Природа хрупких вещей

Глава 15

Мир вокруг корчится в муках. С запозданием я вспоминаю совет Мартина о том, что в случае землетрясения нужно встать в укрепленном дверном проеме, а не выбегать на улицу, иначе можно угодить под рушащиеся здания. Но мы уже на улице, на корежащейся мостовой, и я ни за что не вернусь в трясущийся дом. Я бросаю саквояжи на землю. В одной руке у меня папка с документами, другой я держу Кэт. Покачиваясь, неровным шагом я направляюсь к Белинде. Вот сейчас, возможно, мы погибнем, думаю я. Вырвались от Мартина, а теперь нас уничтожит еще более страшное чудовище.

Несколько месяцев назад, когда я впервые ощутила дрожь земли и Мартин объяснил, что земле свойственно периодически сотрясаться, я нашла в библиотеке книгу, где описывалась природа этого явления. Я прочитала, что земля — это крутящийся шар на гигантской танцплощадке, а в самой ее сердцевине находятся огромные каменные плиты, которые иногда слишком сближаются друг с другом и при соприкосновении расходятся в разные стороны. Иначе и быть не может. Сталкиваясь, плиты снова ищут свое место, и на это время вращение приостанавливается, сменяясь колебаниями и вибрацией, которые сопровождаются рокотом, после чего ритмичный танец возобновляется.

Но в этот раз каменные плиты словно забыли, где их место. И выбились из ритма своего традиционного танца. А ведь земля развалится, если перестанет вращаться, и я пытаюсь представить, очень ли будет больно, если нас поглотит хаос рушащегося мира.

Я наклоняюсь к Кэт, своим телом закрывая девочку от подстерегающих нас напастей. И вдруг, как это было совсем недавно, тряска внезапно прекращается; кажется, что поверхность земли наконец выдыхает, переждав беснование недр. Опасаясь нарушить возникшее затишье, я боюсь и слово произнести, но мое материнское сердце по-прежнему колотится, как молот, и я принимаюсь успокаивать Кэт.

— Ну, все, все. Все прошло. Все прошло, — говорю я ей, хотя не уверена в этом.

Сквозь пелену пыли на нас глядит низкое солнце, которое будто не решается восходить. Проходят две-три минуты, земная твердь неподвижна, как всегда, словно не помнит того, что сейчас произошло.

Белинда вскрикивает, обхватив руками живот. В ужасе и изумлении смотрит на розовую лужицу у своих ног.

Я знаю, что предвещает эта лужица.

— Когда тебе рожать? — спрашиваю я, но она снова вскрикивает — то ли от страха, то ли от боли, а может, от того и другого сразу, и не отвечает.

— Когда тебе рожать? — громче повторяю я.

Она поднимает на меня испуганные глаза.

— Только в следующем месяце!

— К врачу тебе надо или в больницу. — Я на мгновение выпускаю руку Кэт, хватаю свой саквояж. Открываю его и кладу туда документы — поверх одежды, папиной тетрадки и маленького сейфа. Вчера вечером, когда мы планировали побег, я рассчитывала, что один саквояж понесет Белинда, но сейчас вижу, что это исключено. Мне нужна помощь. Необходимо найти экипаж.

На улице полно соседей в ночных сорочках и пижамах; пошатываясь спросонок, они выползают из своих домов, с опаской озираясь по сторонам. Смотрю на крепкий кирпичный дом Либби и с радостью отмечаю, что внешне он почти не пострадал. Частично обрушился дымоход, а так вроде бы ничего не изменилось.

— Ждите здесь, — говорю я Белинде и Кэт. — Будьте здесь, я скоро вернусь. Пойду посмотрю, может, Либби сумеет нам помочь. Кэт, постой с Белиндой.

Оставив их посреди улицы, я кидаюсь к дому Либби, колочу в дверь, дергаю ручку и вдруг вспоминаю, что Либби и вся ее семья в отъезде. Бегом возвращаюсь к Кэт и Белинде, попутно бросив взгляд на собственный дом. Я уже и забыла, что там остался Мартин, лежит среди кусков обвалившейся штукатурки, разбитых тарелок и дверных коробок. В этом доме помощи мы не найдем — одни только неприятности. И мне плевать, что Мартин там один среди обломков, что он не в состоянии позвать на помощь. Пусть ждет, когда его спасут. Так ему и надо: он мастер губить людей, вот пусть и побывает в шкуре одного из несчастных.

