Природа хрупких вещей

Глава 20

Утром я просыпаюсь от щебета птиц, врывающегося в полуоткрытое окно. Я лежу в удобнейшей постели. Рядом со мной Кэт. Она еще спит, чуть приоткрыв губки. Мы обе до подбородка укрыты стеганым одеялом, просушенным на свежем деревенском воздухе. Будь моя воля, я навсегда осталась бы с Кэт в «Лорелее». Казалось бы, чего проще? Можно притвориться, будто я не знаю, что Кэндис жива. Проще простого… если бы Кэт оставалась в неведении.

Только притворство рано или поздно выйдет боком. Со временем начнет мучить совесть, появятся стыд, чувство вины.

В Аризону лучше отправиться прямо сегодня. Чем дольше откладываешь, тем труднее сделать то, что дóлжно. Нужно ехать, пока я еще полна решимости.

Полчаса спустя, прежде чем спуститься к завтраку, я жизнерадостным тоном объявляю Кэт, что сегодня мы поедем к ее маме. С тех пор как мы покинули парк «Золотые ворота», она и двух слов не произнесла, и сейчас на мое известие отвечает молчанием. Но в глазах Кэт я читаю, что ее раздирают противоречивые чувства. Несомненно, она любит маленькую Сару. И я даже думаю, что она любит меня. Она бы с радостью осталась здесь, но и маму увидеть хочется. Ее сердце разрывается надвое, и мне вдруг приходит в голову, что эта маленькая бедняжка давно не была по-настоящему счастлива. Возможно, она даже не помнит, когда в последний раз чувствовала себя счастливой. В воображении всплывают строчки из письма Кэндис, в которых она признается, что не была для Кэт хорошей матерью, когда имела такую возможность. По ее словам, она слишком тяжело переживала утрату двух своих маленьких сыновей. Значит ли это, что Кэндис замкнулась в себе, была невнимательна и безразлична к собственной дочери? Отказывала ей в любви так же, как Мартин, как, судя по всему, дедушка с бабушкой? Мартин говорил, что Кэндис слегла задолго до смерти, но теперь я понимаю, что в его словах была лишь доля правды. Кэндис действительно многие месяцы была прикована к постели, но она не умерла. Просто ее отец тайком от Мартина увез свою дочь в лечебницу. Плохое самочувствие не позволяло Кэндис заботиться о дочери, да и силы воли ей не хватало. Потому-то у меня и возникли сомнения, а помнит ли Кэт вообще, чтобы ее любили и лелеяли. Возможно, это чувство у Кэт зародилось с моим появлением в ее жизни. Возможно, со мной она чувствует себя любимой. Но не доверяет моей любви. И это не удивительно, ведь у нее так много было отнято.

А теперь я собираюсь увезти Кэт от ее единокровной сестры, которой она очень дорожит.

— Ты, наверное, не знаешь, что и думать. — Мы сидим с ней на кровати, и я привлекаю ее к себе. — Я тебя понимаю. Я тоже хочу остаться здесь. Но твоя мама не чает увидеть тебя, и ты, я знаю, тоже тоскуешь по ней. Все очень запутано, да?

Кэт тихо вздыхает, прижимаясь головкой к моей груди. Кивает.

— Я найду способ навестить тебя, — обещаю я. — И Белинду с малышкой привезу, хорошо? Мы все вместе приедем. Я обязательно что-нибудь придумаю. Так что ты не переживай.

Какое-то время мы просто сидим в обнимку, ни о чем не говорим. Тем не менее для меня это мгновение священно. Сидеть в молчании с ребенком, которого ты любишь, как родного, это ни с чем не сравнимое счастье.

За столом во время завтрака настроение у всех печальное. Белинда, вне сомнения, душой прикипела к Кэт, и ей грустно расставаться с девочкой, хоть она и знакома с ней меньше недели. Люди, вместе побывавшие в преисподней и сумевшие из нее выбраться, становятся другими. С той поры в существе своем они навечно соединены крепкими узами, связаны неразрывными нитями, что тянутся от сердца к сердцу, ведь они вместе избежали страшной судьбы. Даже не верится, что я и Кэт познакомились с Белиндой лишь в минувший вторник. Кажется, будто мы знали ее всегда.

