Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.

Глава 13 Введение в биэранализ

Когда я печатал этот заголовок, «глава 13», я чувствовал, что от моей машинки исходит некое недовольство. Тринадцатая глава — это проблема. После того как в американских отелях исчезли тринадцатые этажи, было решено убрать страницы с этим номером из газет, а позднее — из романов (не исключая и тех, что были написаны до начала борьбы с числом тринадцать). Если в современном романе появляется тринадцатая глава, это выглядит как старомодная и пассеистская причуда романиста из старой Европы. И все же я решил оставить тринадцатую главу по следующим соображениям: в моей книге важную роль играют числа, и в особенности — разница между четными числами и нечетными. Для характера персонажа, для его поступков вовсе не безразлично, в четной главе он действует или в нечетной. Убери я тринадцатую главу — и за двенадцатой сразу последует четырнадцатая. Таким образом, глава 14 по сути превратится в нечетную главу, поскольку глава 12, как вы понимаете, четная. Но само по себе число 14 от этого не превратится в нечетное; оно так и останется четным. Возникает пренеприятнейшее несоответствие, вроде того, что описывает Ле Лионнэ в своем «Словаре замечательных чисел»: следует ли считать 13-бис четным числом, или же нечетным? Убрать тринадцатую главу означало бы поставить под сомнение принцип чета и нечета, и эта неопределенность оказала бы на героев безусловно отрицательное воздействие. Я не могу нанести такой удар отцу Синулю, который играет главную роль в этой главе, тем более после того, как у него подло убили его любимого Бальбастра.

Ну хорошо, скажете вы, а что если роман переведут в Америке? Вопрос, конечно, непростой: на случай, если в Америке кто-нибудь решит перевести мою книгу (в Англии проблема пока не достигла такой остроты), и глава 13 так или иначе будет выброшена, мне, возможно, следовало бы сделать эту главу максимально облегченной, переходной, чтобы вместе с ней не выбросили какой-нибудь важный поворот сюжета. Но я не могу это сделать. Не могу убрать из этой главы то, в чем заключается ее особая притягательность: рассказ о биэранализе, изобретении отца Синуля, с которым я не успел вас ознакомить в главе 12, потому что Гортензия завернула в булочную.

Итак, пришлось оставить в неприкосновенности главу 13. Вот эта глава.

Что такое «биэранализ?» Рассмотрим этимологию этого слова. Оно состоит из двух частей. «Биэр» — английское слово, означающее пиво. Анализ — это анализ.

Биэранализ — новейший и самый совершенный тип анализа. Вначале был патанализ Альфреда Жарри; затем появился психоанализ в его мночисленных старых и современных разновидностях, как, например, эгоанализ Хулио Харерама. И наконец, Синуль изобрел биэранализ.

Это происходит следующим образом: пациент или пациентка входит в кабинет отца Синуля. В кабинете стоит письменный стол, перед столом — кресло, на столе — лампа и какие-то бумаги. А еще в кабинете стоит кушетка. Пока все вполне традиционно. Но заметьте: во всех классических разновидностях анализа пациент ложится на кушетку и начинает говорить. В то время как аналитик сидит за столом и просматривает почту. А отец Синуль внес в этот процесс кардинальные изменения, с которыми отныне нельзя будет не считаться.

На кушетку ложился он сам, с кружкой пива. Анализируемый (ая) садился за стол и говорил.

Для чего было нужно пиво? Для того чтобы воссоздать атмосферу английского паба, располагающую к откровенности. Представим себе типичную английскую семью за обедом. Папа читает «Таймс», за которой его не видно. Мама нервно ходит из столовой на кухню и обратно, проверяя готовность «кастрюльки» (французский рецепт). Дети сидят не шелохнувшись. Мертвая тишина. Хочешь поговорить — иди в паб. Это и навело отца Синуля на мысль о пиве.

Почти сразу же он засыпал и начинал храпеть. В этом была вся суть его метода: если пациент замолкал, отец Синуль просыпался от внезапно наступившей тишины, и сеанс заканчивался неудачей. Поэтому пациент должен был, вынужден был говорить, говорить, под ежеминутной угрозой возможного, затем вероятного, затем неизбежного пробуждения отца Синуля. И снова возникает сравнение с пабом: вспомните, какое лихорадочное возбуждение охватывает посетителей перед закрытием, когда звенит колокольчик, возвещающий о наступлении closing time. У отца Синуля тоже имелось нечто подобное: если пациент говорил без умолку (то есть сеанс прошел успешно), он прерывал сеанс с помощью особого приема. Чем дольше лились слова, тем глубже погружался он в сон. И тогда кружка выпадала из его руки, запястье поворачивалось, и польдевские наручные часы-будильник говорили: I love you (по-польдевски). Отец Синуль просыпался, сеанс был окончен.

Для полноты картины упомянем еще одно коренное преобразование, внесенное отцом Синулем: сеансы биэранализа проводились совершенно бесплатно. Более того, если сеанс приходился на соответствующее время, отец Синуль угощал пациента обедом.

Гортензия села за стол и выложила все, что у нее было на душе. Но она не осталась обедать, ей нужно было возвращаться домой и готовить обед мужу. Отец Синуль порекомендовал ей меню, вполне соответствующее тому, что он услышал во время сеанса. Конечно, на сеансах он спал, но при этом прекрасно слышал, что ему говорили; все сказанное сразу же вторгалось в его сны и, помимо его сознания, становилось источником необычайно верных диагнозов и рекомендаций.

Когда она удалилась, отец Синуль решил пойти поработать.

Зная, что отец Синуль выполняет обязанности органиста в церкви Святой Гудулы, мы уже предвкушаем бесплатный органный концерт и представляем себе его программу: немножко Баха, немножко Пахельбеля, может быть, еще Букстехуде, и под конец — какой-нибудь пышный хорал Преториуса. Глубокое заблуждение! Как часто бывает у людей в зените жизни, отца Синуля обуяла неодолимая страсть: он полюбил компьютер.

На это была причина: во время приступов подагры (все более частых) дотронуться до органной клавиатуры стало почти невозможно, он кричал от боли. А вообще, честно говоря, с годами он устал без конца стучать по инструменту, словно глухой для глухих. Он хотел играть лишь тогда, когда у него появится желание (это порой случалось), но главное, ему надоел орган Святой Гудулы; он хотел опробовать новые инструменты, выехать куда-нибудь на гастроли: органы, вина и сыры долины Луары; или, скажем, органы и пабы графства Кент. На свете было столько занятий, куда более интересных, чем работа: читать самые последние книги по научной фантастике, спорить о «нашем чудесном обществе» со старыми друзьями, в частности, с Автором, усовершенствовать биэранализ, выслушивая волнующие признания красивой молодой женщины, пререкаться с дочерьми, орать на жену и на сына, и т. д.