— Так, пойдемте отсюда, — говорю я, поднимая с земли оба саквояжа. — Белинда, по дороге мы поймаем экипаж. Отвезем тебя в больницу скорой помощи в здании муниципалитета. Это новая больница, говорят, хорошая. Кэт, держись за мою юбку.

Мы трогаемся в путь, идем под горку, минуя ошеломленных соседей. Один прижимает к голове окровавленный носовой платок. У другого соседа я спрашиваю, работает ли у него телефон. Нет, отвечает он. Ни у кого не работает. Мы продолжаем спуск, останавливаясь каждые несколько минут, когда Белинда сгибается от боли. Все дымоходы обвалились, превратились в груды битого кирпича. Окна тоже везде разбиты, тротуары выворочены, один дом накренился влево. Приблизившись к перекрестку, мы видим, как трое мужчин пытаются открыть перекосившуюся дверь двухэтажного здания. Они кого-то зовут — некую Лайлу, кажется. На них лает собачка, обсыпанная штукатуркой.

На Калифорния-стрит, где обычно останавливается канатный трамвай (если б ходил!), какой-то молочник пытается успокоить перепуганную лошадь. В телеге — разбитые бутылки, из щелей на покореженные рельсы капает жирное молоко. Мимо проносится на велосипеде покрытый пылью старик, на плече у него — орущий попугай. Лошадь с ржанием встает на дыбы. Молочник натягивает вожжи, успокаивая животное:

— Тпру, Рыжая!

Я подхожу к нему.

— Прошу вас, сэр. Нам нужна помощь. Моя подруга рожает. Довезите нас, пожалуйста, до Центральной больницы скорой помощи. Прошу вас!

Сначала я думаю, что молочник нам откажет. Он изумленно смотрит на Белинду, как бы говоря: «Тут вон что творится, мир перевернулся, а она рожать вздумала. Нашла время!» Но потом выражение его лица смягчается, и я догадываюсь, что он, должно быть, сам отец или дедушка, понимает: если роды начались, процесс этот уже не остановить.

Он велит мне и Кэт лезть в телегу и устроиться там, где раньше стояли его бутылки с молоком, а Белинде предлагает сесть рядом с ним на козлах. Морщась от боли, она с тревогой смотрит на меня.

— Белинда, мы будем здесь, рядом. Прямо у тебя за спиной. Мы никуда не денемся. Давай полезай.

Вдвоем с молочником мы помогаем Белинде забраться на козлы, затем усаживаемся с Кэт на забрызганных молоком деревянных полках, предназначенных для металлических ящиков с бутылками. Моя юбка сразу же становится мокрой. А Кэт как будто не замечает, что ее платье тоже пропитывается молоком.

Молочник осторожно отводит испуганную лошадь от покореженных рельсов, на которых стояла телега, и направляет ее по Ларкин-стрит. Мы катим на юг, объезжая кучи кирпичей и щебня, образовавшиеся в результате землетрясения. Народу на улицах прибавилось. Некоторые толкают перед собой детские коляски с наскоро собранными пожитками, другие везут небольшие тележки, нагруженные саквояжами. Все шагают на восток, видимо, к паромному причалу, прочь от своих домов, в которых они боятся — или уже не могут — оставаться. Элегантно одетые горожане, жители добротных особняков, которые, должно быть, не пострадали от землетрясения, никуда не идут. Мрачные и озабоченные, они стоят на улице, переговариваясь друг с другом.

Молочник замедляет ход, пытаясь объехать какие-то развалины, и я слышу, как одна расфуфыренная дама спрашивает у другой, можно ли, по ее мнению, оставить дом без присмотра до восстановления систем электроэнергии, водо- и газоснабжения, ведь наверняка будут орудовать мародеры. Во время стихийных бедствий всегда появляются мародеры. Вторая отвечает, что не знает, как быть, но сама она домой возвращаться боится. К тому же служанка даже чаю не сможет ей подать: ее сервиз фирмы «Ройял Доултон» разбился вдребезги. Да и туалет не работает. Первая женщина заявляет, что все равно вернется домой.