Кэт держит на руках Сару, пока я помогаю Белинде после завтрака убрать со стола грязную посуду. После я приношу вниз саквояж, который мы взяли из дома. В нем одежда Кэт, а также одна из ночных сорочек Белинды, пара ее платьев и юбок.

Эллиот вызвался подвезти нас с Кэт на железнодорожный вокзал в Сан-Матео, где нам предстоит сесть в поезд, который сначала доедет до Сан-Хосе и затем доставит нас в Лос-Анджелес, с остановками на промежуточных станциях. В Лос-Анджелесе мы пересядем на поезд до Тусона. Я рада, что нам не придется идти пешком до вокзала, но двадцатиминутная поездка в компании Эллиота меня пугает.

— Он не должен спрашивать меня о Мартине, — сказала я Белинде, когда она сообщила, что Эллиот заедет за нами с Кэт в девять часов. — Ни слова о нем в присутствии Кэт.

— Софи, он все прекрасно понимает, — заверила она меня. — Не станет заводить разговор о нем.

И она права. Мы прощаемся — Кэт, оберегая свое израненное сердце, уже как будто и не замечает Белинду с малышкой — и катим прочь в коляске Эллиота. В дороге, чтобы не ехать в молчании, он рассказывает о городке, о своей мастерской, об отце и деде, которые тоже были плотниками.

Мы и оглянуться не успели, как снова оказались на вокзале в Сан-Матео.

— У вас есть все, что нужно? — уточняет Эллиот, после того как мы с Кэт выходим из коляски и встаем на тротуаре перед вокзалом.

У меня есть деньги на железнодорожные билеты, вещи в саквояже, письмо Кэндис и другие документы, что я забрала из письменного стола Мартина; в маленькой сумочке Белинды — наличные из сейфа. И у меня есть Кэт.

— Да.

Мы с Эллиотом стоим и смотрим друг на друга. Многое из того, что мы могли бы сказать, произнесено не будет.

— Спасибо за помощь, — наконец благодарю я.

— Да я-то что. Это ты все сделала. Я перед тобой в неоплатном долгу. Ты спасла ей жизнь. И не раз.

— Ты до сих пор ее любишь? — Я в этом не сомневаюсь, но все равно спрашиваю.

— Я всегда ее любил и буду любить. Никого другого я никогда не полюблю.

Эллиот озадачивает и изумляет меня. Я бросаю взгляд на Кэт. Она стоит в нескольких шагах от нас и смотрит вдаль, думая о чем-то своем. Я снова поднимаю глаза на Эллиота.

— Хотя она вышла замуж за другого? — тихо спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Мне кажется, нельзя влюбиться или перестать любить кого-то по собственному желанию. Сердце подсказывает, кого нам любить, и никак иначе.

— Должно быть, ты хотел, чтобы он исчез, с первой минуты, как она познакомилась с ним.

Эллиот с минуту обдумывает мои слова.

— Рад ли я, что его нет? Да. Хотел ли я, чтобы он исчез? Нет. Она же его любила.

— Она не всегда будет его любить, Эллиот.

— Знаю, — отвечает он. — Я подожду.

— А малышка такая чудесная. По-моему, она в маму пошла.

— Охотно с тобой соглашусь, — улыбается Эллиот. Затем он вручает мне листок с адресом своей мастерской и номером телефона. — Если что-то случится и тебе срочно понадобится помощь, отправь мне телеграмму или, если найдешь телефон, позвони. Расходы я оплачу.

— Спасибо. — Я беру у него листок, прячу его в сумочку. И тут мне в голову приходит важная мысль. — В старой шахте Белинды кто-то копался. Ее надо укрепить. Понимаешь, да?

— Займусь, — кивает он, словно уже и сам об этом думал.

Кажется, что Эллиот состоит из одних достоинств.

— Ты — настоящий друг, — говорю я. — Ей повезло, что ты у нее есть.

На это Эллиот ничего не отвечает. Может быть, потому что верит не в удачу, а в нечто более глубокое, настоящее и благословенное.

Впервые за много, много месяцев я задумываюсь о том, как бы сложилась моя жизнь, если бы я встретила такого человека, как Эллиот Чапмэн, и он бы меня полюбил.

— Давай провожу вас к поезду, помогу с багажом, — предлагает он.

Я смеюсь в ответ, и он тоже широко улыбается. Этот саквояж и Кэт в придачу я тащила через весь полуостров, гонимая пожаром и неизвестностью.

