Природа хрупких вещей

Глава 31

О младшей сестренке у меня сохранились лишь скудные обрывки воспоминаний, неясные и призрачные, как рассеивающийся дым. Мне было четыре года, когда болезнь отняла у нас Софи. Я помню, что она была веселым ребенком, порой любила поозорничать. Софи боялась темноты и по ночам крепко прижималась ко мне в кровати, в которой мы обычно спали вдвоем. Помню, как она сидела на коленях у бабушки, а я злилась, желая, чтобы это было только мое место. Помню, однажды она взяла один мой башмак и бросила его в колодец — просто для того, чтобы услышать всплеск воды. Я помню ее золотисто-каштановые локоны; она любила, чтобы в них вплетали желтые ленты, одно время принадлежавшие мне. Помню, как она металась в жару на нашей кровати, а я, пока она болела, ночевала в домике бабушки, и мне это нравилось. Помню, как бабушка, рыдая, сообщила мне, что за Софи прилетели ангелы, помню маленький гробик. Помню, как причитала мама, а папа с другими селянами нес гроб на холм, где находилось кладбище.

После смерти Софи родители перестали говорить о ней — не могли либо не хотели. И ее облик стал забываться. Она превратилась для меня в фантазию, в грезу. В грезу сестры, которая у меня могла бы быть. Шли годы. Родители снова научились улыбаться и смеяться. Снова предавались любви. Я это знаю, потому что их комната находилась рядом с моей, и я их слышала. Но новые братики или сестренки у меня больше не появлялись, и я знаю, что родители об этом не жалели. С утратой Софи они изменились, опасаясь заводить еще детей из страха их потерять.

Когда мне было восемь-девять лет, отец достал свой словарик, про который я прежде вообще ничего не знала: после смерти Софи он убрал его с глаз долой. Но теперь он, видимо, был готов снова изучать все, что предлагал окружающий мир. Из всех детей в семье только я проявляла интерес к тетрадке отца. Братья не отличались любознательностью, не ценили образованность, как отец. Ни один из них не стремился стать просвещенным человеком, чтобы преподавать в университете или носить деловые костюмы, выполняя ответственную работу в каком-нибудь важном учреждении.

Поэтому свой словарик папа показывал только мне. Благодаря этой его тетрадке мы сохраняли духовную близость и после того, как я повзрослела и начала проявлять все больший интерес к друзьям Мейсона. Два моих старших брата, Найл и Росс, женились, когда им было по двадцать лет; отчий дом они покинули прежде, чем я узнала, откуда берутся дети, — один из братьев был старше меня на восемь лет, а другой на десять. Мейсон, всего лишь тремя годами старше, чем я, моего общества не чурался, особенно после того, как братья переселились от родителей; он позволял мне таскаться за ним и его компанией почти всюду, куда они ходили.

Его приятели в большинстве своем были парни заурядные. Исключение составлял Колм Макгоу. Рослый, красивый, он был года на полтора старше Мейсона. Все девчонки в селении старались произвести на него впечатление. Мужчины в его роду всегда занимались рыболовством, сам он был вторым сыном в семье. Молва гласила, что его отец Джерард был человек властный и не слишком баловал сыновей своей любовью. Мать, кроткое существо, казалось, боялась и тени Джерарда Макгоу. Не помню, чтобы она хоть раз по собственной воле выразила свое мнение или посмела прекословить мужу. Однако Колм был веселым и общительным парнем, и он, конечно же, знал, что все девушки в селении заглядываются на него. Я тоже грезила о нем, и для меня этого было вполне достаточно. Я не рассчитывала завоевать симпатию Колма Макгоу. Кто я такая? Всего лишь младшая сестра Мейсона Велана. Во всяком случае, я так думала.

Тот день, когда отец упал с крыши, был самый обычный. Я все еще ходила в школу, хотя мне уже было шестнадцать лет. Многие мои одноклассники в четырнадцать бросили учебу и теперь работали либо осваивали какое-нибудь ремесло. Я возвращалась домой после уроков, шла вдоль пристани, высматривая рыболовное судно Колма. Вдруг слышу, кто-кто окликает меня по имени. Навстречу мне, подобрав юбки, чтобы не споткнуться, бежала наша соседка. Мой папа упал с крыши и ударился головой, сообщила она. К нему вызвали врача, и меня ждет мама.