Мы катим дальше. Вскоре я слышу звонкое клацанье: это выезжает пожарная команда. Какой-то мужчина кричит, что горит верфь. Еще кто-то сообщает, что охвачены огнем Маркет-стрит и одно здание к югу от Мишн-стрит. Распространению пожаров способствует газ из поврежденных газопроводов. Я смотрю на восток, в сторону залива, но за уцелевшими многоэтажными зданиями трудно что-либо разглядеть. Потом вижу, как в небо поднимается клуб синевато-серого дыма, а дальше к югу — еще один. Дым отличается от облаков пыли. Пыль повисит в воздухе и оседает. А дым устремляется в небо, словно пытается его затмить. Мы едем мимо четырехэтажного дома, а он на наших глазах вдруг начинает обрушаться. Молочник погоняет лошадь, стремясь поскорей уехать от этого места.

— Там моя семья! — вопит какая-то женщина, и я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как несколько человек бросаются к ней и оттаскивают ее подальше от дрожащего здания. Через несколько секунд оно обваливается позади нас, и лошадь в ужасе резко устремляется вперед. Мы с Кэт падаем на пол телеги. Проходит несколько неприятных секунд, прежде чем молочнику удается подчинить себе животное.

Теперь мы с Кэт — с ног до головы в молоке, пыли и грязи.

— Не ушиблась, милая? — Я обнимаю Кэт, отряхиваю осколки с юбки ее платья. Она не отвечает, не кивает, не мотает головой. — Все будет хорошо, все будет хорошо, — успокаиваю я девочку. Телегу уже не бросает из стороны в сторону, и Кэт прижимается ко мне. Возможно, это и есть ответ на мой вопрос, только непонятно, как его истолковать: «нет, не ушиблась» или «ушиблась».

Чем дальше на юг, тем ужаснее последствия землетрясения. Вон справа вроде бы собор Святой Марии, но какой-то он не такой, стал меньше, что ли? — и словно утратил свою святость. Часть зданий вокруг собора обрушилась, другие покосились. Везде толпится народ; все потрясены, плачут, некоторые в крови. Кто-то разбирает завалы, растаскивая кирпичи и доски, чтобы спасти людей, застрявших в полуобвалившихся зданиях. На покореженном крыльце многоквартирного дома сидят мужчина и женщина; отец держит на руках погибшего ребенка. Я отворачиваюсь и прижимаю к себе Кэт, чтобы она видела лишь мое грязное платье.

Потом перед нами вырастает внушительное здание муниципалитета — грандиозное строение длиной в целый квартал, в котором мы с Мартином зарегистрировали наш брак. Но что это? Будто я смотрю на иллюстрации из книжки Кэт по истории, на которых изображены руины Римской империи. Тяжелые величественные колонны лежат на земле, словно палки. Купол не обрушился, но камни с него обсыпались. Остался только каркас, почти непристойный в своей наготе. Всюду кружит пыль, как снег во время пурги. Никогда бы не подумала, что есть сила, которая могла бы пошатнуть столь громадное и столь красивое сооружение.

Самой мне не случалось бывать в Центральной больнице скорой помощи, но я знаю, что она находится на подвальном этаже здания муниципалитета. Вход в нее со стороны Ларкин-стрит частично завален грудами камней и щебня. Из проема, напоминающего пасть пещеры, медсестры и люди в гражданской одежде — возможно, просто прохожие — спешно эвакуируют больных. Кого-то везут на каталках или несут на носилках, но некоторые выходят сами, опираясь на санитаров. Вместе с нами прибывают новые пострадавшие, и им сообщают, что больница эвакуируется.

Молочник останавливает телегу, поворачивается ко мне.

— Нет больше больницы!

Белинда, сидя рядом с ним на козлах, зажмуривается, корчится от боли.

