дома 53 по улице Вольных Граждан. Карлотту отпустили с урока истории. Это очень кстати: ей надо было написать сочинение по одной из речей Шарля де Голля. Она слегка озадачена: ей казалось, что «Шарль де Голль» — это аэропорт. Только что она получила «отлично» за краткий пересказ одной пьесы:

«В Испании живет один мужик. Он ни фига не верит в Бога. За это статуя дает ему по репе».

Весь квартал направляется к улице Закавычек.

Дома осталась только мадам Эсеб, в память об Александре Владимировиче. За это ее сурово осудили.

Да, этим утром в фамильном саду Синулей предали земле тело Бальбастра.

После вскрытия его зашили, подгримировали в похоронном бюро, и теперь он лежит в стеклянном гробу безмятежный, почти радостный.

Гортензия тоже здесь. Она думает о Моргане, своем возлюбленном. Она смотрит на официанта из «Гудула-бара», который напоминает ей Моргана, ее возлюбленного. Она говорит себе: «Я люблю его». А еще она говорит себе: «Что же мне теперь делать?»

У могилы собралась вся семья Синулей. Здесь мадам Синуль, ее дочери и их друзья. Марк Синуль вернулся из Польдевии, где он гастролировал вместе с подружкой Кайюрмчой; они исполняли перед восторженной аудиторией концерты Сент-Коломба для двух виол. Марк Синуль сочинил пьесу для двух виол: «Могила Бальбастра», которую они с подружкой сыграют после того, как Автор произнесет Надгробную речь. Они прилежно репетируют в музыкальной гостиной синулевского дома. Марк зевает, он не привык рано вставать (как и Лори), но Кайюрмча не дает ему заснуть. Она привыкла быть начеку и следить, чтобы партнер делал все как надо.

Входят два могильщика. Они встают по обе стороны гроба.

Первый могильщик: Кто строит прочнее всех?

Второй могильщик: Не знаю. Мне наплевать.

Первый могильщик: Эх ты, осел! Прочнее всех строим мы, могильщики; дома, которые мы строим, простоят до Судного Дня.

Крякнув, они берутся за гроб и опускают его в могилу.

Отец Синуль (глядя на Бальбастра): Ах, мой бедный старый пес. Прощай, собака пьяницы!

Автор подходит к могиле. В руке у него листки с написанной речью.

«Дамы и господа, собаки и кошки! Себастьян Руйяр в своем эпохальном труде:

„Гимноподы, или О хождении босиком. Раскритиковано и одобрено мэтром Меленом, адвокатом Парижского парламента“. Париж, „Под оливой“, 1624. Ин-кварто, с.326 (на самом деле 366), шифр Арсенал 4, инвентарный номер 4526 — рассматривает такой вопрос: почему мы ходим обутыми, а не босиком? И приходит к заключению: потому, что нагота приличествует невинности, мы же, грешные твари, не можем и не хотим явить наготу наших душ, равно как и ног. А вот брат наш, друг наш Бальбастр ходил босиком. И сколь же красноречиво, друзья мои, это свидетельствует о лучезарной невинности его души, ведь ног-то у него было четыре».

Такова была вступительная часть моей речи, которую я не буду приводить здесь целиком: вы сможете прочесть ее в столовой Синулей, где она висит между картиной Гийомара «Бальбастр на велосипеде» и картиной Гецлера, где шесть Бальбастров-регбистов сражаются со сборной Уэльса.

Основная часть моей речи делится на шесть разделов.

В первом я говорю о физическом совершенстве Бальбастра.

Во втором — о его моральном совершенстве.

В третьем я говорю о нем как о гармоничном сочетании физического и морального совершенства, которое в точности отвечало высокому понятию «собака». Я рассказываю, как за воскресным чаем у Синулей, пока мы с хозяином беседовали, Бальбастр приходил и садился возле моей левой руки, и я подолгу трепал его по загривку и спине, а он сидел не шелохнувшись, — идеальное воплощение понятия «собака».

В четвертом разделе я говорил о скорбящих родственниках.