— Спасибо, что подвез. — Поднимаю саквояж, беру за руку Кэт.

Вместе с моей девочкой я иду через вокзал на перрон, где стоит наш поезд.

Поезд уносит нас все дальше на юг. День долгий, спокойный. Едва мы отъезжаем от Сан-Хосе, я достаю папину тетрадку, но, сколько ни прошу Кэт выбрать слово, все мои попытки безуспешны. Наконец выбираю сама. Французское слово. Ménage. Домочадцы.

Мы ненадолго засыпаем, смотрим в окно на плывущие мимо пейзажи — сельскохозяйственные угодья перемежаются невозделанными пустошами, — едим сэндвичи, что приготовила нам в дорогу Белинда. Наконец к вечеру мы прибываем на вокзал Лос-Анджелеса — огромное сооружение со стеклянной выпуклой крышей, взмывающей ввысь над платформами. Я нахожу для нас маленький отель в квартале от вокзала, чтобы завтра без труда успеть на поезд, рано утром отправляющийся в Тусон. Здания здесь не такие высокие, какие были в Сан-Франциско, и вообще все по-другому: солнце как будто ближе, небо шире.

Сложно сказать, знаком ли Кэт этот уголок Калифорнии. Я уверена, что на этом вокзале она уже была, — когда с Мартином покидала Лос-Анджелес, — но в лице девочки ни намека на то, что это место для нее что-то значит. Только в глазах слабый блеск тревожного ожидания. Во всяком случае, у меня создается именно такое впечатление. На несколько секунд я одержима соблазном попросить разрешения у управляющего гостиницей воспользоваться их телефоном, позвонить в Тусон и предупредить медсестру в лечебнице о нашем скором приезде. Но этот порыв быстро проходит. Пока еще Кэт принадлежит мне, а завтра, когда я передам ее Кэндис, моей она уже не будет.

На следующее утро, сразу же после восхода солнца, мы садимся в поезд, который доставит нас в Аризону. Не знаю, хорошо ли спала Кэт, но я сама за ночь не отдохнула, и потому, едва мы отъезжаем от Лос-Анджелеса и отправляемся навстречу золотистым горам — мед на тосте, — стук колес убаюкивает нас, и мы обе засыпаем. Пробуждаясь, я вижу, что мы уже едем по бесплодной пустоши. Тут и там высятся разлапистые кактусы, похожие на существа из сказочного мира. Мы идем обедать в вагон-ресторан и в начале второго наконец прибываем на вокзал Тусона — деревянное сооружение с далеко выступающими карнизами и окнами, прячущимися в тени ярких маркиз. Еще только конец апреля, а знойно, как летом: температура превышает тридцать градусов. Теперь мне понятно, почему люди, страдающие чахоткой, переселяются в эту часть страны. Жара здесь палящая, иссушающая. Я не специалист по заболеванию, которое подтачивает организм Кэндис, но знаю, что чахотка, прежде чем убить человека, превращает его легкие в жидкое месиво. А здешнее пекло насквозь просушит все что угодно.

Я нанимаю экипаж, который доставляет нас в гостиницу недалеко от вокзала. Это двухэтажное здание с арками и красной черепичной крышей. Снаружи оно покрыто кремово-белой штукатуркой. Внутри чуть прохладнее, чем на улице, но я хочу освежиться — насколько это возможно, — перед тем как отвезти Кэт к ее матери. Хочу, чтобы и Кэт выглядела ухоженной.

Переодеваюсь, душусь туалетной водой. Заново заплетаю волосы Кэт, перевязываю ленты на ее платье.

Затем сажусь и беру ее руки в свои.

— Солнышко, я не знаю, что произойдет сегодня, — говорю я ей. — Не знаю, вернешься ли ты вместе со мной в эту гостиницу вечером. Не знаю, увижу ли тебя еще до того, как меня попросят уехать.

Я внимательно наблюдаю за выражением ее лица.

Она моргает. Дышит. Молчит. Но я чувствую, как ее ручка в моей ладони чуть напрягается.

— Что бы ни случилось, я приеду к тебе. И Белинду с малышкой привезу. Это я тебе обещаю, Кэт. Обещаю.

Ее глаза подергиваются серебристой поволокой.

