Природа хрупких вещей

Глава 16

— Дамы, мы эвакуируемся.

Медсестра, что помогла Белинде разрешиться от бремени, вернулась в сопровождении полицейского и трех сестер милосердия в накрахмаленных черных платьях, обсыпанных пылью. К нам она обращается нарочито спокойным голосом. Но я вижу, что она озабочена: перед ней стоит труднейшая задача — переместить огромное число пациентов в безопасное место. В павильоне сейчас, наверное, четыреста или пятьсот раненых. Я помогаю Белинде подняться с матраса. Медсестра и монахини с полицейским берут на себя заботу об остальных женщинах из нашей «палаты». Такое впечатление, что Белинда не в состоянии взять в толк, что происходит. Ее лицо ничего не выражает, но глаза говорят: ей не верится, что опять нужно бежать от опасности. Роды оставили ее без сил, к тому же она почти ничего не ела, и посему, едва поднявшись, она начинает валиться с ног. Одна из монахинь забирает у Кэт новорожденную, и Белинда тут же кричит мне, чтобы я взяла ребенка. Монахиня без слов отдает мне малышку. Полицейский подхватывает Белинду на руки и начинает продвигаться к выходу. На моем попечении двое детей: спящий младенец на руках и Кэт. И я принимаю решение отказаться от своего саквояжа. Попросив Кэт еще немного подержать сестренку, перекладываю в саквояж с ее вещами сейф, документы и папину тетрадку. Затем подхватываю его одной рукой, а на сгиб локтя другой руки кладу малышку.

— Держись за мою юбку, Кэт, — строго велю я. — И не отходи от меня!

Кэт смотрит на меня полными страха глазенками, но повинуется. Мы торопливо идем за полицейским, который несет Белинду.

Выходим на улицу, в оранжево-золотистую мглу из дыма и пепла. Над нами летают желтовато-красные угольки, выстреливающие из пока еще незримого приближающегося пламени. Они падают на крышу павильона, которая уже занялась огнем в нескольких местах. Других пожаров я не вижу — вокруг клубится дым, затмевающий все, кроме того, что в двух шагах от меня, — но я чувствую запах гари, забивающийся в нос и рот, ощущаю жар, слышу треск огня. Над руинами здания муниципалитета на противоположной стороне улицы, словно снег, кружит пепел.

Задействованы все возможные транспортные средства: автомобили, фургоны, повозки. В них теперь грузят не только раненых, но и трупы из павильона. Нам сказали, что нас переводят в парк «Золотые ворота», в двух милях отсюда. Белинду и еще несколько пациенток в состояниях разной степени немощности помещают в фургон для доставки белья из прачечной. Когда мы с Кэт подходим к нему, нам говорят, что мы должны своим ходом добираться до парка: реквизированный транспорт предназначен только для перевозки больных и раненых.

— Не оставляйте меня! — кричит Белинда.

Я передаю новорожденную мужчине, помогающему женщинам разместиться в фургоне. Тот вручает малышку Белинде. А она снова умоляет, чтобы я не покидала ее.

— Мы обязательно найдем вас в парке! — обещаю я.

Белинда требует, чтобы ее высадили из фургона, но его дверца закрывается.

Другой мужчина стучит по стенке фургона, подавая сигнал извозчику трогать с места.

Мне трудно определить, в какой стороне запад: солнце прячется за густой пеленой дыма. Остается лишь вместе с толпами других людей следовать за повозками, автомобилями и экипажами. На восток, к паромному причалу, никто не идет. Кто-то спрашивает, почему пожарные бригады не гасят огонь, и я слышу ответ, что пожары пытались потушить все утро, но землетрясение повредило подземные водопроводные магистрали и у пожарных нет доступа к воде. Смех да и только, думаю я, ведь мы на полуострове, с трех сторон окруженном морем. Воды вокруг хоть отбавляй, но доставить ее на улицы нет возможности, и огонь пожирает все, что встречается на пути.

Потом вдалеке раздается взрыв, следом еще один. Должно быть, огонь добрался до чего-то горючего, решаю я. Но человек в военной форме, идущий в нескольких ярдах от меня, объясняет, что военные взрывают некоторые здания, создавая противопожарные заслоны, чтобы пресечь распространение огня.