— Прошу вас, отвезите нас туда, куда эвакуируют больных. — Я показываю в сторону эвакуируемых и прибывающих пострадавших.

— Я сделал что мог, — отвечает молочник. — Теперь я должен позаботиться о своей семье. Что мог, я сделал!

Толпы измазанных в крови людей приводят молочника в панику, и я понимаю, что уговаривать его бесполезно. Снимаю Кэт с телеги, беру в руки саквояжи. Молочник помогает Белинде сойти на землю, но это все, на что хватает его порядочности. Он тут же уезжает, еще до того, как я успеваю спросить у Белинды, в состоянии ли она идти вслед за больными, которые нетвердым шагом покидают развалины муниципалитета. Она слабо кивает.

Я наклоняюсь к Кэт.

— Детка, мы должны помочь Белинде. Ей без нас не справиться. И ребеночек тоже в нас нуждается. Сможешь понести свой саквояж, милая? А я помогу идти Белинде. Давай, одной рукой держись за мою юбку, а в другой неси саквояж, хорошо?

Кэт не отвечает, но забирает у меня свой саквояж. Вторую руку девочки я кладу на свою юбку, и она в нее вцепляется. Поднимаю с земли свой саквояж и одной рукой обхватываю за пояс Белинду. Мы идем очень медленно. Поравнявшись с медсестрой, которая помогает пожилому мужчине в больничном халате пробираться между кучами щебня, я спрашиваю, куда эвакуируют пациентов.

Она смотрит на меня, потом на Белинду и сочувственно качает головой.

— В Павильон механики. Это вон там, на той стороне улицы.

Она показывает на противоположную сторону широкого бульвара, где высится похожее на амбар огромное здание, в котором буквально вчера вечером проводился бал-маскарад с вручением призов. С виду оно не пострадало. Прошлым летом, в день рождения Кэт, мы водили ее туда на цирковое представление. Тогда я впервые увидела невероятное скопление народа в одном месте: вокруг арены было одиннадцать тысяч мест для зрителей. Этот павильон на бульваре был создан для зрелищ, но никак не для размещения больных. Но, очевидно, именно здесь Белинде придется рожать.

Мы переходим улицу в толпе нуждающихся в помощи. Пол павильона устелен матрасами, доставленными из больницы и близлежащих гостиниц. Недалеко от входа организуют операционную: мы видим операционные столы и подносы с острыми блестящими хирургическими инструментами. У входа медсестры бегло оценивают состояние пострадавших.

У Белинды нет кровоточащих ран, она не прижимает к себе сломанную руку, ее не несут на носилках, ноги целы. Она — жертва не землетрясения, а поразительно неудачного стечения обстоятельств.

— У нее схватки, вот-вот родит, — сообщаю я медсестре, когда та спрашивает, какая у Белинды травма.

— Ваш дом уцелел? Так возвращайтесь, пусть рожает дома, — заявляет она измученным ворчливым голосом.

— У нее схватки, вот-вот родит, — повторяю я. — На месяц раньше срока. Домой мы вернуться не можем, нет. Эта женщина вообще не из Сан-Франциско.

— Хорошо, хорошо. Попробую найти кого-то, кто ей поможет, — говорит медсестра смягчившимся тоном. Обернувшись, она подзывает санитара: — Отведите эту женщину туда, куда мы переводим пациентов из женской палаты.

Санитар, тощий мужчина в униформе, забрызганной высохшей кровью и грязью, кивает и жестом предлагает нам следовать за ним.

Схватки у Белинды повторяются.

— Больно! — стонет она, судорожно цепляясь за меня.

— Потерпи, — увещеваю я. Мне эта боль знакома. Я отгоняю воспоминания. Они из другой жизни, из другого времени.

Мы идем мимо работников, раскладывающих на полу дополнительные матрасы, мимо врачей, оказывающих помощь пострадавшим. Санитар подводит нас к месту, где несколько матрасов сгруппированы в виде отдельной палаты: четыре — с одной стороны, четыре — напротив. На них лежат разновозрастные женщины в больничных халатах. Они наблюдают за нами. Белинде выделяют матрас без постельного белья, без подушки. Занавески тоже нет.

