Природа хрупких вещей

Глава 17

Спим мы урывками, потому что всю ночь в парк прибывают новые беженцы, спасающиеся от огня. Они приносят последние новости. Половина центральной части города уничтожена. Юнион-сквер, отель «Сент-Фрэнсис», маленькие магазинчики, в которые я частенько захаживала в том районе, — все сгорело дотла, от зданий остались одни остовы. Пожар приближается к Полк-стрит и к нашему дому.

Лучи утреннего солнца силятся пробиться сквозь необычный навес из тумана и дыма. Воспользовавшись временной уборной, установленной военными, мы с Кэт больше часа стоим в очереди за завтраком. Провизию на полуостров доставил корабль. Ожидаются новые поставки помощи, поскольку известие о постигшем нас бедствии передано по телеграфу в районы к югу от Сан-Франциско. Ночью привезли обещанные военные палатки, и теперь солдаты воздвигают парусиновые убежища, пытаясь ставить их упорядоченными рядами, затем распределяют по палаткам беженцев, выстроившихся в длинную извилистую очередь.

После завтрака я иду к доске объявлений, проверяю, не оставила ли Белинда сообщение. От нее никаких известий, я даже собственного объявления не нахожу. Внимательно рассматриваю доску и наконец вижу, что на обратной стороне моего клочка бумаги кто-то написал отчаянный призыв о помощи: «Потерялись! Четырехлетние двойняшки! Мальчик и девочка! Обеспокоенные родители ждут их в столовой. Пожалуйста, помогите!»

Я оставляю это объявление на доске, а сама вырываю из папиной тетрадки еще один листок. Опять заимствую у кого-то карандаш и пишу новое сообщение для Белинды, которое она, хочется мне надеяться, прочитает.

Мы с Кэт встаем в «палаточную» очередь. Отдельной нам не положено, поскольку нас всего двое. Размещаемся в одной палатке с двумя пожилыми сестрами, которые отнюдь не рады, что им придется делить кров с незнакомыми людьми. По их нарядам я определяю, что женщины богаты или, во всяком случае, были богаты. На них шелка, меха, драгоценности. Вид у обеих важный. Та, что постарше, требует, чтобы сержант, ведающий размещением беженцев, предоставил ей с сестрой отдельную палатку, но тот, даже не взглянув на нее, отвечает, что это невозможно. Сестры задирают носы, глядя, как мы с Кэт входим в палатку со своими скудными пожитками. Мне плевать на их недовольство. По крайней мере, нам теперь есть где оставить саквояж — сестры, я уверена, на него не позарятся, — и мы с Кэт сможем искать Белинду налегке.

Наши усилия опять тщетны, хоть нам и удалось в одной из палаток для раненых найти медсестру, которая приняла роды у Белинды. Но где сейчас роженица, она не знает. Некоторых пациентов из павильона отправили в другие лагеря беженцев. Я предупреждаю медсестру, что буду периодически наведываться к ней и справляться о Белинде. Вдруг она что-то узнает про нее.

После безрезультатных поисков, которые мы вели добрую часть второй половины дня, мы с Кэт возвращаемся к палатке, чтобы передохнуть перед тем, как встать в очередь за ужином. Воздух полнится дымом и пеплом, вдалеке раздаются взрывы. Кэт вздрагивает каждый раз и прячет лицо в моей юбке. Кто-то объясняет, что военные взрывают целые кварталы, не пострадавшие от землетрясения, чтобы огню, если пожары туда доберутся — а они доберутся, — нечего было пожирать, кроме гор щебня.

Поговаривают, что пламя движется к особнякам на Ноб-Хилл, а значит, и к моему кварталу, к дому, где я жила со своим мошенником-мужем, который все еще находится там.

По дороге к нашей палатке я вдруг понимаю, что люди, закладывающие взрывчатку, наверняка проверяют, не осталось ли кого в домах, которые они собираются взорвать. И если мой дом входит в число объектов, намеченных к уничтожению, значит, солдаты непременно его осмотрят. И увидят там Мартина. Будет ли он жив? Скажет ли что-нибудь? Или решит, что у меня слишком много доказательств его преступной деятельности? А если Мартина найдут, привезут ли его во временный госпиталь, размещающийся в этом парке? Не получится ли так, что, ища Белинду, я вместо нее наткнусь на Мартина?