И вот его осенила гениальная, потрясающая идея: в тот день он нарезал картошку, предварительно почищенную Жюли, для своей фирменной запеканки по-деревенски, — чтобы проверить, чем она отличается от запеканки Лори, — угодил ножом себе по пальцу и залил кровью весь стол. Жюли повела его к врачу, а он всю дорогу думал о своей замечательной, грандиозной идее: если он не хочет играть на своем органе сам, значит, некий Икс должен играть вместо него. Однако этот Икс не может быть помощником, нанятым за деньги, потому что:

— если он будет платить Иксу, у него не останется денег на пиво, на книжки по фантастике, на компакт-диски, не говоря уж об антрекотах для пропитания обожаемых малюток (рыжей и блондинки);

— если он не будет платить Иксу, какой Икс согласится играть вместо него?

Из этого следует, что Иксом должен стать некто, не принадлежащий к роду Гомо сапиенс. Подумаем о магнитофонной кассете. Хорошо. Предположим, это будет кассета, записанная неким Игреком. И получается, что Игрек опять-таки не может принадлежать к роду Гомо сапиенс, поскольку он, в сущности, — вариант Икса. Конечно, можно использовать диск Шапюи или Изуара, хоть они и ужасно дорогие. Но ведь любой сколько-нибудь музыкальный человек, услышав запись, сразу все поймет, а это чревато увольнением. Стало быть, необходимо, чтобы:

Пустой разговор, скажете вы, всё вернулось к исходной точке: если для того, чтобы не играть на органе, Синуль должен будет записывать на магнитофон свою собственную игру на органе, что он этим выиграет?

Тут-то и проявляется вся гениальность идеи Синуля. Вместо него будет играть компьютер. Компьютер научится играть в неподражаемой синулевской манере, а сам он в это время будет отдыхать.

Предстояло решить двойную задачу.

Во-первых, надо было раздобыть такое устройство, которое запустит в компьютере нужную программу, пока он, сидя за клавиатурой, будет читать научно-фантастический роман. Это не представляло особой сложности, подобные устройства уже появились на рынке. Еще лучше было бы (но тут все упиралось в деньги, а денежный вопрос нельзя было решить, не решив вторую, более трудную часть задачи) посадить за клавиатуру робота с дистанционным управлением, который будет играть (то есть включать компьютер) за него, тогда ему не надо будет даже подниматься наверх.

Во-вторых, надо было обеспечить музыку. Для этого ему требовалось:

а) достать компьютер

б) освоить его настолько, чтобы можно было создать запас музыкальных номеров, необходимый для свободной жизни.

С помощью друзей из Центра сравнительного патанализа, которые работали поблизости, на Староархивной улице, в Особняке польдевских послов (памятнике архитектуры XVII века), он получил в пользование машину, работающую с нужной скоростью. Сначала он поставил ее прямо в спальне. Но мадам Синуль, в первое время проявлявшая чудеса терпения, однажды сказала: «Или она, или я. Или твоя любовница покинет наше семейное гнездышко, или я уйду к маме».

Вот почему отец Синуль, собравшись поработать, должен был преодолевать расстояние в сорок девять метров, отделявшее его от помещения, где стоял его компьютер.

Глава 14 Рождение транснациональной компании

В сквере Отцов-Скоромников со стороны Святой Гудулы стоят три скамейки. Каждую осеняют ветви дерева. Ту, что ближе к улице Отцов-Скоромников, — ветви каштана, ту, что посредине, — ветви липы, ту, что напротив Польдевской капеллы, — ветви иудина дерева. Время близилось к полудню; визгливые детские орды исчезли в соседних домах, чтобы подкрепиться (гамбургерами и прочим), перед тем, как возобновить штурм песочницы и ушей окружающих. Остался только один четырехлетний мальчик, который наполнил ведерко землей, смочил ее в фонтане и торжественно выложил в виде кучи у ног Лори, сидевшей на средней скамейке, под благоухающей липой.

Солнце поднималось все выше, но как-то нерешительно, словно внезапно наступившая тишина сбила его с толку. Оно не хотело уходить слишком далеко от Лори, которая прикрыла глаза и казалась умиротворенной и довольной в омывавшем ее потоке света и тепла.

На этой скамейке, занимавшей центральное положение в сквере, а следовательно, и во всем квартале, несколько лет назад инспектор Блоньяр, переодетый клошаром, в замасленном берете, старом халате и резиновых сапогах провел долгие часы, выслеживая дерзкого преступника, которого прозвали Грозой Москательщиков. Со скамейки были видны все окна дома 53 по улице Вольных Граждан, а также окна домов по улице Отцов-Скоромников, по крайней мере, до «Гудула-бара». Когда облака, выплыв из-за плеча Святой Гудулы, оказывались над сквером, они застывали на месте, так не хотелось им покидать этот тихий, уютный уголок; но ветер подгонял их, и они против воли уносились в Лотарингию, проливаясь дождем и проклиная свою кочевую жизнь. Но сейчас небо было голубым, чистым, прозрачным. Сквозь полуприкрытые веки, слегка отягощенные сиянием весеннего солнца, Лори видела, как наверху, в большой комнате, ее дочь Карлотта выделывает сальто-мортале, избывая таким образом небольшую часть переполнявшей ее животной энергии.

Послышался какой-то шум: это за мальчиком с красным ведерком пришел его старший брат. Уходя, он крикнул Лори: «Мадемуазель, мадемуазель, возьмите меня в женихи, я холостой».

И сквер опустел.

Войдя в «Гудула-бар», Лори увидела на экране телевизора молодого человека, шагавшего по песчаному пляжу. Он подошел к синему-синему морю, снял джинсы и остался в очень узеньких плавках. Как и в предыдущий раз, загоравшие на пляже девушки приподнялись, чтобы посмотреть на него, ибо это был Красивый Молодой Человек. А он не удостоил их взглядом, он повернулся и посмотрел на собаку, бегущую к нему издалека. Джинсы молодой человек держал в руке, и, когда камера надвинулась на него, чтобы показать марку джинсов, Лори показалось, что она видит у него на ягодице татуировку, выглядывающую из-под трусов; но картинка вдруг исчезла, потому что мадам Ивонн переключила канал.

Официант улыбнулся ей. Она заказала кофе и стакан воды.

Лори выглядела задумчивой, и не столько от того, что она не выспалась и разомлела на солнышке в сквере, сколько от разговора с ее другом и компаньоном Джимом Уэддерберном. Слово «компаньон» наводит на мысль о деловой инициативе. И мы не ошиблись. Речь идет о процветающем деле, которым владеют на паях Лори и Джим Уэддерберн. И процветание дела достигло таких масштабов, что это уже создавало проблемы, вызывавшие беспокойство у Лори. Сейчас мы кратко объясним, в чем суть.