В пятом — о его хозяине Синуле, который горевал больше всех. О том, как они выходили вдвоем, хозяин — за газетой и пивом, Бальбастр — чтобы пописать на фонарные столбы, колеса автомобилей и кустики, мечтая о своей великой, потерянной любви, кудлатой собачке Гоп-ля-ля.

В последнем разделе я говорил о черной, преступной душе убийцы, я чувствовал, что он бродит среди нас, мучимый раскаянием.

Я взывал не к мести, но к правосудию.

Это был финал.

Когда я умолк, зазвучала благородно-меланхолическая, нежная и волнующая музыка, в которой иногда слышались парафразы собачьего лая: «Могила Бальбастра» Марка Синуля; музыканты расположились у самой могилы, в изголовье усопшего. Он выглядел таким живым, таким спокойным, что, казалось, вот-вот вскочит, отряхнется и начнет подвывать в терцию.

И вот, когда собравшиеся, кто растроганно, а кто рыдая, слушали мою Надгробную речь, явился призрак Бальбастра, видимый лишь троим из нас. Он вошел в сад, проскользнул через толпу и уселся у могилы с другой стороны, напротив музыкантов.

Кто его видел? Я, вы (не тот «я», который произносит речь, а тот, который вместе с вами наблюдает за этой сценой) и еще некто. Вы догадываетесь, что речь идет об Убийце!

Призрак заговорил:

Призрак Балъбастра: Что-то неладно в квартале Святой Гудулы.

Услышав эти вещие слова, убийца, несмотря на свои железные нервы, счел за благо улизнуть. И улизнул. Должен сказать, что его уход, которого мы не видели воочию, остался незамеченным всеми, кроме Карлотты.

Не страх гнал его прочь. Он был неустрашим. И не муки совести — он их не знал. Но что же тогда?

Если правда, что, как утверждает Спиноза, концепт собаки не может укусить, призрак собаки, очевидно, не столь терпелив, сколь концепт. И убийца не желал проверять, может ли призрак Бальбастра тронуть не только его слух, но и его икры.

Приняв соболезнования, близкие покойного сели за стол.

Глава 21, с Приложениями

Эта глава предназначена для отдыха и грустных размышлений. Нам нужно:

— Погрустить о безвременно ушедшем Бальбастре.

— Ознакомиться с Приложениями:

1. План места действия.

2. Фабричные марки.

Это фабричные марки князей Польдевских, которыми отмечены левые ягодицы всех князей. Улитки имеют символическое значение.

— Искать разгадку, как это делает инспектор Блоньяр.

Глава 22 Рынок Апельсиновых Младенцев

В нескольких шагах от Святой Гудулы в северном направлении находится рынок Апельсиновых Младенцев. Это настоящий рынок, каких сейчас уже немного. Он располагается на собственной территории, обнесенной стенами. Входят туда с двух противоположных сторон, через ворота, над которыми угловатыми готическими буквами написано:

Этот рынок не загромождает улицу, не швыряет яблочные огрызки и салатные кочерыжки под колеса автомобилей, как другие рынки, которых я не назову.

Здесь есть торговки зеленью, торговки цветами, торговки неизвестно чем. Как в старое время, здесь слышатся зазывные голоса, благозвучностью напоминающие грегорианский хорал:

«Огурчики берем, хозяюшки!»

«Кому тыквы, спелые тыквы!»

«Не берите у меня, я даром отдаю!»

Подходя к воротам со стороны улицы Жюло, вы натыкаетесь на две шеренги зеленых колясок с орущими младенцами в оранжевых костюмчиках; за ними присматривают приезжие няни-студентки в форме клуба «Плейбой», стараясь удержать их поведение в рамках относительной благопристойности. Это подарок населению от муниципалитета. Замысел вот какой: прочитав над воротами название рынка и заглянув в путеводители и словари, дабы узнать, что оно означает, туристы должны увидеть перед собой наглядное пособие. Они читают: «Апельсиновые Младенцы» и понимают это как «Орэндж Бэбис», либо «Бимби ди колоре аранча», либо «Лимонософф закуски». И что они видят перед воротами? Апельсиновых младенцев, орущих в колясках. Так с помощью новейших достижений прикладной лингвистики и теории коммуникаций была отчасти решена проблема непереводимых названий, которая уменьшает нашу долю в общем объеме международной торговли.