Отдыхая в палатке, я не могу отделаться от мысли, что мне суждено увидеть его здесь среди раненых.

Кэт не произнесла ни слова с тех пор, как спросила об отце накануне вечером. Меня тревожит ее отсутствующий взгляд. Словно она улетучивается, растворяется в пепле и дыме. Я не хочу везти Кэт к ее матери, и в то же время мне не терпится доставить ее к Кэндис. Причем как можно скорее.

Когда окончательно темнеет, мы укладываемся спать на походной постели, что нам выдали военные. Я прижимаю к себе Кэт, напевая гэльскую колыбельную, которая ей нравится. Одна из старых мегер шикает на меня, требуя, чтобы я прекратила шуметь. Я не обращаю на нее внимания. Убаюкиваю Кэт, пока дыхание девочки не замедляется и не выравнивается.

В пятницу утром, как и минувшим днем, в воздухе висит дым, от которого першит в горле. Выходит, пожары не потушили. Чтобы это определить, мне не обязательно прислушиваться к разговорам солдат и полицейских, обеспечивающих порядок в парке. Самый широкий проспект в городе, Ван-Несс, вдоль которого от начала до конца высятся величественные особняки, взорван с восточной стороны. Причем не один квартал, не два и даже не три. Двадцать два квартала — общей протяженностью более мили — принесены в жертву ради того, чтобы остановить беснующееся пламя. Мою улицу от проспекта Ван-Несс отделяет всего один восточный квартал, а это значит, что огонь туда доберется раньше, чем достигнет нового противопожарного заслона. Может быть, там уже все горит. А Мартин либо в доме, либо — нет.

Кэт уже вроде бы и не спит, но и не просыпается — валяется в состоянии полудремы. Я упрашиваю ее встать и позавтракать, однако она не реагирует, хотя глаза ее открыты. Объясняю, что тогда мне придется самой принести для нас завтрак. Рассчитываю на то, что она не захочет одна оставаться в палатке — наши соседки-сестры отправились на поиски кофе — и встанет с постели. Но Кэт лежит и молчит, даже не шелохнется. Мне боязно оставлять ее без присмотра, но ей нужно поесть, посему я строго-настрого наказываю, чтобы она ни в коем случае не покидала палатку, и обещаю, что скоро вернусь.

В очереди за завтраком только и пересудов о том, пресекут ли распространение пожара взорванные кварталы на проспекте Ван-Несс. Если это не поможет, огонь поползет в нашу сторону. И тогда уж его остановит только океан.

На завтрак мне выдают печенье и завернутые в вощеную бумагу ломтики сырокопченой колбасы. Я не жду с нетерпением нового дня, как вчера. Меня не радует, что снова придется бессмысленно бродить среди грязных беженцев и раненых, но что еще нам остается, кроме как искать Белинду и ее ребеночка?

На обратном пути иду мимо доски объявлений. Моей записки снова нет, и на этот раз я нигде ее не нахожу. Я не знаю, удастся ли отыскать Белинду в этом хаосе. Не знаю, надолго ли хватит моего терпения. Наверное, как только нам разрешат покинуть парк, мы попытаемся выбраться из разрушенного города, и я повезу Кэт в Аризону, как ей и обещала. Полагаю, Белинда сама найдет способ добраться домой. Нужно каким-то образом взломать сейф и проверить, нет ли там чего-то ценного, что я могла бы обменять на деньги и купить билет на поезд.

Возвращаясь к Кэт, перебираю в уме возможные варианты действий и вдруг слышу, как женский голос окликает меня по имени. В первую минуту я даже не оборачиваюсь. Не сразу соображаю, что это зовут меня, да и голос не узнаю. Но потом, словно некая шестеренка в часовом механизме задвигается на место, я вспоминаю, как оказалась в этом парке, кого ищу и зачем, и поворачиваюсь на голос.