Джим Уэддерберн был англичанином по матери (он взял ее фамилию) и польдевцем по отцу, которого, по его уверению, он не помнил. Он жил в Лондоне, в полуподвале «мьюз», расположенной в дальнем конце Королевского Предместья Кенсингтон и Челси. Там он писал романы, а кормился, продавая польдевские ценные бумаги, завещанные отцом и позволявшие ему вести скромную, но сносную жизнь. Я сказал, что он писал романы: английские романы. Не романы на английском языке, а именно английские романы: бывают английские романы, написанные на другом языке, и бывают совершенно не-английские романы, написанные по-английски. Джим Уэддерберн писал по-английски английские романы. (Как распознать английский роман? По особому, не поддающемуся определению истинно английскому аромату, который никогда не обманет.) Самый первый назывался «Finite corpse»[10]. Пять его романов преспокойно канули в забвение, а шестой, к величайшему изумлению автора и издателя, стал бестселлером. Следует признать, что этот роман несколько отличался от остальных пяти, быть может, он был менее английским. Назывался он «Lady Bovaryʼs Lover».

Джим Уэддерберн уже видел себя на пороге благополучия, которое позволило бы ему долгие годы заниматься сочинением преспокойно забытых романов и не заботиться о завтрашнем дне. А главное, он приближался к осуществлению мечты своей жизни: объехать весь свет и посетить все на свете книжные магазины. Книжные магазины были его единственной, ненасытной страстью. Но тут разразилась катастрофа. Представьте себе, в Техасе жила одна дама по фамилии Бовари, вдова скромного нефтяника, который оставил ей скромные средства; слишком скромные, с ее точки зрения. Как только «Любовник леди Бовари» перестал фигурировать в списке американских бестселлеров (он продержался в нем тридцать семь недель), к издателю Джима Уэддерберна пожаловали господа Смоллбоун и Петтигрю, адвокаты из Бостона. Они прилетели на «Конкорде». Они сообщили издателю, что от имени своей клиентки миссис Бовари, Париж, Техас, собираются взыскать с него 1 миллион 178 тысяч долларов за «вторжение в частную жизнь».

Издатель Джима Уэддерберна вежливо улыбнулся.

— Джентльмены, — сказал он с изысканной любезностью, — роман мистера Уэддерберна — своего рода литературная мистификация, под которой вполне бы могла стоять подпись Ди. Эйч Флоуберт. Леди Бовари, — сказал он, — персонаж вымышленный, и ее сходство с какой бы то ни было реальной Бовари в прошлом, настоящем или, возможно, будущем времени абсолютно исключается.

— This we know very well (Это мы и сами знаем), — ответили господа Смоллбоун и Петтигрю, получившие образование в Гарварде. — We dont think you get the point (Как нам кажется, вы не совсем поняли, в чем дело).

Разумеется, миссис Бовари из Парижа, Техас, готова была признать (их устами), что леди Бовари (героиня романа) не имела с ней ничего общего. Но именно в этом и заключалась ее претензия: две Бовари были так непохожи, что это могло нанести серьезный ущерб клиентке, которая оказалась в незавидном положении (вызывающем бессонницу). Ей приходится объяснять подругам и знакомым по Клубу вдов в Париже, Техас, что она не является точной копией героини романа, рекомендованного журналом «Ковбойское обозрение» и продержавшегося тридцать семь недель в списке бестселлеров.

Тут издатель взял истинно британский ледяной тон. Он отказался от переговоров, выступил в качестве ответчика в окружном суде штата Массачусетс и —

проиграл процесс.

Потому что американское законодательство и правоведение недвусмысленно говорят: всякая вымышленная история есть чья-то биография. Это первая аксиома. Вторая состоит в том, что всякая биография есть «вторжение в частную жизнь». Как объяснил в своем решении судья Никсон, если в вымышленной истории имеются несовпадения с явными или скрытыми фактами биографии истицы, это наносит тяжелый урон ее частной жизни: показывая ее не такой, какая она на самом деле, книга вызывает у друзей и знакомых сомнения в ее прямоте, чистосердечии, и правильности жизненного пути. То, что автор поступил так совершенно неумышленно, является отягчающим обстоятельством: незнание реальной жизни персонажей не освобождает от ответственности. Надо было навести справки.

Издатель тут же вчинил иск Джиму Уэддерберну и разорил его.

Теперь Джиму надо было зарабатывать на жизнь. Но как? Однажды, когда он уныло тратил последние фунты стерлингов в парижских книжных магазинах, он познакомился с Лори.

Они только что купили одну и ту же книгу, альбом фотографий Жана-Ива Куссо. Лори положила свой альбом в пластиковую сумочку, которую привезла с острова Ре, Джим Уэддерберн положил свой в сумочку, которую ему дали в книжном магазине на острове Мэн. Каждый посмотрел на сумку другого. Лори подумала, что хорошо было бы иметь дома пластиковую сумку с острова Мэн, где говорят на особом диалекте и живет особая, нигде больше не встречающаяся порода кошек. А Джим Уэддерберн подумал: «Ах, если бы у меня была пластиковая сумка из книжного магазина на острове Ре, где португальские иммигранты добывают соль и поют такие чудесные фадо». И тут у них возникла потрясающая идея: они обменялись сумками и пошли к Лори, чтобы отпраздновать удачную сделку бутылочкой сен-жозефа и устрицами. Так родилось их малое предприятие: они ездили по свету, посещали все книжные магазины и привозили оттуда пластиковые сумки, которые затем продавали за баснословную цену либо отдавали заказчикам. Это давало им возможность:

заработать на жизнь;

путешествовать;

проводить массу времени в книжных магазинах.

Джим Уэддерберн вышел победителем из схватки с судьбой.

Но Лори находила, что успех предприятия превзошел все ее ожидания. Их завалили заказами. Зачем заниматься продажей и обменом пластиковых сумок из книжных магазинов, если у тебя не остается времени ходить по книжным магазинам? Малое предприятие постепенно превратилось в транснациональную компанию. Пришла пора нанимать посредников и оставить себе только самые трудные случаи, добывание самых редких экземпляров.

Глава 15 Удар молнии в пригородном поезде

В шесть вечера Гортензия навестила Лори в ее главной штаб-квартире — кафе «Императорская развилка». Они заказали пиво «гиннес» и с наслаждением погрузились в темную и не слишком прохладную пену этого божественного напитка. Между первой и второй кружкой Лори дала Гортензии несколько советов, которые мы здесь приведем в сжатом виде: время не ждет, с начала романа не прошло и суток, а мы уже в пятнадцатой главе; сейчас не время подробно и тщательно выписывать диалоги. Наиболее важных советов было три, один относился к внутреннему миру, два — к поведению в мире внешнем. А именно:

I. Делай все, что захочешь.

II. Возобнови философские штудии и начни ходить в библиотеку.

III. Завтра, в воскресенье (дело было в субботу, вы могли бы об этом и сами догадаться), поезжай в гости к тете Аспазии, которая живет за городом, в Сент-Брюнильд-на-Опушке.

Что можно сказать о тете Аспазии? Она:

а) существует в действительности,

б) оглохла и не подходит к телефону.

Зачем к ней ехать? Затем, что это может оказаться полезным.

Вот так и получилось, что назавтра, в воскресенье, в середине дня Гортензия сидела в пригородном поезде, уносившем ее к тете Аспазии, в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Но ей не суждено было попасть туда (знаю, о чем вы подумали, но вы ошибаетесь: Гортензию похитят не в этой главе, время еще не настало).