Однако, какие бы там сказки ни рассказывали туристические агентства, к XIV-му веку восходит сам рынок, но отнюдь не его название. Когда-то это был скотный рынок. Здесь продавали коров, свиней, коз, но главным образом овец. Их пригоняли огромными гуртами, с которыми владелец не всегда мог справиться, и на тесном пространстве рынка возникала страшная неразбериха, клубилась пыль, раздавалась брань. Чтобы покончить с этим, было решено поставить у ворот погонщиков. Они должны были либо сдерживать, либо вести и направлять эти бесконечные стада — смотря по необходимости. Король издал указ, согласно которому погонщикам овец полагалось «быть в зеленом, а в бело-синем — их владельцам». В те времена повальной неграмотности все запоминали указ со слуха и потом повторяли: «… а в бело-синем — их владельцам». По указу стали называть и рынок. Впоследствии указ отменили, но название успело закрепиться, хотя смысл его был забыт. В результате эволюции в произношении и таких явлений, как озвончение-оглушение согласных, а также ассимиляция и диссимиляция, люди стали говорить: рынок «Апельсиновых Младенцев». Это один из ярких и убедительных примеров, приводимых нашим великим философом Филибером Орсэллсом в его книге «Этюмология».

Время перескочило от понедельника, дня похорон Бальбастра, к субботе, базарному дню. Лори и Гортензия идут на Рынок Апельсиновых Младенцев.

Лори удалось выпить чашку чая № 1 еще до одиннадцати часов благодаря Карлотте, которая принесла ей рогалики и «Газету». День сегодня солнечный, и Лори соглашается встать. А между тем у Мотелло разыгрался приступ ревности. Мотелло влюбился в этих рыжих дам, в чью жизнь ранее вошел по каким-то своим, скрытым причинам. Ему совсем не нравится, что Карлотта, в которую он влюблен, приносит Лори, которую он любит и на подушке которой лежит, рогалики и булочки. Он потягивается, требует свою долю, пытается спихнуть Карлотту с кровати, сбивает трубку с телефона (к телефону он испытывает лютую ревность) и в конце концов похищает у Лори часы и уносит их в хранилище трофеев. Теперь Лори не узнает, который час, она опоздает на встречу с Гортензией, и можно будет еще долго лежать рядом с ней на подушке. По этому поводу я замечу, что Александр Владимирович, бывший кот мадам Эсеб, в свое время любил рыжую кошку по имени Чуча (не знаю, зачем я сейчас напоминаю вам об этом: как-то вдруг в голову пришло. Ну и ладно, а то потом забуду…). Лори не торопится, она решает кроссворд в «Газете». Наконец она встает. Обиженный Мотелло удаляется на пианино и лежит там черным пятном на черном фоне.

Выйдя из дома, Лори могла бы свернуть налево, обогнуть дом по проулку, отделенному решеткой от сквера, попасть на улицу Отцов-Скоромников, а затем, дважды повернув опять-таки налево, попасть на Староархивную улицу, где на противоположной стороне перекрестка, у своего дома, под белой акацией ее ждет Гортензия. Но на ее пути возникло препятствие: собственники квартир, в припадке собственничества, повесили у входа в проулок запирающуюся калитку, дабы ни один не-собственник не смел ступить ногой на их заповедную территорию. Тем, кому проход был разрешен (к их числу относились и съемщики квартир), выдавался ключ. Лори, не питавшей особой любви к запирающимся калиткам, пришлось повернуть направо, потом еще раз направо, и еще раз направо, чтобы встретиться с Гортензией в условленном месте (к счастью, собственники еще не успели повесить калитку с другой стороны). Они пошли по Староархивной, потом свернули на улицу Жюло. Гортензия весело распевала старинную песенку, которой ее научил Морган:

— Этой песне меня научил Морган, — пояснила она.