— Софи!

Это Белинда. С ребенком на руках она выбирается из экипажа. На ней платье, которое я вижу впервые. Медсестра подает ей сумку, сделанную из наволочки. Но Белинда не берет ее, а продолжает звать меня. Сжимая в одной руке сверток с печеньем и колбасой, другой я подхватываю юбку и впервые за много часов не убегаю, а бегу навстречу.

Крепко обнимаю Белинду с малышкой, и это так естественно, будто мы сестры, хотя я знакома с ней всего четыре дня. Она плачет, и я чувствую, что из моих глаз тоже текут слезы счастья и облегчения: хоть что-то хорошее произошло в этом обезумевшем мире.

— Меня отправили в другое место! — тараторит Белинда. — И не хотели везти в парк, а я знала, что вы здесь! Сами они везти не хотели, а экипажей не было, а потом к нам стал приближаться пожар. Я умолила их привезти меня сюда, а не в Президио, куда отправили остальных!

— Я так рада, — говорю я. — Очень рада. Мы с Кэт искали вас по всему парку, в каждый уголок заглянули. Я уже начала подумывать… — Спохватившись, я умолкаю. Не хочу говорить Белинде, что собиралась бросить ее в Сан-Франциско. Я отстраняюсь от молодой женщины и смотрю на новорожденную у нее на руках. Она — само совершенство. Красавица. В личике малютки я не нахожу ни малейшего сходства с человеком, который помог произвести ее на свет. И слава богу.

— Значит, с вами все хорошо? — спрашиваю я. — О вас позаботились?

— Конечно, позаботились. — Медсестра из экипажа теперь протягивает сумку из наволочки мне. — Там запасные пеленки и еще кое-что для малышки, — все, что нам удалось насобирать. Конечно, миссис Бигелоу лучше бы сегодня заночевать под более надежным кровом в Президио, но она настаивала, что должна воссоединиться с вами.

Я беру сумку.

— Большое спасибо, что доставили ее сюда.

Увожу Белинду от экипажа, от ворот с опрокинутыми столбами, от затоптанной травы и ужасной доски объявлений.

— Где Кэт? — спрашивает Белинда, когда мы удаляемся от входа.

— В нашей палатке. Думаю, она переживает за вас с малышкой. Во всяком случае, надеюсь, что именно это ее гложет. Она… сегодня утром она сама не своя.

Белинда смотрит на меня с беспокойством во взгляде.

— Она… она меня винит за то, что случилось на лестнице?

— Нет. И, пожалуйста, Белинда, не пытай ее об этом.

— Ты… он…

Она не в силах задать вопрос.

— Мартин не объявлялся. И вряд ли объявится. Белинда широко распахивает глаза.

— Он оставался в доме, когда мы выбежали на улицу, — сообщаю я, хотя, казалось бы, она и сама должна это понимать. Видела ведь, что он лежал у подножия лестницы, словно мешок костей, видела кровь на ступеньках, видела, что нога его была согнута под неестественным углом. — В кухне. Мне пришлось оттащить его от входа, чтобы он не попался на глаза Кэт. Она думает, что я помогла ему уйти. Но он сильно зашибся, Белинда. Дышал как-то странно.

— И он все еще там? В доме? — тихо спрашивает Белинда.

Я тоже понижаю голос:

— Я абсолютно уверена, что вчера вечером наш дом сгорел. Мартин к тому времени либо уже умер, либо был еще жив, но в любом случае нас он больше не побеспокоит.

Белинда останавливается и смотрит на меня со страхом.

— Если это так, значит… значит, мы его убили! — шепчет она.

— Нет. Ничего подобного, — возражаю я тихим твердым голосом. — Причиной его смерти стали падение, землетрясение, пожар и ограниченные возможности человеческого организма. Все это исключительно силы природы. Не мы. Ты меня слышишь? И не забывай: это я бросила его на произвол судьбы. Я и больше никто. Я могла бы сообщить о нем кому-то из полицейских или военных, но не сообщила. Я не спасла его, но это не то же самое, что убийство. Это не убийство.