Когда накануне вечером, за десертом, она объявила: «Друг мой, завтра я еду к тете Аспазии», — муж ничего не сказал, но поднял брови, и на лице у него мелькнуло подозрение, как у Мотелло, когда тот подходит к миске и догадывается, что под лежащей сверху макрелью спрятаны овощи.

Поезд на Сент-Брюнильд-на-Опушке был сочетанием двухэтажной электрички и скоростного суперэкспресса. Гортензия заняла место в самом начале первого вагона, на втором этаже, откуда лучше виден пейзаж, открыла пластиковую сумку из барселонского книжного магазина (подарок Лори), достала третий том гегелевской «Науки логики» и «Стансы» Джорджо Агамбена (в оригинале, по-этрусски) и приготовилась отлично провести время.

Поезд выехал из Города между двумя рядами обшарпанных многоэтажек и двинулся через пригороды между двумя рядами многоэтажек, таких же обшарпанных, но пониже. За окном тянулись заброшенные заводы, мелькнула вывеска «Винтовые зацепления Дюрана», домики из грязного кирпича, сады и огороды, заваленные шлаком. Переехали реку, где на полуострове, под зловонными потоками нечистот, безмятежно росла спаржа. В вагоне сильно запахло жженой резиной. Пейзаж, одним словом.

Поезд остановился в Бекон-ла-Муйер. В купе вошел господин в черном и сел с другой стороны, ближе к коридору. Он достал из кармана книжечку в зеленой обложке издательства «Лоуб Классикал Лайбрэри». Книга была двуязычным изданием Секста Эмпирика, а господин — инспектором Арапедом. Арапед следил за Гортензией. А она ничего не замечала.

Через минуту в купе вошел молодой человек. Он сел напротив Гортензии.

Как известно, купе в скоростных пригородных электричках довольно узкие. Вы сели на диванчик и поставили ноги на пол, и если кто-нибудь сядет напротив и тоже поставит ноги на пол (то есть если он не безногий и не разлегся на диванчике вопреки правилам хорошего тона), то вам с ним будет очень трудно не прикасаться друг к другу ступнями, коленями и ляжками. Гортензия убедилась в этом очень быстро. Она не подняла глаза от книги, когда молодой человек вошел и уселся напротив: она увлеченно читала у Джорджо Агамбена описание «демона меланхолии», «полуденного демона», который дает вам увидеть в небе черное солнце и соблазняет вас дурманом отчаяния. Однако, почувствовав, что колени ее во что-то уперлись, она подняла глаза, и

она подняла глаза, и

прямо в глаза ей ударила молния.

В одном фильме Питера Гринуэя, который вы, конечно, видели, беседует компания англичан, и каждый рассказывает, как в него угодила молния, и как он выжил. Если бы Гринуэй был знаком с Гортензией, он, несомненно, включил бы ее в свою коллекцию. В ту минуту ей показалось, что она не выживет: сердце у нее бешено забилось, потом замерло, потом снова бешено забилось, мозг сделался жидким, как бараньи мозги под масляно-лимонным соусом, она ощутила жар и холод в таких местах, о которых я не должен упоминать, она встрепенулась, пошатнулась, задрожала. Это был удар молнии.

Более или менее уверившись в том, что она уцелела в неистовой буре чувств, она взглянула в окно, чтобы увидеть причину такого смятения; в окне отражался Красивый Молодой Человек, со странно знакомыми и в то же время какими-то неопределенными чертами лица. Магнит его глаз слегка отклонился, увлекая за собой взгляд Гортензии.

Все это происходило в полнейшей тишине. Слышно было только, как стучат колеса на стрелках. Поезд останавливался на станциях, опять трогался, одни пригородные домики сменялись другими, а колени Гортензии все теснее прижимались к коленям молодого человека, ее взгляды все теснее переплетались с его взглядами.

Поезд остановился в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Поезд терпеливо ждал, пока Гортензия соберет волю в кулак, а книги — в пластиковую сумку, и сойдет на платформу, чтобы навестить тетю Аспазию. Гортензия не шелохнулась. Вздохнув, поезд тронул с места. Платформа станции проплыла у нас перед глазами:

Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке, говорили панно на столбиках, они проносились все быстрее, и все труднее было их прочесть, а поезд, вздыхая, увеличивал скорость, чтобы уложиться в расписание.

— Вы пропустили станцию, мадемуазель, — вежливо заметил молодой человек.

Не веря своим ушам, Гортензия взглянула на него. Этот голос. Этот голос. Не может быть. Это был… Это был Морган (то есть, как мы знаем, князь Горманской). А он, словно догадавшись, что она сейчас произнесет его имя, приложил к губам указательный палец левой руки (вертикально), призывая к молчанию (надо сказать, у польдевцев этот жест имеет совсем другое значение, и Гортензия прекрасно знала об этом. Она покраснела).

— Может быть, имеет смысл сойти на следующей станции. Через тридцать семь минут будет поезд в обратную сторону.

Следующая станция была Сент-Габриэль-во-Ржи. Как и Сент-Брюнильд-на-Опушке, она примыкала к лесу, только с другой его стороны. Сойдя на платформу, Гортензия почувствовала слабость и головокружение, и Морган (то есть князь) предложил ей ненадолго зайти в кафе возле станции, чтобы восстановить силы. Арапеда в пределах видимости не было.

Они зашли в кафе возле станции и молча выпили по бокалу лимонада. Затем Морган предложил прогуляться в Сент-Брюнильд через лес, не спеша: от свежего воздуха ей станет лучше. Гортензия согласилась.

Лес был зеленый, густой и темный. Среди кустов вилась тропинка, уводившая в сторону Сент-Брюнильд. На краю леса была дощечка с надписью:

Вы входите в лес. Будьте осторожны!

За одним деревом может скрываться другое!

Они вошли в лес. Они молчали. Они держались за руки. Кругом росли цветочки — красные, белые, желтые, голубые. Гортензия нарвала цветов и воткнула себе в волосы, но они не хотели держаться. Ее сердце, чувства, мозг уже не были так возбуждены; они постепенно привыкали к новому повороту событий, невероятному, невозможному, и все же реальному.

Они вышли из леса. Они все еще молчали. Оказавшись в Сент-Брюнильд-на-Опушке, они не пошли к домику тети Аспазии. Они сели в поезд в сторону Города. И сошли в Бекон-ле-Муйер. У самой железной дороги стояло массивное здание почти без окон. На вывеске было написано: «Флобер-отель». Они вошли внутрь. Хозяйка, кривая на один глаз и косая на другой, дала им ключ от номера 37 и полотенце. Они поднялись на четвертый этаж. В комнате было только одно окно с грязными занавесками, выходившее на железную дорогу. Внизу в обе стороны проносились поезда.

— Раздевайся, — сказал Морган.

— Сначала ты, — сказала Гортензия.