Я смотрю в ту сторону, где, по моему разумению, находится север, и думаю о Мартине: он остался лежать у стены на кухне. Пожары бушуют к югу и западу от моего района. Мартину, если он жив, опасность не грозит, по крайней мере пока. У меня мелькает благая мысль: надо бы сообщить кому-то из полицейских, что в моем доме близ Рашн-Хилл находится раненый. Но все полицейские вокруг заняты решением куда более неотложных проблем. И потом, я не могу допустить, чтобы Мартин кому-то, а тем более полицейскому, поведал о том, как он оказался в кухне в таком состоянии.

Впрочем, не исключено, если он сочтет разумным сказать, что причиной его падения стало землетрясение, а после того, как врач залатает его, примется искать меня. Всех нас.

Нет, думать об этом сейчас я не могу. Моя главная забота — уберечь Кэт. Нужно только пережить этот день. Всего один день.

Я отвожу взгляд от кварталов близ Рашн-Хилл и прошу Кэт ускорить шаг.

Бывало, мы с ней подолгу гуляли, и я знаю, что Кэт по силам пройти пешком две мили. Но уже после первой мили она устает. Это ведь не обычная прогулка — вообще не прогулка, а настоящее бедствие. Рядом с нами бредет какой-то мужчина с семьей. Дети его постарше Кэт, и он вызывается понести ее на руках. Я даже не спрашиваю согласия малышки, а просто позволяю мужчине подхватить ее на руки, и мы продолжаем путь: удаляемся от пожаров, направляясь к песчаным холмам, окружающим парк «Золотые ворота».

В этом парке я бывала несколько раз. Он невероятно красив и громаден, больше, чем Центральный парк в Нью-Йорке. Но вот перед нами вырастает восточный вход, и я отмечаю, что идиллическую красоту затмевают реалии нового предназначения этого места: теперь это лагерь беженцев. И землетрясение парк тоже не пощадило. Столбы каменных ворот, словно сложенные из хрустящей корки пирога, опрокинуты. Мы продвигаемся вглубь, и я вижу, что прекрасное здание столовой возле детской площадки стоит без крыши, а стены частично обвалились внутрь.

Народу тьма. Люди в богатых одеждах бродят по соседству с бедняками, бежавшими от ада на востоке города. И даже такой огромной территории не хватает, чтобы приютить всех. Кто-то спрашивает у человека в форме, почему нас не отправили на военную базу Президио, и ему объясняют, что территория базы уже заполнена эвакуированными и пострадавшими из районов пожаров. Нам велено двигаться к лужайке для игры в шары за каруселью и детской площадкой. По пути в парк я воображала, что мы укроемся в оранжерее, если, конечно, она не разрушена. Нет, восхитительное здание оранжереи уцелело, но я не вижу, чтобы кто-то открывал ее двери. Впрочем, мы бы там все не поместились.

Доходим до широкого газона, и мужчина, что нес Кэт, опускает ее на землю.

Здесь вообще нет никакого укрытия. Только деревья, трава и цветы. Беженцы, прибывшие до нас, сидят или лежат прямо на земле. Солдаты воздвигают палатки. Мы с Кэт бродим по лужайке, ища Белинду с малышкой.

Но их нигде нет.

Я смотрю на Кэт. Прежде я ни разу не видела, чтобы она плакала, но сейчас по ее щекам катятся две слезинки. Ставлю на землю саквояж и опускаюсь перед ней на колени.

— Мы найдем Белинду и малышку. Они здесь. Где-то здесь. Мы обязательно их найдем. Хорошо?

Спустя несколько секунд она все же кивает.

Мы очень давно ничего не ели и не пили, поэтому идем к длинному столу с едой и напитками, что организовали военные. Солдаты взяли продукты и воду из ресторанов и гастрономов, не затронутых землетрясением. Стоим в длинной очереди голодных людей под надзором вооруженных стражей, которые требуют, чтобы все соблюдали строгий порядок. Не толкаться, не пихаться, не ругаться. Но, придавленные несчастьем, люди стоят как деревянные, никто и не пытается шуметь в очереди. Наконец, получив свой паек — сваренные вкрутую яйца, сухое печенье и яблоки, — мы с Кэт устраиваемся на свободном пятачке на траве и принимаемся за еду. Моих нагрудных часов у меня с собой нет, и сейчас я имею весьма смутное представление о времени. Одно знаю точно: подкрепившись, мы сразу заснем на единственном одеяле, что дала нам медсестра из Красного Креста.