Я кинулась домой, ожидая, что увижу отца в его любимом кресле: он сидит и хохочет над своей неуклюжестью, прижимая к ушибу лед. Но, вбежав в дом, в кресле отца я не увидела. Бледный, враз постаревший, он лежал в постели с перевязанной головой, и сквозь бинты сочилась кровь. Врач, находившийся у нас, говорил маме, что папа, возможно, уже не очнется: его зрачки не реагируют на свет, а это плохой знак.

Доктор сказал нам, что сам он папе уже ничем не поможет. Спасти его могут только молитвы. И мы молились. Целых четыре дня. Но доктор оказался прав. Папа в себя не приходил. Мама сидела подле него и по ночам, боясь пропустить ту минуту, когда он откроет глаза. Но на пятую ночь она задремала, держа папу за руку, а когда на рассвете резко пробудилась, ладонь, что она сжимала в своей руке, была уже негнущейся и холодной.

До того момента я дважды сталкивалась со смертью. Первый раз — когда умерла Софи. Но о том времени я мало что помнила. Второй раз — тремя годами раньше, когда умерла бабушка. Однако бабушка казалась мне старой, и ее кончину я сочла естественной. У других бабушки тоже умирали. Я переживала, конечно, но ничего странного в том не находила: в моем понимании это был печальный, но неизбежный конец. Но отец-то почему ушел из жизни? Казалось, это чудовищная ошибка. В голове не укладывалось, что его больше нет.

О его кончине, похоронах, погребении рядом с сестрой и бабушкой я помню очень мало. Находилась в тумане оцепенения, из которого не хотела выныривать. Мейсон уже готовился эмигрировать в Америку. Троюродный брат матери вызвался оплатить его дорогу, и он сразу купил билет. Мейсон дал четко понять, что в Донагади оставаться не намерен. Он хотел идти своим путем и после смерти отца лишь укрепился в этом желании. Кровельщиком он становиться не собирался, а именно такая судьба была предначертана ему, если б он остался в Ирландии. Мама Мейсона отпустила, хотя я умоляла его не ехать. Два моих старших брата, живших неподалеку — но не в Донагади, — предлагали нам свою помощь, но у них были свои дети, о которых им приходилось заботиться. Было бы логично, если бы кто-то из них взял маму и меня в свой дом, но ни один, ни второй этого не предложили. Я по сей день не могу избавиться от подозрения, что Найл и Росс ревновали отца ко мне.

На первых порах соседи приносили нам горячую пищу, или только что ощипанных кур, или банки с соленьями. Но шли месяцы, все снова сосредоточились на своих каждодневных проблемах, и мы с мамой начали ощущать утрату отцовского заработка. В доме не хватало еды и угля для очага, не было лишних денег на то, чтобы купить мне на день рождения подарок или торт: через четыре месяца после несчастья с отцом мне исполнилось семнадцать лет.

Колм от случая к случаю стал появляться на пороге нашего дома, обычно с какой-нибудь рыбой из свежего улова. К тому времени Мейсон уже сообщил нам, что он благополучно добрался до Нью-Йорка, устроился на работу и станет присылать нам деньги, как только найдет место с более солидным заработком. Я уверена, что Мейсон попросил Колма присматривать за мамой и мной в его отсутствие, — видимо, чувствовал себя немного виноватым, ведь сам он в Америке вполне был доволен своей новой жизнью. И Колм выполнял данное обещание.

Колм наведывался к нам все чаще и чаще. Думаю, он находил утешение в нашем доме. Мама вкусно готовила и знала, как поддержать разговор, в отличие от его родной матери, которая не умела ни того, ни другого. Обычно Колм выражал свое мнение по какому-то вопросу, будь то наше деревенское общество или политика, и моя мама принималась с ним дискутировать. И вот однажды он перестал смотреть на меня просто как на сестренку Мейсона. Я с абсолютной ясностью помню тот день, когда он заявил мне, что я выросла и стала красавицей.

— Не надо так шутить, — со смехом урезонила его я, ибо была уверена, что он меня дразнит. — Это нехорошо.

— А я и не шучу, — отвечал Колм. — Ты самая красивая девушка в нашем селении. И самая прямодушная. Не то что другие девицы. Те только и знают, что хихикать, носы задирать да кокетничать. Я ни одной из них не поверил бы.

Это был своего рода комплимент, но смысл его я не совсем поняла. «В чем не поверил бы?» — недоумевала я.

— Такая, как ты, пришлась бы по душе любому мужчине.

Мне ни один парень сроду такого не говорил. И уж тем более я не мечтала услышать подобное от самого Колма Макгоу.

Он был хорош собой, приятен в общении, много смеялся, и от него не пахло тухлой рыбой. Правда, бывало, он напивался с братом или друзьями и иногда рассказывал похабные истории, от которых я краснела.