Они зашли в кафе на углу: Лори надо было выпить две утренние чашки кофе. Гортензии принесли стакан холодного молока и тартинку, и Гортензия все рассказала. Лори не стала ее осуждать.

В то утро на рынке Апельсиновых Младенцев было особенно людно. Младенцы понапрасну надрывались в своей апельсиновой роще: все их няни собрались вокруг Тома Батлера, кумира Карлотты и харизматического лидера группы «Дью-Поун Дью-Вэл», который пришел за покупками. Он покупал салат и раздавал автографы. Ибо вопреки мнению Карлотты (введенной в заблуждение скверным переводом статьи из монакской газеты), студия группы «Дью-Поун Дью-Вэл» не была оборудована в старых манчестерских доках (вблизи которых Карлотта и Эжени — студия группы «Хай-Хай» якобы находилась там же — собирались случайно познакомиться с Томом Батлером и Мартенским). С недавних пор группа «Дью-Поун Дью-Вэл» записывала песни в Особняке Польдевских Послов, над помещением, где обжаривали кофе, и рядом с комнатой отца Синуля. Лори купила филе лосося на обед и две макрели для Мотелло. Еще она купила триста граммов соленого масла, моццареллы, овечьего сыру и деревенского хлеба. Затем подруги пошли к овощной торговке мадам Свекловитц, урожденной Репейо. Мадам Свекловитц подходила к своему делу творчески: ей удалось разработать и внедрить эффективнейшую систему торговли овощами. Обычно всякий весовой товар, будь то овощи, или сосиски, или отбивные котлеты, продается так. Вы говорите: «кило картофеля». Продавец или продавщица выгребает из кучи несколько картофелин (больше чем на килограмм: с наметанным глазом это нетрудно) и с размаху кидает их на весы — стрелка переходит за отметку «1000». Не давая стрелке отклониться в обратную сторону, продавец (продавщица) говорит: «Тут больше килограмма, возьмете, или убавить?» И вы берете больше, чем собирались. Продавцу это выгодно: он быстрее распродаст товар и получит больше денег. Многие экономисты указывали, однако, что у покупателя при этом возникает неприятное ощущение, будто его надули. Ему был нужен килограмм картофеля, а его заставили купить на сто или на двести пятьдесят граммов больше. При этом он чрезвычайно резко реагирует на попытку обсчета. И его никто не осмеливается обсчитать: не потому, что покупатели способны произвести ряд несложных арифметических операций — это бывает крайне редко, а потому, что человек, которому навязали лишний картофель, неизбежно становится подозрительным. С такого человека возьмут разве что лишних десять сантимов, то есть обсчитают в пределах нормы.

Мадам Свекловитц, урожденная Репейо, самостоятельно додумалась до современной теории торговли картофелем (задолго до Спенсера Фридмана, получившего за это открытие Нобелевскую премию).

Все просто: картофеля из кучи набирают не больше, а меньше чем на килограмм. Вам говорят: «Тут меньше чем на килограмм. Добавить, или не надо?» Вы, потрясенный таким самопожертвованием продавца, отвечаете: «Не надо». На первый взгляд, продавец ничего не выигрывает. Но в этом вся сила новой системы: теперь, завоевав доверие покупателя, можно спокойно его обсчитать. Так продавец продаст меньше, но дороже. И приобретет постоянных покупателей.

Побывав однажды вместе с Лори на рынке, я оценил по достоинству открытие мадам Свекловитц. Она поняла, что я все понял, и с тех пор всегда отпускала Лори нужное количество товара и в точности по указанной цене.

В тот день булочная Груашана была закрыта. Мадам Груашан отправилась на рынок в сопровождении Стефана, своего нового помощника и «очень Красивого Молодого Человека», как в один голос сказали Гортензия и Лори. Но Стефан ни на кого не смотрел, кроме мадам Груашан. Он обволакивал ее влюбленными взглядами и нашептывал свою песенку. Набрав овощей и фруктов, Гортензия и Лори перешли Нормандскую улицу, чтобы купить к жареной лососине белого сен-жозефского вина.