На эту импровизированную постель я и укладываю скрюченную от боли бедолагу.

— Простыни и одеяла я найду. Где-нибудь.

— Рожает? — уточняет одна из женщин у меня за спиной. Я поворачиваюсь к ней. Женщине примерно столько же лет, сколько моей маме, только она очень бледная и худая.

— Да.

— Что там в городе? Ужас творится, да? — интересуется вторая женщина. У нее один глаз скрыт под толстой повязкой. — Нам ничего не рассказывают, всем некогда. Сами мы видели только то, что случилось со зданием муниципалитета.

— Да, — подтверждаю я, расстегивая лиф платья Белинды. — Ужас.

— Вы не знаете, что с Бил-стрит? Не сильно разрушена? — осведомляется женщина с рукой на перевязи.

— А Кинг-стрит? — спрашивает другая.

— Ничего не могу сказать. Простите. Я не знаю эти улицы.

— Это к югу от Мишн. Как обстановка к югу от Мишнстрит? — спрашивает первая женщина, ровесница моей мамы.

— Я ехала от Полк-стрит по Ларкин-стрит. Чем дальше мы продвигались на юг, тем больше встречали разрушений. — И добавляю, чувствуя, что обязана это сказать: — В нескольких районах возникли пожары.

Женщины молчат, обдумывая услышанное.

— Вот, берите. — Женщина с перевязанным глазом протягивает подушку. — Мне не нужно две.

— Возьмите мое покрывало, — предлагает другая женщина.

— И мое одеяло, — говорит еще одна. — Мне и без него тепло.

Меньше чем через минуту постель для Белинды готова. Она извивается от боли, но по крайней мере ее окружают женщины, оказавшие ей посильную помощь.

— Я не хочу умирать, — сквозь стиснутые зубы выдавливает Белинда. — Не хочу умирать.

— Белинда, ты не умрешь, — говорю я как можно более убедительным тоном. — Как только появится головка ребенка, я сразу приведу к тебе медсестру. Клянусь.

— Как больно!

— Знаю, потерпи.

Взгляд мой падает на Кэт. Та сидит у матраса на полу и во все глаза смотрит на Белинду.

Я быстро подсаживаюсь к ней.

— Дети рождаются в муках, милая. Так уж заведено. Я так появилась на свет, и ты, и Белинда. Все, кто есть в этом павильоне. Понимаешь?

Она едва заметно кивает.

Но я знаю, что схватки усилятся. Надо бы увести куда-нибудь Кэт, чтобы она не видела, каких неимоверных трудов стоит женщине стать матерью.

Предлагаю ей прилечь на краешке матраса в ногах Белинды и поспать. Она послушно ложится, но глаза не закрывает. О чем она думает? О собственной матери, которая, оказывается, не умерла? Об отце, лежавшем в неестественной позе у подножия лестницы, когда она видела его последний раз? О ребенке, для которого она станет сестрой?

Трудно сказать.

Может, она вообще ни о чем не думает.

Весь следующий час суета вокруг нас продолжается. Приносят новые матрасы, новых пострадавших. Приносят трупы. В павильоне устроили не только больницу, но и морг. Всякий раз, когда открываются двери, с улицы проникает слабый запах дыма.

В начале девятого утра — новый толчок. Все, кто есть в павильоне, разом охают. Женщины начинают голосить, и даже кое-кто из мужчин вскрикивает. Белинда смотрит на меня в полнейшем смятении. Меня, словно стрела, пронзает страх — за нее, за всех нас. Многие из тех, кто способен ходить, вскакивают с матрасов и бегут к дверям, но полицейские, дежурящие у входа, их не выпускают. Впрочем, зря они сорвались. Тряска не усиливается и длится недолго. Кто-то неподалеку от нашей «палаты» замечает, что это лишь слабый повторный толчок.

Все возвращаются на свои места. В больницу поступают новые пострадавшие: мужчины и женщины с переломанными костями, маленькие дети с ожогами и кровоточащими ранами, которых несут на руках их матери. Отовсюду доносятся плач и стоны — спутники бед и несчастий, и я не могу оградить от них Кэт. Я пою ей песни, пытаясь заглушить крики. Но стенания и вопли в песнях не тонут.