Обычно Колм навещал меня у нас дома, но порой водил на пристань, где я наблюдала, как он и его друзья пьют виски, передавая бутылку по кругу. Мои близкие подруги покинули деревню, устроившись на работу вдали от дома, а с остальными девчонками я близка не была. Думаю, они завидовали мне из-за того, что я приглянулась Колму, и почти перестали со мной общаться. Через какое-то время у меня остался всего один друг — Колм. А спустя несколько месяцев после моего восемнадцатилетия он сделал мне предложение руки и сердца.

Мы находились в его лодке, пришвартованной к причалу. Были там одни. Целовались. Шаловливые руки Колма так и норовили залезть мне под платье. Я противилась, не позволяя овладеть собой. Много лет назад я поклялась отцу, что отдамся только тому мужчине, который возьмет меня в жены. Как только ты уступишь какому-нибудь парню, объяснял отец, тот сразу утратит к тебе интерес. Поэтому я твердила Колму: «Нет, нет и нет», а он ласкал меня, нашептывал нежные слова в надежде, что я передумаю. Вероятно, рассчитывал, что сумеет переубедить меня, как других девушек, с которыми ему везло больше.

Я оттолкнула его и сказала:

— Ты не получишь то, что тебе не принадлежит! Я тебе не жена, Колм.

Он широко улыбнулся. Ему нравилось, что до него я ни с кем не встречалась и не имела намерения до замужества расставаться со своей девственностью.

— Тогда стань моей женой, Сиэша. Выходи за меня.

Тогда я не знала, любовь ли то, что я испытываю к Колму, или это просто сильное влечение, но была уверена, что, выйдя замуж за Колма, всегда смогу заботиться о маме и мы с ней обе всегда будем сыты. Деревенские рыбаки богатеями не были, но и никогда не голодали. Когда я сообщила маме, что Колм хочет на мне жениться, она сказала примерно то же самое: что она будет спокойна за меня, зная, что я не пухну с голоду, сплю в теплой постели и имею надежного защитника. Она дала свое благословение, и через несколько недель мы поженились.

Во время свиданий с Колмом, когда за нами никто не наблюдал, мы очень приятно проводили время, и я догадывалась, что более сильное наслаждение мне еще предстоит испытать. Наша первая брачная ночь запомнилась мне как некое волшебство. Несмотря на боль, я была счастлива, воистину счастлива, впервые со дня смерти отца. То блаженство, в какое я погрузилась, затмило все мои разочарования, даже скорбь. Пусть и ненадолго.

Первый раз, когда Колм поднял на меня руку, я лежала на полу в кухне, прижимая ладонь к щеке, и даже не могла пошевелиться от изумления. Мы были женаты всего четыре месяца, только что вернулись с прогулки по деревне в наш маленький домик, стоявший на берегу в конце длинной улицы. Мужчина, которого мы оба хорошо знали, поприветствовал меня, приподняв шляпу, и я пожелала ему доброго дня. Это и побудило Колма ударить меня по возвращении домой, хотя поначалу я даже не сообразила, чем прогневила мужа, и спросила его об этом. Я искренне не могла понять, в чем моя вина. То, что я поздоровалась, это еще полбеды, орал Колм. Главное — как я поздоровалась и как при этом взглянула на нашего общего знакомого. Но я все равно не понимала, что он имеет в виду. Я никак по-особенному не смотрела на того мужчину.

Рукоприкладство повторилось через несколько недель, потом еще через несколько. И я поняла, что лучше не отвечать на приветствия знакомых мужчин, если рядом Колм, поскольку любой сердечный обмен любезностями он истолковывал как заигрывание с моей стороны. Теперь я с нетерпением ждала, когда он уйдет в море. Только в его отсутствие я могла расслабиться и не бояться, что со мной заговорит бакалейщик, сапожник или молочник.

Колм не бил меня, когда был пьян. Если напивался, то, как ни странно, пребывал в лениво-добродушном настроении. Именно трезвый он был наиболее опасен, мог вспылить из-за любого пустяка. Иногда бесился, если я слишком долго стряпала ужин или если ужин был готов раньше, чем он успевал проголодаться. Порой он не приходил домой ночевать, и, если я интересовалась, где он был, Колм приходил в ярость, заявляя, что не обязан передо мной отчитываться. Обычно спустя несколько часов или несколько дней он извинялся, но никогда не клялся, что попытается измениться. Мне хотелось спросить у мамы, как создать такую семью, как у них с отцом, но я не решалась поведать ей, какой Колм на самом деле. Мои школьные подруги разъехались по другим селениям либо перебрались в Белфаст, где учились на курсах секретарей-машинисток или осваивали профессию медсестры. Мне не с кем было пооткровенничать.