Не убийство.

В лице Белинды отражается сомнение. Она смотрит на меня, и я хочу убедить ее, что у меня было время подумать об этом. Куда больше, чем у нее.

— Ты уверена? — спрашивает она.

— Да.

— А если он выбрался из дома?

— Не выбрался.

Это вряд ли. Взрывали дома на проспекте Ван-Несс, а не на Полк-стрит. Никто не заходил в наш дом, чтобы проверить, есть ли там люди. Дома на Полк-стрит не проверяли.

Глаза Белинды блестят от слез, как начищенное серебро. Она моргает, и слезы катятся по ее щекам. Я знаю, почему она плачет.

— Джеймса Бигелоу не существовало, — ласково говорю я ей.

— Он существовал, — скорбно улыбается она, глядя на ангелочка, посапывающего у нее на руках.

— И Мартин его убил. Это он убийца, Белинда.

— Нас он тоже собирался убить? — шепотом спрашивает она, не отрывая глаз от спящей малышки.

Я вспоминаю мгновения за несколько секунд до того, как Мартин кувырком полетел с лестницы. В его прекрасных глазах застыла решимость, они были холодны как лед.

— Думаю, да.

Мы стоим и молчим. Вокруг нас снуют беженцы, солдаты, медсестры из Красного Креста, священники и пожарные.

Затем Белинда шмыгает носом и яростно моргает, силясь подавить слезы, которые так и норовят вылиться из глаз. Поворачивается в ту сторону, где раскинулось море палаток, — дает понять, что готова идти дальше. Мы возобновляем шаг.

— Где ты теперь будешь жить? — осведомляется Белинда мгновением позже.

— Не знаю. Я вообще не знаю, что буду делать после того, как отвезу Кэт ее матери.

— Приезжай ко мне. Будешь жить у меня. В гостинице. Комнат много. Будешь помогать мне с гостиницей и с ребенком.

Поможешь мне отпустить то, что никогда не было моим. Вслух она этого не говорит, но подразумевает.

Ее приглашение дарует моей израненной душе крошечное утешение и надежду. Я еще не знаю, что ждет меня впереди. Не знаю, что будет со мной, когда я познакомлюсь с Кэндис. Не знаю, что предложит мне судьба, если вообще что-нибудь предложит.

— Спасибо. Я подумаю. Спасибо, Белинда. Ты очень добра.

Наконец мы добираемся до нашей палатки. Соседок, слава богу, еще нет. Кэт одна, лежит на походной постели. Она встречает меня апатичным взглядом, но потом видит у меня за спиной Белинду и чуть прищуривается от удивления.

— Смотри, родная! — обращаюсь я к ней. — Смотри, кого я привела!

Кэт лишь взирает на нас немигающим взглядом.

В первую секунду Белинда опешила, не зная, как реагировать на такой прием, но потом подходит к девочке.

— Я долго добиралась сюда, Кэт, — робко произносит она. — Вы, я слышала, искали меня и малышку. Прости, что нас здесь не было. Я не могла достать экипаж, и сначала в парк меня никто не хотел везти.

Кэт все так же недоуменно смотрит на Белинду, словно не верит своим глазам.

Белинда опускается перед ней на колени.

— Кэт, хочешь подержать малышку?

Со страхом и сомнением в лице Кэт медленно приподнимается на постели, садится по-турецки. Белинда устраивается рядом с девочкой и вкладывает ей в руки маленький сверточек. И лишь когда Кэт ощущает на руках тяжесть крошечного тельца своей единокровной сестры, пелена недоверия начинает сползать с ее лица. Малышка жалобно пищит, и Кэт принимается бережно укачивать ее. Та затихает. Из-под складок одеяла, в которое она завернута, выглядывает кукольное платьице, перешитое из старого наряда Кэт.

— Я выбрала имя, которое тебе нравится, — продолжает Белинда. — Назвала ее Сарой. Очень красивое имя. Как раз для такой прелестной принцессы, как она, да?