Проходит еще час, у Белинды начинаются непосредственно роды. Возможно, потому, что ребенок восьмимесячный, или потому, что в ее водах была кровь, процесс родов идет, кажется, быстрее, чем обычно. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти медсестру или врача, которых можно позвать на помощь, но таковых не вижу, а Белинда уже кричит, что рожает.

Все женщины в нашей «палате», кроме одной, встают с матрасов и своими одеялами отгораживают Белинду от остальных пациентов. Я вверяю Кэт заботам женщины с рукой на перевязи, оставшейся с внешней стороны импровизированной ширмы. Говорю девочке, что, как только родится ребеночек, сразу же покажу ей кроху. Вот будет сюрприз так сюрприз!

Я достаточно знаю о родах, знаю, что должна делать Белинда — тужиться, вдыхая носом и выдыхая ртом, чтобы вытолкнуть из себя ребенка.

Едва громкий вопль Белинды возвещает о том, что младенец покинул надежное убежище материнского чрева и оказался в нашем сложном мире, прибегает медсестра с ножницами и полотенцами. Я отхожу в сторону. Медсестра ловко массирует крошке грудь и вычищает маленький ротик. Затем переворачивает новорожденного внизголовой, чтобы расправились легкие, и я вижу, что это девочка. Махонькая-махонькая, но само совершенство. И совсем не похожа на Мартина.

— Она жива? — спрашивает Белинда, тяжело дыша. Мы ждем первого крика младенца.

И крик — сладостный, восхитительный — наконец раздается.

— Молодец, цепкая, хоть и крохотная совсем, — отвечает медсестра, зажимая и перерезая пуповину. — Не больше пяти фунтов, я бы сказала. Но чудо как хороша. Единственное красивое зрелище за весь день.

Медсестра пеленает девочку в полотенце и вручает мне, чтобы я показала ее Белинде. И пока медсестра занимается роженицей, я кладу девочку в руки матери и жестом подзываю Кэт: пусть глядит на новорожденную, а не за медсестрой наблюдает. Впрочем, зря я волновалась, что Кэт будет смотреть, как отходит послед, — она не отрывает глаз от сестренки.

— Видишь, какая милая малютка? — говорю я, привлекая к себе девочку.

Она кивает и осторожно трогает один из крошечных точеных пальчиков малышки.

Мы трое глаз не сводим с новорожденной. Медсестра уходит, обещая, что позже подойдет и проверит состояние мамочки. Женщины, загораживавшие Белинду одеялами, возвращаются в свои постели. Я их благодарю.

— Он умер? — минуту спустя шепчет Белинда, глядя на дочь. — Нас теперь посадят в тюрьму?

— Нет и еще раз нет, — шепотом отвечаю я. — Все будет хорошо. Ты напрасно волнуешься, Белинда. Не надо сейчас об этом.

И она больше ничего не говорит. Санитар разносит бутерброды и фрукты, предоставленные местными ресторанами, где кухни не пострадали во время землетрясения. Белинда затихла, аппетита у нее нет, но я убеждаю ее поесть ради ребенка, и ей удается прожевать половину бутерброда. Мы перекусили, и я отвожу Кэт в раздевалку, где еще недавно борцы, акробаты и конькобежцы готовились к выступлениям. Там мы снимаем с себя воняющие прокисшим молоком платья и переодеваемся в чистые. Кэт вытаскивает из своего саквояжа куклу в платьице, перешитом из ее старого наряда, и поднимает на меня глаза.

— Для малышки? — едва слышно произносит она; это первые слова, слетевшие с ее губ с минувшего вечера.

Я уже собираюсь ответить, что сестренка еще слишком мала, чтобы играть в куклы, но тут понимаю, что она имеет в виду платье. Кэт хочет подарить новорожденной, у которой совсем нет одежды, кукольное платье, сшитое из ее наряда.

У меня к глазам подступают слезы, и я киваю.

— Умница, чудесно придумала.

В чистой одежде мы возвращаемся к Белинде, и Кэт дает ей крошечное платьице.