Вот так, воскресным вечером, во «Флобер-отеле», в отвратительной, и одновременно райски прекрасной комнате Гортензия свершила Прелюбодеяние (иначе не скажешь; хотя по моей просьбе социологи провели обследование, и только шесть процентов опрошенных сказали, что им известно значение этого слова).

На ужин Гортензия подала зеленый горошек. Муж сказал ей «спокойной ночи» и ушел в редакцию. Гортензия пошла в свою комнату. Шесть плюшевых коала дожидались ее, чинно сидя в ряд на пианино. Они гадко посмотрели на нее — все, кроме одного, самого мягкого, самого плюшевого, самого любимого. Она взяла его в постель, прижала к груди и заснула.

Во сне она видела Горманского, Моргана, своего любовника. Снова, как несколько часов назад, во «Флобер-отеле», она склонялась над ним и целовала улитку на левой ягодице — фабричную марку князей Польдевских.

Но точки, которые усеивали улитку, были не на месте!

Глава 16 Допрос на колокольне

Вслед за воскресеньем, которое мы посвятили исключительно любовным безумствам Гортензии, нашей героини, и Горманского-Моргана, настало утро понедельника, и нам надо вернуться к расследованию, — пока не особенно успешному, — дела об убийстве Бальбастра.

В понедельник утром у Арапеда прескверное настроение. Увлекшись чтением парадокса об ученике в книге Люсьена де Самиздата, он упустил Гортензию в Сент-Габриэле-во-Ржи и доехал до самого Сент-Кюкюфа. Арапеда можно понять, парадокс и правда замечательный: у знаменитого адвоката есть ученик, которому он преподает искусство выступления в суде. «Когда мне вам заплатить, учитель?» — спрашивает ученик. «Когда выиграешь первый процесс». Через некоторое время ученик заявляет, что готов приступить к адвокатской работе, и ставит учителя в известность о том, что ни в коем случае не собирается ему платить. «Не понимаю, — говорит учитель, — ты ведь должен заплатить мне, когда выиграешь первый процесс. Значит, по-твоему, ты не сможешь выиграть никогда?» «Смогу, — отвечает ученик, — но вам я не заплачу». Разъяренный учитель подает в суд. Но вот парадокс: если дело выиграет учитель, ученик по закону должен заплатить, а по уговору не должен, поскольку проиграл. Если выиграет ученик, по закону он платить не должен, но по уговору должен, поскольку это его первый выигранный процесс. В каждом случае возникает противоречие, и это доставляло Арапеду такое наслаждение, что он начисто забыл о слежке.

А Блоньяр в это утро был доволен жизнью. Накануне мадам Блоньяр впервые после зимы приготовила тушеное мясо. Она воспользовалась рецептом знаменитого Пьера Лартига, написанным в виде секстины: стихотворения из шести строф с «посылкой». Получилось нечто божественное, и Блоньяр начинал трудовую неделю в превосходном расположении духа.

В понедельник утром Блоньяр и Арапед допрашивали звонарей Кретена Гийома и Молине Жана. Допрос происходил на их рабочем месте: звонари не могли явиться в кабинет Блоньяра на набережной Нивелиров, поскольку должны были отзванивать каждый час и каждые полчаса. Они занимали вдвоем квартиру звонарей Святой Гудулы, помещавшуюся на колокольне, этажом ниже колоколов. Туда можно было попасть, взобравшись по винтовой лестнице в семьдесят три ступеньки.

Перед тем как лезть наверх, Блоньяр купил в булочной Груашана восемь рогаликов с маслом, чтобы все участники допроса могли перекусить прямо на месте.

Мадам Груашан сидела за кассой, стараясь не обращать внимания на томные взгляды своего нового помощника, Красивого Молодого Человека, который настойчиво ухаживал за ней. Он ей нравился, она находила его привлекательным (он даже похож, думала она, на ее любимого певца, который прежде был любимым певцом ее мамы, — Жана Саблона), но она оставалась непреклонна, проявляя то мягкое, но упорное сопротивление слоеной булочки, то холодную непроницаемость шоколадной глазури. Юноша утверждал, что его зовут Стефан. Когда Блоньяр зашел в булочную, он как раз напевал продолжение песни про «кекс миндальный», текст которой приводится в главе 12.

После шестой строфы певец делает паузу, чтобы взять дыхание. Мы выдерживаем эту паузу.

Выходя, Блоньяр услышал, как Стефан запел совсем другую песню. Теперь он обращался прямо к мадам Груашан, которая выглядела одновременно возмущенной и польщенной, слушая первый куплет этой песни:

Колокольня в сечении имела вид прямоугольника. Ее длина составляла приблизительно двенадцать метров шестнадцать сантиметров, а ширина — приблизительно шесть метров семнадцать сантиметров. Звонари жили в однокомнатной квартире с оборудованной в углу кухонькой и небольшой, но удобной, почти квадратной ванной: приблизительно шесть метров восемь сантиметров на шесть метров семнадцать сантиметров. На верхний этаж, к колоколам, вела стремянка. Мебели в комнате было очень мало, только самое необходимое.

Кретен Гийом и Молине Жан сейчас сидели в разных концах этой комнаты. Они были похожи, как две однояйцевые капли воды, и каждый был Красивым Молодым Человеком. Допрос напоминал парную игру в пинг-понг, где пару составляли не союзники, а противники: по одну сторону сетки — Молине Жан и Арапед, по другую — Блоньяр и Кретен Гийом.

Когда оба инспектора вошли, звонари смотрели по телевизору интервью группы «Дью-Поун Дью-Вэл»; отвечая на вопрос журналиста, Том Батлер объяснил, в чем причина громадного успеха его группы в Польдевии: его бабушка была польдевского происхождения. «И это была святая женщина», — добавил он, тряхнув красивой головой.

Протокол допроса

(цитируется по тетради Арапеда)

Место рождения: Мон-Атис (у Молине Жана) и Мон-Барей (у Кретен Гийома).

Национальность: Бургунды (в доказательство предъявлен паспорт; кажется, подлинный).

Дата рождения: одна и та же.

Блоньяр: Вы близнецы?

Арапед: Вы близнецы?

Малине Жан и Кретен Гийом: (в один голос): Да.

Блоньяр: Но у вас разные фамилии.

Малине Жан: И отцы тоже разные.

Кретен Гийом: И матери.

Арапед: И тем не менее вы — близнецы?

Молине Жан: Да.

Кретен Гийом: Да.

Блоньяр: Как же вы объясняете этот факт?

Молине Жан и Кретен Гийом: (в один голос): Никак не объясняем. Это одна из загадок жизни.

Арапед: (Кретену Гийому): 3 + 7?

Ответ: 4

Арапед: (ему же): 7 + 3?

Ответ: 1

Арапед: (Молине Жану): 9 + 14?

Ответ: 5

Арапед (обоим): 18 + 19?

Оба: 1

Арапед: (обоим): 19 + 18?