Кэт согласно кивает, не глядя на Белинду.

Я смотрю на это восхитительное, прекрасное зрелище и чувствую, как у меня щемит сердце, вот-вот взорвется. Отдаю Белинде колбасу с печеньем и, оставив ее с детьми, иду улаживать формальности: прошу, чтобы мне выдали еще одну походную постель и внесли имя Белинды в список людей, прикрепленных к нашей палатке. А старые девы, если им что-то не нравится, пусть убираются к черту.

Остаток дня мы воркуем над Сарой и, не обращая внимания на сестер и их недовольные взгляды, ждем избавления.

В субботу утром, проснувшись, мы узнаем благую весть: пожары наконец-то потушили, и лишь несколько очагов в северней стороне продолжают досаждать усталым пожарным. Тем, кто способен дойти до паромов через разрушенную Маркет-стрит, обеспечат бесплатный проезд по заливу до Окленда, где администрация Южной Тихоокеанской железной дороги обязуется выдать всем беженцам по одному бесплатному билету в один конец туда, куда они захотят поехать. Нужно только каким-то образом преодолеть Эмбаркадеро — набережную длиной четыре с половиной мили, что тянется от парка до паромной пристани. Причем ее добрая половина пролегает через тлеющие обломки разрушенного центра города. Ближайший железнодорожный вокзал, откуда идут поезда до Сан-Рафаэлы, где живет Белинда, находится к югу от нас, на Таунсенд-стрит, но никто не знает, не пострадал ли вокзал от чудовищных пожаров, бушевавших в районе Мишн-дистрикт. Не хотелось бы тащиться до Таунсенд-стрит лишь для того, чтобы увидеть груду пепла. В общем, я должна так или иначе доставить нас четверых к паромному причалу, который находится на удалении почти пяти миль.

— Я могу идти, — убеждает меня Белинда, услышав, как я вслух сетую, что женщине, которая совсем недавно разрешилась от бремени, немыслимо преодолеть пешком столь длинный путь.

— Ты только что родила! — восклицаю я. — Нам нужна конная повозка.

Но лошадей не достать. Я это точно знаю. Тех, что выжили, используют для более важных целей, нежели транспортировка женщин и детей к паромам. Можно было бы нанять автомобиль, но только богатые могут заплатить цену, которую заламывают за свои услуги их непорядочные владельцы. На одном автомобиле, что стоит возле парка, висит объявление, в котором сказано, что водитель готов любого вывезти из города за баснословную цену в пятьдесят долларов. Я слышала, что высоко взметнулись цены не только на транспорт. За пределами лагеря беженцев хлеб продают по цене один доллар за булку.

— Я смогу, — настаивает Белинда. — Мы пойдем медленно. Я смогу. Софи, прошу тебя! Я хочу домой.

Слово «домой» в устах Белинды звучит так же, как у тех из нас, для кого дом — это нечто большее, чем адрес проживания. Белинда совершает путешествие, мы обе с ней странствуем, причем не только последние пять дней. Странствуем с тех пор, как познакомились с Мартином Хокингом и он изменил ее и мою жизнь. Теперь она просто хочет вернуться домой.

Я рада, что у Белинды есть дом, куда она может возвратиться после своей умопомрачительной одиссеи. И я ей по-доброму завидую.

Мы просим, чтобы нам выдали пропуска — единственный способ получить законную возможность выйти на улицы разрушенного города, — и пускаемся в путь вместе с тысячами других беженцев, направляясь на восток, к заливу. Десятки тысяч остаются в парке. Нам есть куда податься, а бессчетному множеству людей просто некуда идти.

Я несу саквояж с одеждой Кэт, сейфом, который пока так и не сумела открыть, и документами, свидетельствующими о том, кем является — или являлся — Мартин Хокинг. Кэт несет сумку из наволочки с пеленками и детскими одеяльцами. Белинда несет Сару. Нас предупредили, что в городе пить воду небезопасно, и каждому выдали по банке консервированного молока, чтобы не умереть от жажды, пока мы не доберемся до паромного вокзала.