Я объясняю, из чего оно сшито. Белинда безучастно смотрит на сверток, что она держит на руках.

— Давай помогу, — говорю я, разворачивая девочку. Ручки и ножки у нее розовые и совсем крошечные, ротик — идеальный розовый бутончик.

Одна из женщин в нашей «палате» протягивает мне большой белый носовой платок.

— Это платок моего мужа. Захватила с собой из дома. Он чистый, не сомневайтесь. Вам же понадобятся пеленки. А ребеночек такой крохотный. Так что по размеру как раз подойдет.

Я благодарю ее, беру носовой платок, складываю в маленький треугольник. Оборачиваю крохотную попку девочки, нетуго связываю на талии. Затем надеваю на нее кукольное платье. Ну просто цветочек.

— А имя ты ей выбрала? — спрашиваю я.

Белинда в ответ лишь качает головой. Ее апатия меня беспокоит. Даже бесит. Я все время забываю, что она любила своего мужа. Любила человека, который мне был безразличен. Я забываю, что мужа, которого она любила, больше нет, он никогда не вернется, словно угодил в челюсти Левиафана: только что был, и вот его больше нет. Ужасная, дикая смерть.

— Давай подумаем, как ее назвать? Давай? — предлагаю я. И принимаюсь перечислять женские имена, начиная с таких красивых ирландских, как Айлин, Фиона и Мэйв.

— А как вам Розали? — присоединяется женщина с перевязанным глазом.

— Или Хелен? — предлагает женщина с рукой на перевязи.

— Если б у меня родилась девочка, я назвала бы ее Маргарет, — вступает еще одна. — Но у меня одни мальчики. Уже шестеро.

Женщины в нашей «палате» продолжают называть имена, но Белинду, похоже, ни одно не привлекает.

— А есть еще библейские имена, — напоминает женщина, похожая на мою мать. — Руфь, Эсфирь, Рахиль, Сара.

— Сара, — произносит Кэт. Еле-еле слышно.

— Тебе нравится имя Сара? — спрашиваю я девочку, и она кивает.

Я поворачиваюсь к Белинде.

— Может, пока остановимся на Саре? Надо же как-то ее называть. Белинда, ты родила чудесную девочку. У нее должно быть имя. — Я наклоняюсь к ней. — А в том, что произошло за последние несколько часов, она ни капли не виновата.

Белинда вяло моргает.

— Сара значит «принцесса», — говорит женщина, похожая на мою маму.

— Вот видишь. Чудесное имя, правда, Белинда?

Она чуть заметно кивает в ответ.

И малышка, словно прислушиваясь к нашему разговору, открывает свой миленький ротик и заходится мяукающим плачем.

— Кажется, наша принцесса проголодалась, — догадываюсь я.

— Я не знаю, что делать, — все так же равнодушно молвит Белинда.

— А я знаю, — отзывается мать шестерых сыновей. Она перебирается на матрас к Белинде и помогает ей приложить ребенка к груди. Мы все наблюдаем, как завороженные. Текут минуты. В павильон все еще приносят пострадавших и трупы. Кто-то умоляет дать морфия, кто-то просит воды. Белинда смотрит на девочку, сосущую грудь, и лицо ее немного смягчается. Они снова неразрывно связаны, мать и дитя. Выражение отчаяния на ее лице постепенно сменяет неподдельное изумление. Это еще не радость, но уже и не мука.

Девочка, насытившись, засыпает. Белинда поворачивается к Кэт.

— Хочешь ее подержать?

Кэт кивает. Я усаживаю ее на матрасе рядом с Белиндой и кладу ей на руки спящую малютку.

Белинда проваливается в сон, а я смотрю, как Кэт баюкает сестренку. Она тихо напевает ей гэльскую колыбельную, которую пела мне бабушка. Ту самую, что я пою Кэт.

Восхитительное зрелище. Я хочу, чтобы это мгновение длилось вечно. И пять-десять благословенных минут кажется, что так оно и будет.

И вдруг над матрасами, над всеми живыми и мертвыми раздается звонкий крик.

Крыша павильона горит.