Ответ: 10

Блоньяр: (обоим): Можете ли вы сейчас воспроизвести тридцать три полночных удара, которые пробили в ночь с пятницы на субботу?

Оба: До ре ми фа соль ля ля до соль ре фа ми ми ля фа до ре соль соль ми ре ля до фа фа соль до ми ля ре ре ля ля.

— Знали ли вы убитого?

— Да, это был симпатяга, всегда в хорошем настроении, всегда, бывало, лизнет руку, когда они с хозяином придут играть на органе.

Алиби:

Молине Жан: лежал в постели.

Кретен Гийом: лежал в постели.

Свидетели:

У Молине Жана: Кретен Гийом.

У Кретена Гийома: Молине Жан.

Глава 17 Вредные букашки в программах

Спускаясь по винтовой лестнице, Блоньяр сказал Арапеду:

— Ты заметил кое-что странное?

— Нет, а что?

— Я не видел летучих мышей. А ты видел летучих мышей?

— Нет, летучих мышей я не видел.

— А ведь на колокольне всегда должны быть летучие мыши. Тем более на такой жуткой колокольне, как эта (жуткой из-за тридцати трех ударов в полночь, которые прозвучали перед убийством Бальбастра).

Немного погодя Блоньяр сказал:

— Ну, что скажешь?

— Они такие же бургунды, как я.

— Но это не единственное, в чем они солгали.

— Да, я заметил, что в мелодии, которую играли у них колокола, нет ни одного си. А в Польдевии си — это нота правды. Они считают и производят арифметические действия так, как принято у польдевцев. Поэтому я думаю, что они — польдевцы и лгут нам.

— И я того же мнения, — сказал Блоньяр. — Но что они пытаются скрыть от нас?

Затем Блоньяр зашел в лавку к мадам Эсеб, где в это время Джим Уэддерберн покупал йогурты. А Эсеб лежал в постели с… (фу, как не стыдно! Какое у вас грязное воображение! Вы что, сидели за одной партой с господами Правонезнайским и Квипрокво?)… с полевым биноклем. Ревматизм приковал его к постели, и мадам Эсеб поставила у изголовья зеркало, чтобы он мог в бинокль разглядывать на улице туристок. Кажущаяся близость изумительных форм, которые дефилировали у него перед глазами, необычайно воодушевляла его (именно тогда он принял решение больше не вставать с постели). Мадам Эсеб была встревожена. Она рассказала о том, как обнаружила мертвое тело. Ее толстый, глупый рыжий кот подволакивал уже не одну, а сразу две лапы: он не пожелал признать превосходство Мотелло, и Мотелло дал ему повторный урок. Блоньяр не стал задавать мадам Эсеб нескромных вопросов: он лишь помолчал минуту (очень долгую минуту: она продлилась ровно шестьдесят три секунды), глядя на нее рассеянным взглядом. Под конец она не выдержала:

— Это не Александр Владимирович, старший инспектор, клянусь вам, это не он!

— А кто сказал, мадам, что это был Александр Владимирович? — очень мягко спросил Блоньяр.

Она ничего не знает, подумал он и откланялся.

Настало время вернуться в кабинет и заглянуть в компьютер. Цель была проста: Блоньяру требовался полный список тех, кто когда-либо, недавно или много лет назад (но после окончания Второй мировой войны) нападал на собак; там фигурировали все известные собаконенавистники, с описанием преступного почерка каждого из них, и все недавние и нераскрытые дела о нападениях на собак, в том числе со смертельным исходом… Он не рассчитывал на ошеломляющий результат, но попытаться все же стоило.

В коридоре перед дверью кабинета они столкнулись с польдевским инспектором Шер. Хол., выходившим из туалета. Туалет находился между кабинетом Блоньяра и комнатой, где стояли компьютеры (Блоньяр связывался с ним через терминал в кабинете). Инспектор Шер. Хол. вошел вслед за ними. Войдя, он сказал:

— Меня зовут Шоруликедзаки Хилумоседза.

………………………….

Он говорил долго. Арапед перевел.

— Инспектор хотел бы обратить ваше внимание на то, что туалеты у вас, на набережной Нивелиров, не отличаются безупречной чистотой. В моей стране, говорит он, тщательно следят за чистотой в туалетах. У нас даже есть поговорка: «Чистота в туалете — путь к святости». Я научил сына правильно вести себя в туалете. Ему всего пять лет, но он никогда не забывает протереть бумагой сиденье после того, как он им воспользовался. Ваши люди не заботятся об окружающих. Почему они не признают своей ответственности за то, что из них выходит? Почему не думают о человеке, которому придется убирать запачканный туалет? И это у вас называется культурой? Позавчера, стоя в очереди в туалет в магазине, я слышал, как в кабинке кто-то страшно громко шуршит бумагой. И надо же, оттуда вышла молодая, хорошо одетая женщина. Мой шестилетний сын уже знает, что нельзя шуметь, когда ходишь по-большому, он спускает воду совсем-совсем тихо.

Не отвечая, Блоньяр подошел к столу, где стоял компьютерный терминал. Он объяснил приезжему инспектору, что надеется узнать нечто полезное, изучив список собаконенавистников. Инспектор снова заговорил.

— Я понял, и для меня большая честь наблюдать за тем, как великий Блоньяр, образец для всех нас, применяет свои научные методы. Ничто не идет в сравнение с научным методом. Недавно мой шестилетний сын сказал мне: «Папа, вчера в ванне я пукнул в воду. Сначала я понюхал пузырьки, которые поднимались к поверхности воды. А потом поймал эти пузырьки в тазик и опять понюхал. И знаешь, от них пахло точно так же». Думаю, мой сын станет великим ученым, вам так не кажется?

Инспектор Блоньяр ничего не ответил; усевшись перед дисплеем, он открыл файл с нужной ему информацией. Раздался легкий треск, гудение, и вот на экране высветились слова:

Пахельбель, Гексакордум Аполлинис, Ариа Себальдина.

и в ту же минуту из глубин компьютера полились мощные и торжественные звуки органа.

Польдевский инспектор, инспектор Блоньяр и инспектор Арапед онемели и застыли на месте от изумления, словно три соляных столпа.

Не ожидая, пока они придут в себя, перенесемся с быстротою молнии обратно в квартал Святой Гудулы. В тот момент, когда Блоньяр выходил из лавки Эсеба, отец Синуль входил в Особняк польдевских послов, где размещался Центр сравнительного патанализа и стоял его компьютер. Он пришел работать. Ему понадобилось двое суток, чтобы преодолеть это небольшое расстояние: ведь решение поработать было принято сразу после сеанса биэранализа, который он провел с Гортензией в главе 13. Дело в том, что после потрясения, вызванного смертью Бальбастра, надо было чем-то утешиться. И он пошел в «Гудула-бар». Мадам Ивонн угостила его пивом; затем месье Ивонн, Арсен, наведался в погреб и принес ему финского пива из только что полученной партии. Он, в свою очередь, тоже поставил им пива; в итоге он влил в себя довольно много кружек и вернулся домой поразмышлять. О работе не может быть и речи, завтра воскресенье, кроме того, надо принимать устные и письменные соболезнования, да и жена с дочерьми вот-вот вернутся.