Потом они зашли отдохнуть в кафе на углу улицы Жюло. Мадам Груашан и Стефан поставили свои сумки у соседнего столика. Стефан пытался подольститься к неприступным коленям хозяйки, напевая:

Лори заждалась своего кофе. И пошла к стойке. За стойкой сидел польдевский инспектор Шер. Хол. Он спросил ее, как поживает Мотелло.

Глава 23 Мотелло знакомит Карлотту с Горманским

Когда Гортензия и Лори вернулись с рынка Апельсиновых Младенцев, Карлотта сидела перед телевизором. Она опять просматривала кассету, на которую записала избранные интервью с группой «Дью-Поун Дью-Вэл» и главное, с Томом Батлером. В ожидании выпуска новостей она просматривала эту кассету в четырнадцатый раз. Узнав, что Том Батлер живьем появился на рынке, она секунд на тридцать впала в бурное отчаяние, а затем заявила, что ни в коем случае не откажется от посещения студии в Манчестере. Тем более, что Эжени все равно поедет туда посмотреть на своего обожаемого Мартенского.

Не отрывая глаз от Тома Батлера, Карлотта проводила тренировку с Мотелло. Она решила подготовить его к соревнованиям по преодолению препятствий на ближайших Олимпийских играх. Если вы подумали, будто мы сообщаем об этом забавы ради, то вы глубоко ошибаетесь. Мы не забавляться сюда пришли. Великолепная спортивная форма, которой Мотелло достиг в ходе этих тренировок (при его исключительных природных данных) (замечу по этому поводу, что у польдевцев очень развита прыгучесть: в стране, где кругом горы, иначе и быть не может), стала решающим звеном в цепи событий, сорвавших планы преступника. Так что советую вам воздержаться от замечаний. Мотелло отрабатывал прыжок через барьер, то есть линейку, закрепленную между большой комнатой (где стоял телевизор) и кухней, причем линейка поднималась все выше. Добиваясь от Мотелло чистоты стиля и улучшения результатов, Карлотта проявляла чудеса терпения. После удачного прыжка она говорила: «Отлично, котик!» Когда линейка падала, или прыжок получался недостаточно стильным, говорила: «Давай еще разок, бездарь хвостатая!», — и уязвленный Мотелло превосходил самого себя. Он прыгал все лучше и лучше, но его беспокоила одна вещь: ему казалось, что задние лапы стали расти слишком быстро. Он вспрыгивал на умывальник в ванной и смотрелся в зеркало, однако так и не сумел определить, насколько обоснованны его опасения.

Гортензия и Лори решили посидеть на кухне за рюмочкой смородиновки, перед тем как начать приготовление обеда.

Между тем настало время телевизионных новостей. (Странно все-таки, что вы не задали мне вопрос, зачем Карлотта дожидается теленовостей! Вас не удивляет, что она их дожидается? С чего бы это ей вдруг понадобились теленовости? Если догадаетесь, можете пропустить несколько строчек на следующей странице.)

Начались новости. На экране появилась эмблема телеканала; прозвучали позывные. Затем в кадре возникла внушительных размеров лестница, на ступенях которой никого не было. По обе стороны лестницы, у подножия, собрались в лихорадочном ожидании телеоператоры и репортеры со всего мира. Там было тридцать семь камер: восемнадцать слева и девятнадцать справа. С минуту лестница оставалась пустой; это создало дополнительное напряжение. Волнение операторов усилилось. Послышался какой-то шум. И вот наверху лестницы показался

Ведущий телевизионной программы новостей.