Спустя некоторое время я пробуждаюсь и вижу, что беженцев заметно прибавилось, а вот палаток — ненамного. Большинство, в том числе раненые, сидят или лежат на траве, как и мы с Кэт. Хорошо бы продолжить поиски Белинды и ее дочки, но Кэт пока еще спит.

Ожидая, когда она проснется, я слушаю обрывки новостей о пожаре. Ими делятся новые беженцы, прибывающие в парк с детскими колясками и садовыми тачками, груженными скарбом, который они успели вытащить из своих домов. По их словам, пожары, возникшие в разных местах, теперь образуют единый огненный котел. Пламя уже уничтожило кварталы в центре города, близ паромного вокзала. Пожарные пытаются качать воду из залива, но огонь успел распространиться на милю вглубь от берега. Мне отчаянно хочется поскорее отыскать Белинду, а также найти экипаж, следующий на юг, и отвезти несчастную домой, в Сан-Рафаэлу, а после отправиться вместе с Кэт в Аризону. Однако все в один голос утверждают, что дороги к югу от центра города в огне и что пламя блокирует путь ко всем дорогам, ведущим в южном направлении.

Наконец Кэт просыпается. Я говорю ей, что мы должны возобновить поиски Белинды и ее дочки. Пытаюсь придать нашему занятию характер игры, говорю, что это своего рода охота за сокровищами, но Кэт не обманешь. Разыскивая Белинду с ребенком, мы вынуждены внимательно смотреть на всех и каждого, а некоторые беженцы ранены или обожжены или потеряли родных и близких. Вокруг нас толпы народу. Паники нет, но общее настроение мрачное.

Мы возвращаемся к воротам парка, надеясь найти там кого-то из распорядителей и выяснить, где находятся пациенты из Павильона механики. Распорядителя я не нахожу, но вижу рекламный щит высотой по меньшей мере футов двадцать. Еще несколько часов назад на нем размещалась реклама какой-то марки пива, а теперь он залеплен снизу вверх, куда только может дотянуться рука, визитными карточками, листками и клочками бумаги с просьбами сообщить информацию о том или ином человеке или с какими-то важными сведениями.

Я останавливаюсь и читаю объявления. В одном сообщается: «Сильвия и Малколм Бергер живы и здоровы. Ищите их по адресу: 28-я авеню, дом № 120». В другом написано: «Кто видел нашу дочь, Элайзу Джейн Коул? Ей восемь лет. Темно-каштановые волосы, веснушки. Красное платье. Оставьте сообщение, пожалуйста!» И таких маленьких записок на рекламном щите сотни, а некоторые и вовсе начерканы на клочках газеты. Самое большое гласит: «Извещения о смерти можно оставлять здесь».

Я ставлю саквояж на землю и достаю из него документы, что хранились в столе Мартина. Пытаюсь решить, каким из них можно пожертвовать. От какого оторвать клочок, чтобы написать объявление? Потом вижу папину тетрадку, лежащую поверх одежды Кэт. Документы мне нужны. Во всяком случае до тех пор, пока я не узнаю, что сталось с Мартином. Беру папину тетрадку, листаю ее до той страницы, где он за несколько дней до падения с крыши записал последнее слово — «неустрашимый». Помедлив, отрываю нижнюю часть соседней страницы, которую папа непременно заполнил бы, если б прожил дольше. Немолодую женщину, что пишет свое объявление, прошу одолжить мне карандаш, когда она закончит.

Пишу: «Белинда Бигелоу, мы с Кэт здесь, на лужайке для игры в шары. Ищем вас. Оставьте сообщение, если можете». Свое объявление я прикрепляю на щит примерно на уровне глаз Белинды, затем мы с Кэт идем к продуктовой палатке и, с час простояв в очереди, получаем хлеб, сыр, болонскую копченую колбасу и консервированное молоко. После возвращаемся на лужайку и находим новое местечко для отдыха, так как наше прежнее уже заняли другие беженцы. Опускаемся на траву, я привлекаю к себе Кэт и говорю, что завтра мы продолжим поиски. Завтра мы обязательно найдем Белинду с ее малышкой.