Этажом выше стояла печь, в которой обжаривали кофе, и воздух был насыщен ароматом всевозможных «арабик» и «Колумбии». Отец Синуль считал, что это его стимулирует. Он включил компьютер: экран засиял мягким янтарным светом, элегантным, успокаивающим, строгим и обольстительным одновременно. Отец Синуль сразу повеселел. Вначале он немного позабавился, загоняя ненужные значки в угол «рабочего стола» с помощью обитателей своего зверинца (у него был кенгуру для переходов, енот-полоскун для уборки, кот для вставок в текст, жираф для поиска в труднодоступных местах и т. д.), чтобы размять пальцы, а затем занялся серьезным делом.

Ему надо было прослушать часть программы, которую он написал в пятницу, до несчастья. Он достал из коробочки дискету, посмотрел на нее и нахмурился: он не помнил, какой именно файл ему нужен. Надпись на дискете ему ни о чем не говорила. Кроме того, с программой явно что-то было неладно: недоставало одной мелочи, которую он записал на листке бумаги. Он выдвинул ящик стола, и сердце у него сжалось. Как среди этого вороха листков найти нужный? «Память ни к черту, — подумал он, — пора бросать пить».

Наконец, все было готово. Синуль уселся перед экраном, который всякий раз радовал его своим янтарным сиянием. Нужный цвет и фактуру для своего экрана он обнаружил, прогуливаясь по Лондону, куда его притащила мадам Синуль: ей хотелось посмотреть, как в галерее Клор заново развесили Тернера. Хорошо еще, что на свете есть пабы! И вот однажды в музее Виктории и Альберта он увидел кусок янтаря. И сразу захотел, чтобы экран его компьютера в точности походил на янтарь — текстурой, блеском, мягким свечением и прелестью. Центру сравнительного патанализа это обошлось в кругленькую сумму. В электронных кишках забурчало, раздалось победное «пи-и!», и зверюга, как с нежностью называл ее Синуль, возвестила:

«Я готова».

Синуль вставил дискету в дисковод и стал ждать. На экране появился длинный список имен с несколькими строчками пояснений к каждому. Ошеломленный Синуль придвинулся поближе, чтобы лучше видеть, и прочел следующее:

Орсэллс Филибер, философ.

Обычная тактика по отношению к собакам: садится на скамейку в сквере и начинает читать вслух перед собакой, которую выбрал жертвой, отрывки из своих новейших сочинений. Когда несчастное животное, не выдержав пытки, оскаливает зубы и рычит, — подает жалобу на хозяина и требует, чтобы собаку ликвидировали.

Не веря своим глазам, пораженный Синуль включил принтер: оттуда немедленно вылез список городских собаконенавистников, тот самый, что был нужен Блоньяру, получившему вместо него концерт органной музыки. Мы-то с вами понимаем, что преступник поменял местами две дискеты, дабы запутать инспектора. Но Синуль не мог понять решительно ничего.

Вначале он подумал, что это проделки вирусов, вредных электронных букашек, которые забираются в программы, файлы, дискеты, сети, и все там путают, портят, съедают и искажают. Заветная мечта этих тварей — вызвать полную неразбериху в компьютерах Великих Мировых Держав, чтобы те по ошибке начали войну, которая уничтожит человечество и позволит вирусам властвовать на Земле безраздельно.

Опять вирус, в первую минуту подумал Синуль. Но тут же его прошиб холодный пот. Он вспомнил, что с его компьютером такого случиться не могло: у него была самая современная и дефицитная защита от вирусов, разработанная профессором Джирардзоем.

Что же произошло?

Он щелкнул мышью, вызывая антивирусную программу.

Программа исчезла!

Глава 18 Секрет Автора

Вызванный повесткой к инспектору Блоньяру, я пришел как раз вовремя, чтобы застать трех почтенных сыщиков в полном оцепенении, но слишком рано, чтобы понять причину этого. Из компьютерного терминала лилась органная музыка, и неподвижность присутствующих вполне можно было объяснить благоговением перед божественными звуками «Гексакордум Аполлинис».

Блоньяр дослушал до конца первую вариацию и выключил компьютер. Воцарилось молчание. Никто не выразил своих чувств. Никто не объяснил, почему здесь звучала музыка. По общему согласию, они решили обменяться впечатлениями позже. На то была только одна причина: будучи Автором, я не мог не знать, что здесь произошло нечто чрезвычайное, и должен был отметить их невозмутимость и хладнокровие перед лицом чрезвычайного происшествия. Блоньяр держался так, словно все шло «согласно намеченному плану», как в самом обычном, банальном расследовании. Я с готовностью явился к инспектору, потому что хотел увидеть вблизи, и в действии, только что предоставленное в его распоряжение чудо техники: компьютер с текстовым редактором «Мак Альпин» новейшей модификации и программой «Детектив». И при всем при том мне было интересно, зачем я ему понадобился.

Он сказал, что хотел бы посоветоваться со мной в этот важный для расследования момент, а главное, в важный момент для моего романа, где описываются события, которые он, Блоньяр, расследует: ибо роман дошел до середины.

Я сразу понял, что он меня подозревает. Быть может, я слегка преувеличиваю. Конкретных подозрений у него не было, но он не вполне исключал вероятность того, что мое участие в этом Деле не ограничивается ролью простого рассказчика.

Блоньяр не очень-то разбирался в литературе. Времени на чтение у него почти не оставалось, а читал он в основном писателей-классиков, рекомендованных женой, мадам Блоньяр. Поэтому современная литература вызывала у него сильнейшее недоверие. Он не понимал, что моя книга по определению не может быть нелепой и сверхавангардистской разновидностью детективного романа, в которой преступником является Автор. Бывало, что сыщик сам оказывался преступником либо жертвой, бывало, что в преступлении изобличали рассказчика, словом, были испробованы все возможные комбинации, но не написан еще такой роман, где преступником либо жертвой был бы читатель; равным образом и автора никто пока не пытался вовлечь в подобные извращенные фантазии. Во всяком случае я такого прецедента не создам. Даже если бы я, эксперимента ради, — хотя на мой взгляд, повторяю, такие вещи совершенно несовместимы с высоким призванием романиста, — на секунду представил себя убийцей Бальбастра, этот сюжет не получил бы развития. Поскольку в чужой шкуре я чувствую себя еще неуютнее, чем в собственной, я быстро отказался бы от этого замысла.

Вопросы Блоньяра подтвердили мою догадку. Начав издалека, с мнимого интереса к моему рабочему расписанию, он спросил, чем я был занят в вечер преступления, и я понял, что он хочет выяснить, есть ли у меня алиби.

Алиби у меня было.