Стрекотание камер, ловящих каждое его движение, чтобы передать по другим национальным каналам, а через спутник — на весь мир, пока он величественно спускался по мраморной лестнице телестудии, напрасные попытки журналистов, оттесняемых охранниками, приблизиться к нему и взять интервью, потасовка охранников с неаккредитованными фотографами и треск разбитой аппаратуры, — все это на блестящем техническом уровне продемонстрировали нам невидимые объективы его родной телекомпании. Затем заставка исчезла, и мы увидели студию. Ведущий заговорил (не хочу называть его фамилию, она и так у всех на устах):

— Добрый день, в эфире новости телекомпании…, с вами… Главная новость дня: выход в эфир теленовостей, которые веду я, — после четырехдневного перерыва. С шести часов утра телекамеры всего мира были нацелены на знаменитую мраморную лестницу нашей студии, где я должен был появиться в назначенный час, перед тем как прийти сюда и сообщить вам, дорогие телезрители, самые свежие новости. Итак…

И опять показали ту же сцену, но на сей раз с другой точки, из глубины студии. Теперь мы видели не только возбужденную толпу репортеров у подножия лестницы, но и студийные камеры, в таком же возбуждении снимающие начальные кадры передачи.

Поблагодарив за внимание телезрителей и другие телеканалы, ведущий сказал:

— Переходим к другим новостям. Принцесса Корделия Сан-Марийская опровергла сообщения о своем повторном браке с Маргарет Тэтчер…

Третьей новостью оказалось интервью в прямом эфире с Томом Батлером, взятое на рынке Апельсиновых Младенцев. Именно этого и дожидалась Карлотта. Она записала интервью, потом пошла на кухню. Обед был почти готов.

— Опять жареная лососина, — возмутилась она. — Хоть бы гамбургеров для разнообразия дали.

Она сварила себе равиоли, поела и гордо удалилась в свою комнату, захватив порцию клубники со сливками.

Мотелло последовал за ней. Поскольку он не доел макрель, она догадалась, что ему нужно сказать ей что-то важное, но так, чтобы не услышали Гортензия и Лори.

Беззвучной, необычайно упругой походкой Мотелло прошел в ванную и, встопорщив ус, дал Карлотте понять, что она должна закрыть дверь и открыть кран, дабы никто не услышал шум и не распознал его причину. Затем он проскользнул под ванну. Послышался скрип отодвигаемой перегородки, и Мотелло исчез. Карлотта легла на пол и попыталась тоже залезть под ванну, но несмотря на всю ее гибкость, ей это не удалось. Минуту спустя Мотелло вернулся. Они с Карлоттой вышли на лестницу.

Как мы помним, в третьем подъезде того же дома, на третьем этаже слева находилась квартира, куда недавно въехал таинственный молодой человек. Эта квартира примыкала к квартире Карлотты, и в разделявшей их стене было проделано отверстие, через которое Мотелло мог в любой момент незаметно уйти.

Мотелло позвонил в дверь. Дверь открылась, и перед Карлоттой предстал князь Горманской, возлюбленный Гортензии, назвавшийся Морганом, Правящий Князь Польдевии. Мотелло представил ему Карлотту как своего тренера. Князь учтиво поклонился:

— Рад познакомиться, мадемуазель.

Карлотте он понравился, хотя и показался немного чопорным. Чем-то он похож на Тома Батлера, подумала она.

— Мадемуазель, — сказал он, — меня привела сюда Любовь.

Карлотта приготовилась слушать с удвоенным вниманием. Пусть ей расскажут о Любви, это наверняка пригодится, когда они с Эжени будут гулять, небрежно насвистывая, возле манчестерской студии и случайно встретятся с Томом Батлером (в сопровождении Мартенского).

— Да, мадемуазель, любовь. Уверен, вы сможете меня понять. Я люблю Гортензию, я люблю ее больше, чем чуть-чуть, больше, чем сильно, больше, чем страстно, больше, чем безумно и, разумеется, больше, чем нисколько! Я ЛЮБЛЮ ее. (До чего они средневековые, эти польдевские князья, подумала Карлотта, не лучше Автора.) Я пытался забыть ее, когда ужасное недоразумение разлучило нас. С ледяной пунктуальностью выполнял я долг венценосца, но ничто не могло развеять мою печаль, угасить безмерное желание снова увидеть ее. И вот я решил вернуться сюда инкогнито, встретиться с ней, просить о снисхождении, вернуть ее привязанность… или умереть. Для этого труднейшего предприятия я заручился помощью моего друга, князя Александра Владимировича, которого вы знаете под именем Мотелло. По соображениям конспирации ему пришлось сообщить о себе сведения, не вполне соответствующие действительности. Прошу вас, простите его: он сделал это по моей просьбе.