Прошел год, я забеременела. По глупости я надеялась, что теперь Колм станет лучше относиться ко мне, по-новому посмотрит на свою роль любящего кормильца. Но он весьма странно отреагировал на известие о моей беременности. Той ночью в постели был груб со мной, впал в неистовство, причиняя мне боль, словно стремился выдавить из меня новую жизнь, которая зародилась во мне не без его участия. Однако спустя несколько недель он радовался, что скоро станет отцом, гладил мой округлявшийся живот, разговаривал с ребенком, которого я вынашивала, называл его своим сыночком, обещал научить морскому делу.

Я была на седьмом месяце беременности, когда Колм однажды вернулся домой злой после ссоры с отцом. Таким взбешенным я его еще не видела. Было ясно, что оставаться с ним дома небезопасно, и я решила спрятаться у мамы, пока он не успокоится. Но стоило мне упомянуть, что нужно кое-что отнести маме, он оскорбился, заорал, что только-только пришел домой. Я попыталась прошмыгнуть мимо него и уйти, а он схватил меня за волосы, швырнул на пол и принялся избивать ногами.

Я пыталась защитить свое дитя. Пыталась уползти. Не удалось. И тогда я сжалась в комочек, руками закрывая живот. Но удары его башмаков сыпались и сыпались, пока он не устал. Несколько секунд Колм постоял надо мной, тяжело дыша.

— Тварь никчемная, — рявкнул он, буквально выплюнув слова. Затем схватил с колышка свою куртку. — Попробуй только уйди к своей мамочке. — И отправился в паб.

Сразу же после его ухода у меня начались схватки. Я из последних сил поднялась на ноги и потащилась из дома. На полпути до соседской хижины из меня хлынули воды и кровь, и я рухнула на землю. В ту ночь моя крошечная девочка родилась синюшной, как летняя луна. Я держала на руках ее бездыханное тельце, перед глазами стоял туман, а кровь продолжала хлестать. Потом я потеряла сознание.

Очнулась я два дня спустя на больничной койке в Белфасте. Я не стала матерью. И никогда не стану. Из меня было вырвано все, что могло бы удержать новую жизнь.

В больнице я пролежала десять дней. Колм меня не навещал. Мама каждый день приходила и, сидя рядом, плакала вместе со мной. Я поведала ей, что сотворил Колм, хотя знала, что причиняю маме боль.

— Больше ноги твоей не будет в его доме, — твердо сказала мама. — Не пущу.

Но я поехала туда. В день выписки из больницы за мной явился Колм. Объяснил, что ему было очень стыдно и потому он не приходил ко мне в больницу. Но он ничуть не переживал, что убил нашу девочку и едва не убил меня. Когда мы вернулись домой и к нам пришла моя мама, Колм даже не пустил ее на порог. В окно я смотрела, как она, плача, возвращается в тот дом, где я родилась. Сама я была слишком слаба, чтобы броситься следом за ней.

Я свои слезы уже выплакала и теперь не чувствовала ничего, кроме холодного свирепого клокота в самой глубине моего существа, бурлящего, словно закипающая вода. Я не находила этому определения. Это была не ненависть — более сильное чувство. Когда в постели он полез ко мне в первый раз после того, как у меня случился выкидыш, я просто лежала под ним, будто бревно, позволяя ему делать со мной все, что он хочет. Я ничего не чувствовала, кроме того холодного бурления, что клокотало во мне. Словно в меня вселился другой человек — человек, у которого есть некий план. Я не знала, что это за план, а жаждала лишь одного — чтобы Колм сполна расплатился за свою жестокость. Он убил нашу дочь.

Теперь я точно знала: если он снова ударит меня, я дам сдачи. Ждала этого момента. Начала искать в доме предметы, которые могли бы послужить орудием мести. Училась отбиваться кочергой. Но в итоге ничего этого не понадобилось.

Спустя четыре месяца после смерти нашей дочери я пришла на причал, где было пришвартовано его судно: Колм велел принести ему ужин. Ремонтировал свою посудину, и ему некогда было идти домой. Он пребывал в отвратительном настроении, и я сразу поняла: жди беды. Колм в очередной раз поругался с отцом и готов был выместить на мне свою злость, если я не успею убраться подобру-поздорову.