Я был у Лори и Карлотты, куда ходил два раза в неделю смотреть телевизор. Я посмотрел сначала «Супер-Джейми», потом «Звездную дорожку» с моим любимым Мистером Споком, потом машинку Кит (которую дублирует мужской голос), потом Питера Фалька в сериале «Коломбо» (это мой любимый герой: у него в точности такой плащ, как у меня, и он задает вопросы подозреваемым в точности так, как задавал бы их я, будь я сыщиком, а не логически мыслящим и бесстрастным инопланетянином. Капитан звездолета спрашивает у меня: «Прямо перед нами — поле сил гондваниацев. Если мы сейчас проникнем туда по закону Брюстера, сколько у нас шансов пройти с помощью простой рефракции?» Я без запинки отвечаю: «Один шанс на миллион шестьсот семьдесят четыре тысячи восемнадцать». Капитан говорит: «Прорвемся». В минуту столь грозной опасности для человечества, атакуемого гондванианскими захватчиками, метод Коломбо неприменим. Но я с удовольствием испробовал бы этот метод на таких персонажах данной истории, как, например, помощник мадам Груашан, Молине Жан или Том Батлер. Увы, это невозможно: я не могу выйти из роли).

Я ответил на вопросы Блоньяра без всякого волнения. Вопроса, который я боялся услышать, он так и не задал. Когда я сказал, что посмотрел еще музыкальную передачу «Тридцать девять ступенек», его интерес уже угас. Он знал, что у меня твердое алиби. И не спросил, почему это вдруг я, романист, заинтересовался популярной музыкальной передачей. А я вовсе не жаждал, чтобы меня об этом спросили. Поскольку это имело отношение к моему плану.

Что это за план, я расскажу вам в следующей главе, первой главе второй половины книги. Но сперва я должен ознакомить вас с дальнейшими фрагментами моей переписки с Издателем: это своего рода background[11], не раскрыв которой, я не смогу рассказать, что подвигло меня на создание этого плана.

Дальнейшие фрагменты неопубликованной переписки

Автора и Издателя

насчет романа под названием «Прекрасная Гортензия»

Дорогой Издатель,

В ожидании выхода моей книги в вашем издательстве я подписался на всю французскую и иностранную периодику, чтобы не пропустить отзывов о моем Произведении, когда они появятся в печати, и иметь возможность немедленно ответить на каждый из них срочным заказным письмом с уведомлением о вручении.

Для пущей надежности я связался (за большие деньги) с агентством, которое выискивает, собирает и классифицирует критические статьи и просто упоминания в печати: мне хотелось располагать всеми публикациями, вплоть до самых крошечных.

Прошло полтора месяца. На мой адрес стали поступать первые новозеландские журналы: две из трех комнат моей квартиры у сквера Отцов-Скоромников наполнились прессой, и мне пришлось перейти в третью. Каждый день я спускаюсь на первый этаж и жду почтальона, потому что консьержка категорически отказалась приносить мне корреспонденцию. И тем не менее в большой тетради, которую я завел для вырезок, — распределенных по странам и датам, а также по степени важности так, как учат нас лучшие специалисты (согласно теории ритма отца Ризольнуса), — в этой тетради пока всего шесть вырезок, да-да, именно шесть. (Больше всего мне нравится самая первая, в «Независимом вестнике Северо-Западного Кон-Минервуа» — я вам уже ее пересказывал (кстати, «Ведомости Юго-Восточного Кон-Минервуа», очевидно, из зависти, ни единым словом не упомянули о моей книжке — как это мелко!).) Кроме того, я получил кучу посылок (и счетов) из агентства, но все присланные ими вырезки относятся к книге о выращивании гортензий, вышедшей в Монако (и уже переведенной в Андорре, в то время как Лихтенштейн и Сан-Марино еще только приобрели права), — книге, которой я не писал и которая интересует меня, как прошлогодний снег. Несложный подсчет показывает, что в общей массе мировой журналистики моей книге посвящено менее 0,00000001 процента. Я потрясен.

После долгих раздумий я пришел к выводу: надо что-то делать. Предлагаю следующее: свяжитесь с вашими знакомыми с телевидения и как можно скорее (на носу лето!) подготовьте передачу, которая пойдет в эфир по всем каналам в восемь тридцать. Это будет дискуссия на тему: являются ли ягодицы Гортензии идеальными согласно определению идеальных ягодиц, данному в моей книге возлюбленным Гортензии? В дискуссии будут участвовать (и в этом вся хитрость) не безвестные литературные критики, не напыщенные специалисты по ягодицам, а весомые личности: Раймон Барр, Франсуа Миттеран, Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер, монсиньор Фюстиже и, «last but not least»[12], мадам Горбачева.

Если вы возьметесь за дело быстро и решительно, победа будет за нами!

С уважением

Для полноты картины привожу здесь единственное письмо, полученное от Издателя в ответ на тридцать семь писем, которые я послал ему в эти трудные месяцы до того, как пасть духом при виде равнодушия мира ко мне.

Дорогой Автор,

Меня больше не удивляет ваше удивление: я провел небольшое расследование и теперь должен признать, что вы правы: помимо вашей книги в магазинах продается и множество других! Я сам попробовал применить так называемый «метод Монте-Карло», и мне пришлось констатировать тот факт, что полки магазинов все еще заполнены книгами-паразитами. После организованного мною совместного заседания Национального профсоюза издательских работников, Общества литераторов, Союза полиграфистов и объединения Улипо при Доме писателей я могу дать рациональное объяснение этому ужасному проколу: книги, которые вы видите в магазинах, — ФАЛЬШИВКИ! Очень ловко сработанные, но фальшивки.

К сожалению, ваша книга стала жертвой одной из самых грандиозных интриг издательского мира (после выставления на продажу полного собрания сочинений Рекса Стаута в магазине на улице Карла Пятого). Всех поголовно издателей объединила общая цель: посрамить членов жюри престижных литературных премий, научно доказав, что в этом году премии достанутся фальшивке. Механика этого дела проста: каждый выпускает свои книги под чужой маркой, а чужие книги — под собственной! Просто, не правда ли? Вглядитесь внимательно в эти томики: их явно выпустил «Сей», но на них марка «Галлимара». Их явно выпустил «Грассе», но на них марка «Альбен Мишеля». Точно таким же образом кое-кто из наших собратьев воспользовался нашей маркой, чтобы выпустить свои книги; вот тогда-то вам в душу и закралось страшное подозрение: «Мой издатель выпускает не только мою, но и другие книги!»

Успокойтесь, ваша книга — единственно ПОДЛИННАЯ из всех, выпущенных в этом году. (…)

(…) Вы должны постоянно помнить о том, что все книги, продающиеся в магазинах и написанные не вами, суть ОБМАН (нередко это один переплет, внутри которого — пустота). Впрочем, если в каких-нибудь магазинах не будут продавать «Прекрасную Гортензию», вам стоит известить меня об этом: такие книготорговцы рискуют крупными НЕПРИЯТНОСТЯМИ. Из-за их оплошности вся история может выйти наружу, потому что только благодаря «Прекрасной Гортензии» люди верят в подлинность современной книжной продукции.

Вот лицемер! (Примеч. Автора)