— И знай: я люблю тебя, как родную дочь. И всегда буду любить. Запомнишь это?

Я жду ответа. Проходит несколько секунд, и она кивает. Один раз.

— Вот и хорошо. А теперь вот что. Ты знаешь, что твоя мама очень больна. Не исключено, что она не сможет принять нас сегодня, или не сможет обнять тебя, или медсестры запретят нам близко подходить к ней, чтобы мы не заразились. Поэтому мы должны быть готовы к любым вариантам событий, когда приедем туда, договорились?

Кэт снова кивает. Хотелось бы знать, о чем она думает. Хотелось бы снова услышать ее голос, хотя бы один раз.

Я опять нанимаю экипаж, и мы едем в лечебницу, которая, насколько мне известно, располагается в двух милях от города. Лас-Паломас, где теперь проживает Кэндис, не единственная здравница в этой местности, сообщает нам извозчик; есть много других. Ныне это процветающий бизнес, добавляет он. Чахоточные со всей страны стекаются сюда в надежде исцелиться в жарком сухом климате Аризоны.

— И те, кто приезжает сюда, действительно выздоравливают? — спрашиваю я. — Жара их излечивает?

— Точно не знаю. Может быть, — отвечает извозчик. — Никогда не слышал, чтобы кто-то покинул лечебницу, потому что полностью исцелился. Полагаю, жара замедляет развитие болезни. Здесь можно жить дольше, но не думаю, что очень много пациентов возвращается домой. Кто-то, наверное, возвращается.

— А как жители города относятся к тому, что сюда приезжает так много больных? — любопытствую я.

— Бизнес — дело хорошее, тем более что лечебницы находятся за пределами города. Вряд ли кто-то станет жаловаться. Главное, чтобы в городе больных не было.

Я вижу, далее извозчик намерен объяснить, почему местные жители против нахождения больных в городе, но причины я и сама знаю, да и не хочу, чтобы он излагал их при Кэт, и потому, не давая ему рта раскрыть, спрашиваю про высокие разлапистые кактусы, которые нам часто встречаются. Извозчик отвечает, что это гигантские цереусы, что они, бывает, в высоту достигают шестидесяти футов и живут до двухсот лет.

— Они растут медленно. Им спешить некуда. — Остаток пути извозчик рассказывает нам все, что ему известно про цереусы.

Вскоре мы останавливаемся перед лечебницей. Она занимает длинное одноэтажное здание, окруженное песками, акациями и мескитовыми деревьями. Как и многие дома в городе, оно тоже отделано снаружи белой штукатуркой и имеет красную черепичную крышу. С гравийной дороги видна часть крытого дворика с задней стороны и торца здания. На передвижных кушетках отдыхают несколько пациентов в белых хлопчатобумажных сорочках. Большой электрический вентилятор разгоняет жаркий воздух. Одна женщина читает, другая — дремлет, двое мужчин играют в карты. Ни одна из женщин на Кэндис не похожа.

Во дворике перед главным входом какой-то мужчина — не из пациентов, судя по его одежде, — беседует с красивой бледной женщиной, сидящей в плетеном кресле в нескольких шагах от него. Даже не слыша их разговора, я точно определяю, что он любит ее и старается быть к ней поближе — насколько это возможно, чтобы не заразиться.

Неподалеку от того места, где беседует эта пара, высится большая статуя Девы Марии. Она держит перед собой руки с раскрытыми ладонями, словно приветствует всех, кто входит в ворота лечебницы. Правда, надпись на деревянной вывеске рядом с ней предупреждает посетителей, что в Лас-Паломасе лечат от туберкулеза (это официальное название чахотки), и те, кто решается сюда войти, делают это на свой страх и риск. Мы выбираемся из экипажа, и я прошу извозчика приехать за мной перед закатом. Даже если надобность в моем присутствии скоро отпадет и меня попросят уйти, я вполне могу подождать во дворике перед входом.

Мы идем к большой деревянной двери центрального входа. Бледная женщина глаз не сводит с Кэт.

В самом здании Лас-Паломаса на удивление прохладно, если учесть, какая жаркая стоит погода. Над головами медленно вращаются лопасти потолочных вентиляторов. Пол выложен квадратной терракотовой плиткой, в углах стоят яркие кадки с пальмами. Большое помещение напоминает комнату жилого дома, а не больницы. Медсестра, сидящая за письменным столом, поднимает голову.