Поэтому я молча поставила накрытую сковороду с его ужином на перевернутый ящик и собралась уходить. Он схватил меня за руку, рывком развернул к себе лицом, спрашивая, куда это я пошла без его разрешения. Мы стояли рядом с ограждением, под ногами на палубе валялись веревки, сети, трубки. Я поскользнулась на них и попыталась выдернуть руку, чтобы удержать равновесие, тем самым заставив его оступиться. Он вскинул руку, чтобы хлестнуть меня. Я увернулась, схватила сковороду, размахнулась ею и ударила его со всей силы по голове. От удара он покачнулся назад и опрокинулся через ограждение.

Раздался всплеск. Я перегнулась через борт и увидела, как Колм под водой держится за голову, а сквозь его пальцы вьются красные ленты. Глаза его были зажмурены, но вдруг он разжал веки и вытаращился на меня. Выбросил из воды одну руку, протянул ее ко мне. Пальцы его были растопырены, как лучи морской звезды. А я стояла и смотрела.

Глаза его и вовсе полезли из орбит. Он выкинул вверх вторую руку, ту, которой прежде держался за голову. На секунду вынырнул из воды, силясь произнести мое имя. Попытался удержаться на поверхности, но из головы его хлестала кровь, окрашивая воду в красный цвет. А я стояла и смотрела.

Все еще глядя на меня, все еще протягивая руку ко мне, Колм начал тонуть. Он терял сознание, а я стояла и смотрела.

Я не спасла его.

Дождалась, когда он уйдет на дно. Затем вытерла сковороду полотенцем, которым изначально она была накрыта, положила обратно колбасу и картошку, выпавшие из нее, и бегом кинулась от причала, зовя на помощь.

Помощь, разумеется, запоздала. Рыбакам, прибежавшим на мой крик, я сказала, что Колм пил, спьяну споткнулся и свалился за борт. Я в это время как раз несла ему ужин и увидела, как он упал в воду. Я помчалась к нему, но спасти уже не успела.

Его вытащили из воды. Он был мертв. Рана на его голове казалась совсем маленькой. Даже не верилось, что из такого крошечного отверстия могло вытечь столько крови.

Я не печалилась от того, что его больше нет.

Не стыдилась того, что сделала.

Он убил мою крохотную дочку. Он медленно убивал меня.

Теперь я была свободна от него. Так я думала.

Его брат с отцом отказывались верить, что Колм не смог бы доплыть до берега, даже с раной на голове. Он хорошо плавал. Они недоумевали, почему я не прыгнула за ним в воду, не бросила ему спасательный жилет. Пытались понять, обо что он ударился при падении. Незадолго до этого они виделись с ним, и он не пил спиртного. Я утверждала, что он был пьян, но как он умудрился напиться допьяна так скоро после их ухода?

После похорон я вернулась в отчий дом, к маме, а они принялись расспрашивать селян, высказывали им свои соображения. До мамы дошли слухи, что в пабе обсуждают смерть моего мужа, и она испугалась за меня. Я поведала ей о том, как все было. Она знала, как Колм оказался в воде.

Идея отправить меня в Америку, к Мейсону, принадлежала маме. Это она придумала, чтобы в Дублине, вдали от родной деревни, я справила себе паспорт по свидетельству о рождении Софи. Чтобы начала новую жизнь под именем, которое ей по-прежнему было очень дорого. Это имя было гарантией того, что полиция Донагади или графства Даун никогда не узнает, где меня искать. Оно также обеспечит мне то, что, по мнению мамы, я заслуживала, но сама она так и не сумела мне дать, — новую счастливую жизнь.

И я отправилась в Дублин со свидетельством о рождении моей покойной сестры. Два месяца работала там в одном из ресторанов как Софи Велан, а потом получила паспорт и купила билет до Америки. Свои письма маме я посылала на адрес брата Найла, проживавшего в Бангоре, — дабы почтмейстер в Донагади не узнал, что из Нью-Йорка ей пишет некая С. Велан.

Манхэттен я торопилась покинуть не из-за ужасных условий проживания. Условия действительно были ужасные, но не по этой причине я откликнулась на объявление Мартина. В тамошних трущобах было много молодых ирландок, как я. Из селения по соседству с Донагади приехала молодая женщина, с которой я была знакома. Она поселилась в том же квартале, где жила я. Если б я осталась на Манхэттене, она узнала бы меня, написала бы обо мне своим родным и тайна моего местонахождения была бы раскрыта. Я не могла этого допустить. Поэтому я уехала с Манхэттена и стала Софи Хокинг. Сменила имя. Теперь это я и есть.

Софи Хокинг.

Сиэши Велан Макгоу больше не существует.