Произнося «завтра», я осознаю, что мы заночуем в парке, на траве, под звездами, в окружении тысяч других людей, которым, как и нам, сегодня больше негде ночевать. Некоторые беженцы из одеял и ковров соорудили импровизированные палатки, но у нас с Кэт одно одеяло на двоих, и я рада, что после заката не холодает, да и не особенно темно, ибо горизонт на востоке окрашивает оранжевое зарево, как на рассвете.

Мы укладываемся спать. Последние лучики дневного света угасают. Солдаты Национальной гвардии проходят по аллеям, объявляя, что в парке и городе введен комендантский час. Запрещено покидать территорию парка от заката до рассвета. Запрещено возвращаться в районы, где бушевали или бушуют пожары. Мэр предупреждает, что мародеры будут расстреляны на месте. Нельзя жечь свечи и разводить костры, ибо именно это явилось причиной возникновения одного из очагов неконтролируемого пожара. Продажа спиртного категорически запрещена. Нам также сообщают, что завтра рано утром военные доставят дополнительные палатки, но сегодня ночью придется довольствоваться тем, что есть. И говорят, можно не опасаться, что свирепствующие в городе пожары перекинутся на парк. Снаружи парк охраняют солдаты, наблюдающие за приближением огня.

Гвардейцы снова и снова повторяют свои объявления, расхаживая между сотнями беженцев, расположившихся на газонах.

Наконец они уходят. Сумрак поглощает остатки солнечного тепла. Я укутываю Кэт в одеяло и привлекаю ее ближе к себе. Какая-то китаянка, устроившаяся на ночлег рядом с нами вместе с мужем и двумя сыновьями, протягивает мне стеганое одеяло. Она что-то лопочет на своем языке, показывая на Кэт и на меня. Наверное, говорит, что я тоже не должна остаться без одеяла. Я смотрю на ее семью и вижу, что одеяло и правда лишнее, — я не лишу их тепла. Даже не знаю, как благодарить эту добрую женщину. Но она улыбается мне, и я, кивнув, принимаю одеяло.

Спустя несколько минут земля вновь начинает ворчать и дрожать. Кажется, что все, кто есть в парке, затаивают дыхание. Но это всего лишь слабый повторный толчок, и длился он считаные секунды. Когда покой восстановлен, я прижимаюсь губами к головке Кэт и шепчу ей в волосы:

— Тебе тепло, милая?

Саквояж я приспособила под подушку для себя. Голова Кэт покоится на моей груди.

Она не отвечает.

— Ты была сегодня очень храброй девочкой. — Я говорю это не в качестве утешения. Ее храбрость заслуживает восхищения. — Сегодняшние события ничего не меняют, милая, — добавляю через несколько минут. — Я все равно отвезу тебя к твоей маме. Просто это займет чуть больше времени — возможно, несколько дней. Но я тебя к ней отвезу. Обещаю. Вот отыщем Белинду, отправим ее с малышкой домой, а потом поедем с тобой к твоей маме. Даю тебе честное слово. Ты мне веришь?

Кэт едва заметно кивает мне в грудь.

Проходит еще несколько секунд. Она медленно поднимает голову, но смотрит не на меня, а устремляет взгляд на тошнотворно оранжевое небо в восточной стороне.

— Отец? — робким шепотом вопрошает Кэт.

У меня сердце мечется в груди, словно птичка, бьющаяся об оконное стекло.

— Его здесь нет, милая, — спокойно отвечаю я и жду, удовольствуется ли она таким объяснением. Молюсь, чтобы удовольствовалась.

Увы.

— Где он?

Я целую ее в голову, крепко прижимаю к себе, а сама поднимаю глаза к небу, гоня от себя всякие сомнения и мрачные предчувствия. Хочу, чтобы мой голос прозвучал искренне и уверенно. Ведь, возможно, я скажу ей чистую правду:

— Я помогла ему уйти.