— Что вам угодно? — У нее добрые глаза и морщинистое лицо, вероятно скукожившееся за многие годы, проведенные под палящим солнцем Аризоны.

Я отвечаю, что мы приехали к Кэндис Хокинг.

Медсестра улыбается и бросает взгляд на Кэт.

— К сожалению, с детьми сюда нельзя.

— Я так и думала, — говорю я. — Но Кэт — не обычная посетительница.

— Так это Кэт?! — восклицает медсестра, не дожидаясь моего объяснения. — Дочь миссис Хокинг?

Мне больно это слышать. Не должно бы, но больно.

— Да. Это ее дочь.

— Миссис Хокинг не говорила, что вы приедете. — В голосе медсестры слышатся одновременно тревога и радость.

— Миссис Хокинг не знает, что мы должны приехать. Я подумала, что лучше не предупреждать заранее. Будьте добры, сообщите ей, что мы здесь?

— А мистер Хокинг тоже приехал? — Она устремляет взгляд мимо меня, ожидая увидеть в дверях Мартина.

— Нет.

— А к вам как обращаться, мисс?

— Можно просто Софи.

Медсестра предлагает нам присесть. Минут десять спустя она возвращается. По выражению ее лица мне трудно определить, как Кэндис отреагировала на известие о приезде дочери.

— Миссис Хокинг ждет во дворике, — сообщает медсестра. — Ей не терпится вас увидеть. Главное, не подходите слишком близко, и тогда вы будете в безопасности. Заразиться можно, если вдохнуть то, что она откашливает из легких. Но наши пациенты стараются не кашлять при посетителях. Сейчас я вас провожу, но прежде вы позволите вас на два слова, мисс…

— Софи.

На лице медсестры появляется любезная улыбка, но она озадачена. Мы с ней отходим на несколько ярдов от Кэт. Та сидит на диване, уткнувшись взглядом в куклу с разбитой щекой, которую она держит на коленях.

— Миссис Хокинг очень слаба, — говорит медсестра. — Боюсь, как бы Кэт не напугал внешний вид матери. Она держалась молодцом, но резко сдала после смерти отца…

— Отец Кэндис умер?! — восклицаю я.

— Ну да. А вы не знали? — Медсестра удивленно моргает, глядя на меня.

— Нет. Когда он скончался?

— Так… Пожалуй, около месяца назад.

У меня возникает резонный вопрос: что послужило причиной смерти отца Кэндис? Я слышала от Мартина, что у отца Кэндис были проблемы со здоровьем, но он не упоминал, что тот находится при смерти. Судорожно вспоминаю, где был Мартин в конце мая: дома или в отъезде. Он способен на что угодно. Не исключено, что и в этом случае не обошлось без его участия.

— Что произошло? — осведомляюсь я.

— Автомобильная авария. В Лос-Анджелесе. Его машина свалилась в кювет и перевернулась. Кажется, он погиб под обломками.

— Он столкнулся с другим автомобилем?

Медсестра вскидывает брови. Почему я сразу задаю такие вопросы? Вижу, что она в недоумении.

Да уж.

— То есть я хотела спросить, кому-то известна причина аварии? — поясняю я.

Она качает головой. По большому счету, теперь, наверное, и неважно, есть ли в том вина Мартина. Важно другое: со смертью отца Кэндис на одного человека уменьшилось число людей, готовых позаботиться о Кэт. Меня пронзает стрела надежды. Кэндис в ее состоянии не способна одна воспитывать дочь. Ей понадобится помощь.

— Так вы скажете девочке? Про мать? Про то, как она выглядит?

— Да. — Я поворачиваюсь и возвращаюсь к Кэт.

Опускаюсь перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

— Милая, сейчас мы пойдем к твоей маме. Ты знаешь, что она больна, а больные люди порой выглядят усталыми, им трудно смеяться, улыбаться и излучать счастье. Но она очень рада, что ты приехала к ней. Понимаешь, да? Она очень рада.

Я выпрямляюсь и протягиваю Кэт руку. Она одной рукой прижимает к себе куклу, вторую вкладывает в мою ладонь.

Медсестра открывает дверь, ведущую в длинный коридор, который разветвляется вправо и влево. Мы идем по тому ответвлению, что выводит нас к распахнутой двери и на солнечный свет.