Карлотта простила.

— Вы, разумеется, не догадываетесь, что побудило меня сегодня просить вас о помощи. (Очень даже догадываюсь, подумала Карлотта, я не вчера родилась. Ты хочешь похитить Гортензию на твоем пони Кирандзое, и тебе надо, чтобы кто-то вывел его из сарайчика и пригнал в нужное место. Тут и гадать нечего.) Я вам все объясню, — продолжал князь. — Я виделся с Гортензией. Гортензия любит меня. Уверен, любовное приключение со мной придется ей по вкусу больше, чем та тусклая жизнь, которую она ведет сейчас. С этой целью я в строжайшей тайне поставил в пристройку у Польдевской капеллы моего личного пони, главного пони моей свиты, князя Кирандзоя. (Карлотта изобразила удивление и восхищение.) Мотелло рассказал мне о ваших способностях к верховой езде. Во имя Любви я прошу вас о помощи.

И он раскрыл ей свой план.

Глава 24 Гортензия выбирает Приключение

За жареной лососиной последовал салат из порея, за моццареллой с укропом — клубника со сливками или с лимоном. За белой смородиновкой последовал белый сен-жозеф. Мотелло мурлыкал над миской с макрелью. В кобальтово-синих чашках дымился кофе.

Гортензия и Лори говорили о браке и о любви.

— Так мне решиться? — спросила Гортензия голосом, полным намеков и недомолвок.

— Решайся, — ответила Лори.

Карлотта улыбалась про себя. Мотелло мурлыкал.

У Гортензии было назначено свидание с Горманским. Это было их первое свидание в Городе, и произошло оно в понедельник, неделю спустя после похорон Бальбастра. А за городом они встречались каждый день: после обеда садились в один и тот же поезд, потом бродили по лесу, среди мелких цветочков. Горманской рассказывал о Польдевии. Гортензия делала беглый обзор знаменитейших философских систем. Именно теперь, а не в первые, былые дни их любви, она впервые в жизни осознала глубокое внутреннее родство любовной страсти и философии. Ибо Горманской действительно слушал ее. И они не вспоминали о всяких там туфлях и платьях.

К вечеру они выходили из леса, доезжали до Бекон-ле-Муйер, поднимались все в тот же номер «Флобер-отеля» и преображали эту убогую комнату неиссякаемым жаром плотской страсти.

Когда Гортензия возвращалась домой, колени у нее дрожали.

А в Понедельник они встретились в Библиотеке.

Вступив под торжественные своды, где родилась ее любовь, Гортензия ощутила глубокое волнение. С тех пор она почти не бывала здесь: обязанности замужней женщины отнимали много времени, кроме того, какая-то скрытая печаль безотчетно заставляла ее избегать этих мест, свидетелей утраченного счастья. Но теперь все изменилось.

А в Библиотеке все было по-прежнему. Гортензия собиралась заказать книгу, рекомендованную ей ее возлюбленным-князем:

Генрик де Вахтендонк. Польдевическая Польдевония. Естественная и Духовная История Польдевцев, как Восточных, такожде и Западных. О различных достопримечательностях оных областей. С описанием нравов, обрядов, законов, образа правления и ведения войны означенных Польдевцев.

Антверпен, у Кристофа Плантена, 1596.

Это был рассказ первого путешественника, посетившего Польдевию в конце XVI века, и Морган хотел, чтобы Гортензия прочла его.

Она отдала требование на книгу, вынула из сумки «Философские осколки» Кьеркегора и стала читать, чтобы скоротать время. Сердце у нее тревожно билось, внутренний взор обращался то в прошлое, то в будущее. Библиотека на вид казалась вполне доброжелательной, словно бы образумившейся. Вскоре Гортензия поняла, в чем дело.