Первые две мили бредем в молчании, словно готовимся к тому, что предстанет нашим взорам, когда мы будем идти через Ван-Несс. От едкого дыма и летающего пепла жжет в горле и в глазах, но пока мы не встречаем пепелищ, оставленных пожаром. Пока. Взорванные здания на восточной стороне проспекта Ван-Несс помешали огню распространиться на запад, и сейчас мы видим только разрушения от землетрясения. Упавшие дымовые трубы, покосившиеся стены, разломы на улице. Мы идем мимо людей, чьи дома уцелели. Они просят у нас еду. Не хотят бросать свои жилища без присмотра и идти в переполненные лагеря беженцев — в парк «Золотые ворота» или на военную базу Президио, где имеется продовольствие. К сожалению, помочь мы им не можем: продуктов у нас с собой нет.

Не торопясь, часа через полтора мы достигаем проспекта Ван-Несс. Вся его восточная сторона представляет собой черно-серые дымящиеся руины и кучи булыжников. Пересекаем Ван-Несс, входим в зону пожаров и пробираемся к Маркет-стрит. По пути минуем Полк-стрит — черную ленту развалин. На мгновение я представляю переломанного Мартина, истекающего кровью на кухне. Он объят пламенем, уносящим его в преисподнюю, где ему самое место. Глаза его открыты, и мне неясно, живой он или мертвый. И я не хочу знать. Не хочу, и все. Возможно, он все-таки выбрался из горящего дома. Может быть. Если я захочу это выяснить, придется чуть позже вернуться к тому, что осталось от нашего дома. Но думать об этом я не могу. Не сейчас. Не сегодня.

Мы идем мимо руин некогда массивного здания муниципалитета. То, что не разломало землетрясение, пожрал огонь. Купол все еще на месте, но он абсолютно бесполезен — завис в воздухе на фоне низкого серого неба. От Павильона механики, где Сара родилась всего три дня назад, не осталось и следа. Это было деревянное сооружение, и о его существовании теперь напоминают только зола и сажа. Мы минуем кучи еще горячих кирпичей и покореженного железа, а также почерневшие остовы зданий, построенных из более прочных материалов, нежели дерево. Мимо едут автомобили, на которых развеваются флаги Красного Креста; на передних сиденьях — вооруженные солдаты. Вдалеке, по левую сторону от нас, должен находиться Китайский квартал, но его там нет. Исчез. Стерт с лица Сан-Франциско, будто его никогда и не было.

Впереди, у начала Маркет-стрит, вырастает силуэт высокого здания паромного вокзала. Меня изумляет, что оно еще стоит. Моряки спасли от пожара район порта, и это значит, что причалы могут быть использованы не только для эвакуации беженцев, но и для швартовки кораблей, доставляющих все необходимое для оказания помощи пострадавшему городу. С тех пор как мы пересекли проспект Ван-Несс, я впервые наблюдаю признаки жизни. Башня паромного вокзала с часами, окутанная дымным маревом, словно указывает нам путь к свободе.

Я держусь за эту мысль, пока мы добираемся до паромов и ждем, ждем и ждем, когда подойдет наша очередь и мы поднимемся на судно.

Наконец мы на палубе парома, такого же, какой привез меня к Мартину чуть больше года назад. Судно отчаливает. Я поворачиваюсь лицом к городу. Смотрю на широкие открытые поля пепла, простирающиеся за прочными кирпичными и каменными остовами. На всех этих пустых пространствах еще недавно кипела жизнь. Все, что там стояло, исчезло. Уничтожено. Но их место займет что-то другое. Наверняка.

Что-то новое.

Непохожее на то, что было там раньше.

Лучше, может быть, прочнее. Но что-то другое.

Разве не так мы переделываем себя, когда приходит беда? Кому, как не мне, знать?

Земля остывает, мы сметаем золу и воображаем себе новую жизнь. А потом ждем, когда она сделает первый вдох.

Мартин ошибся насчет меня. Я не находилась в бегах, когда вышла за него замуж. Я создавала нечто новое. Начинала новую жизнь.

И вот опять начинаю.