Неустанно сражаясь с назойливыми читателями, желавшими читать ее книги, Библиотека путем проб и ошибок сумела, наконец, выработать верную стратегию. Оторвавшись от Кьеркегора (ей трудно было сосредоточиться: не терпелось увидеть Его), она заметила, что книги были на столе у очень немногих. Одни читатели рассеянно рылись в словарях, другие (имевшие стальные нервы) писали письма или просматривали «Газету». Но книг у них не было, и им их не приносили.

Прошло какое-то время. Наконец, после полуторачасового ожидания, по залу, где давно уже не осталось свободных мест, прошло движение. Между рядами столов шел человек из книгохранилища в белоснежном халате, толкая перед собой тележку — нет, не с книгами (пусть не с теми, которые были заказаны, но хоть какими-нибудь), а с возвращенными требованиями. Читатели вскакивали и разбегались по всем углам зала, выстраивались в огромные, нервные очереди к окошку приема требований. Гортензия тоже получила отказ: к ее требованию была пришпилена розовая бумажка, сообщавшая, что такие издания можно читать только в зале редкой книги.

Собственно говоря, это был даже не зал, а узенький коридорчик в одном из хранилищ, где поставили десяток неудобных конторок. Но главной особенностью этого зала было не неудобство и не слабое освещение, а то, что он мог вместить лишь десятую часть всех читателей, которых направляла в него Библиотека. Точно так же обстояло дело и в других залах. В таких условиях читатель получал на руки в лучшем случае одну книгу из десяти положенных: если даже ему удавалось с боем занять место в главном зале, у него все равно не было шансов пробиться в отдел редкой книги или отдел ветхих крупноформатных изданий, еще не отданных в переплет. Гортензия, разумеется, пришла слишком поздно, чтобы еще надеяться получить своего Вахтендонка. Но она не признала себя побежденной. Дело в том, что в Библиотеке имелось второе издание, выпущенное тем же печатником, со знаменитой картой Абрахама Ортелия, и Гортензия, повинуясь какому-то чутью (ее направляла Любовь), послала требование также и на эту книгу. Книгу можно было читать только в зале микрофильмов. Гортензия пошла в этот зал, и — о, чудо! — там оказалось одно свободное место, которое она заняла. В зале был он.

(Не будем доискиваться, по каким сложным дипломатическим каналам князю Горманскому удалось добиться места (и даже двух мест: для себя и для нее) в зале микрофильмов Библиотеки. Мы знаем, что они оказались там. Для нашего повествования этого достаточно.)

Усевшись рядом перед проектором, на экране которого одна за другой высвечивались страницы польдевского путешествия Вахтендонка, они шептали друг другу о любви. И он изложил ей свой план.

— Где ты была?

— В Библиотеке.

— Ну да, ты говоришь, что ходила в Библиотеку, чтобы я заподозрил, будто ты ходила на свидание с любовником, в то время как на самом деле ты была у тети Аспазии. Так почему бы тебе не сказать прямо: «Я ходила на свидание с любовником?»

Не будем задерживаться на этой тяжелой сцене.

Гортензия выбрала Приключение.

В среду вечером она приготовилась к отъезду. Собрала и уложила платья и туфли, которые понадобятся ей в новой жизни. В последний раз обошла квартиру. Солнце садилось. Оно выбиралось из-за Святой Гудулы, и его косые лучи проникали в комнату через большое окно с голубыми занавесками. На секунду у нее сжалось сердце при мысли о том неизведанном, что ожидает ее в дальнем краю. Она прилегла на постель — уже одетая, в синем домино, как было условлено. Времени уже почти не осталось. Солнце уходило неохотно, понимая, что никогда больше не увидит Гортензию в ее спальне — это зрелище всегда доставляло ему удовольствие. Поразмыслив, однако, оно рассудило, что в дальнем краю увидит ее снова, такую же, а быть может, еще более красивую. И удовлетворенно удалилось. Настали сумерки.

Перед тем как уйти, Гортензия прочитала вслух стихотворение — идеальное стихотворение с идеальной, абсолютно точной рифмой. Как говорит Карлотта, «без рифмы нет поэзии».

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

О, Любовь