Природа хрупких вещей

Глава 22

— Я вам не верю, — произносит Кэндис. В нескольких ярдах от нас порыв горячего ветра взметнул клубы пыли. — Кэт на такое не способна. Она не такая, как он!

Но я слышу дрожь в ее голосе и понимаю, что она мне верит.

— Вы правы, она не такая, как Мартин. — Я хочу взять Кэндис за руку, но она отдергивает ее. — Не такая, как он. Кэт просто пыталась защитить Белинду и ее ребеночка, я в этом убеждена. Она даже не задумывалась о том, чем может быть чревато для него падение.

— Откуда мне знать, что это не вы его убили?

— А это именно я его и убила, — говорю я, заставляя Кэндис выслушать меня. Мне важно, что думает Кэт о том, как умер ее отец. И что будут думать об этом другие. — Ведь это я бросила его в доме, зная, что он не в состоянии сам выбраться на улицу, не в состоянии позвать на помощь. Да, при падении он сильно покалечился. Но именно я оставила его умирать! Я не могла допустить, чтобы Кэт видела отца изувеченным, понимаете? Не могла допустить, чтобы Кэт считала себя виновной в гибели и второго родителя, даже такого мерзавца, как он. Нужно было устроить так, чтобы, покидая дом, девочка была уверена, что он жив. И все остальные должны думать, что Мартин Хокинг был цел и невредим, когда в последний раз был в своем доме.

— Что он собирался сделать? — спрашивает Кэндис совсем тихо, почти шепотом. — Что он собирался сделать с Белиндой? С вами?

Я качаю головой, вспоминая ту сцену и хладнокровные слова Мартина.

— Мы слишком много знали. Мешали осуществлению его планов. Он так и заявил.

— А… Кэт? Как он поступил бы с ней? — По лицу Кэндис снова текут слезы.

— Ей он не причинил бы вреда. Она — залог его финансового благополучия, ведь рано или поздно он истратил бы украденное золото. Он не стал бы причинять ей вред. Но, думаю, он знал, как ее запугать, чтобы она молчала.

— Если все, что вы говорите, правда, почему он просто не убил меня? — спокойно, но отрывистым тоном спрашивает Кэндис.

— А зачем? Вы и так умирали. Убийство — это та еще морока. В вашем случае ему ничего не нужно было предпринимать.

Некоторое время мы молчим, осмысливая чудовищные истины о Мартине.

— Вы считаете, что она спасала ребенка? — уточняет Кэндис.

— Уверена.

— Что ж… это — храбрый поступок. — Голос Кэндис полнится благоговением. — И самоотверженный. Она — не такая, как он. И не такая, как я. Это я виновата в том, что она не разговаривает.

— Думаю, это не совсем так. Незадолго до того, как появилась Белинда и случилось землетрясение, Кэт уже начала разговаривать, причем с каждым днем все больше и больше. Стала доверять окружающему миру, общаться с ним. Она была слишком мала, когда лишилась вас, и замкнулась в себе потому, что это помогало ей пережить постигшую ее потерю. А Мартин был только рад, что она молчит. Думаю, он специально был холоден с Кэт, лгал ей, — чтобы она чувствовала себя подавленной и убитой горем. Видимо, сейчас она снова замолчала, потому что ошеломлена и напугана. Землетрясение и дни тягот, что последовали за этим, — непосильное испытание для ребенка. Думаю, скоро она опять обретет голос. Любовь ее отогреет, как это было прежде.

— Ваша любовь? — спрашивает Кэндис, и на этот раз я не понимаю, что означает ее тон.

— Да. Я очень люблю Кэт. Люблю, как родную дочь.

— Но все-таки привезли ее ко мне.

— Она — ваша дочь, плоть от плоти. И она знала, что вы живы. Чем я была бы лучше Мартина, если б утаила ее от вас?

— И вы решились привезти ее, зная, что болезнь, которой я страдаю, скорее всего, погубит меня?

Я на мгновение задумываюсь.

— В первую очередь поэтому.

Мы снова несколько минут молчим.

— Я знаю… знаю, что она не может жить с вами здесь, в лечебнице, — продолжаю я. — Я полагала, что здесь будет ваш отец и, возможно, он захочет забрать девочку к себе. Соболезную вашей утрате. Медсестра сообщила мне, что ваш отец недавно погиб.

— Да, — подтверждает Кэндис невыразительным тоном.

— Кэт может жить со мной в Тусоне столько, сколько вы пожелаете. Я сняла небольшой номер в гостинице возле вокзала. И готова, если хотите, приводить сюда Кэт каждый день, когда вам дозволено принимать посетителей.

— Даже так? — недоверчиво произносит Кэндис. Она озадачена, удивлена. — Вы взяли бы на себя такой труд ради больной женщины, с которой едва знакомы?

— Я готова делать это ради Кэт. Вы ее мать, она вас любит. Даже не сомневайтесь. Она рвалась к вам.

— Что ж, можно и так, пока я не устрою что-нибудь другое.

Ни с того ни с сего я вдруг нервно прокашливаюсь.

— Не нужно ничего устраивать. Я могу и готова позаботиться о ней. И сейчас, и… потом.

Кэт, неподалеку от нас, начинает ворочаться на подушках. Мы с Кэндис умолкаем, наблюдая за ее пробуждением. Она садится на своем необычном ложе, недоуменно смотрит сначала на меня, затем на мать, словно ей приснился сон, в котором присутствовала только одна из нас.

— Иди сюда, детка, — зову я.

Кэт слезает с подушек и семенит ко мне. Я снова сажаю девочку к себе на колени, чтобы она была как можно ближе к матери, не рискуя заразиться от нее.

Кэндис устало кладет немощную руку на ногу Кэт.

Неоконченный разговор тяжким бременем давит и на меня, и на Кэндис, но мы, три израненные души, молча сидим на нестерпимой жаре, пока не появляется медсестра. Сказав, что Кэндис нужно отдохнуть перед ужином, она снимает с тормоза передвижной шезлонг, на котором полулежит больная.

— В какой гостинице вы остановились? — осведомляется Кэндис.

— «Роза пустыни».

Она кивает и смотрит на Кэт.

— Увидимся завтра, Котенок. Хорошо?

Кэт кивает.

И Кэндис увозят.

На обратном пути в экипаже, что везет нас в гостиницу, мы с Кэт обе молчим. Я хочу спросить девочку, о чем она думает, но знаю, что ответа не получу. С виду она не расстроена тем, что сегодня ей недолго удалось побыть с матерью, но и не особо взволнована в преддверии завтрашнего визита в лечебницу. Ужинать мы идем в ресторан напротив гостиницы, где заказываем жареную курицу, фасоль и теплые маисовые лепешки. По возвращении в номер примерно с час читаем слова в тетрадке моего папы и ложимся спать.

Утром, когда спускаемся завтракать, хозяин гостиницы сообщает нам, что наше проживание оплачивает некая миссис Кэндис Хокинг, забронировавшая для нас номер на неопределенное время, до тех пор, пока по ее просьбе я буду оставаться в городе. Кроме того, она берет на себя расходы на наше питание и ежедневные поездки в лечебницу и обратно. Я одновременно и рада, и немного оскорблена тем, что Кэндис взялась оплачивать мои расходы. Мне не нужно платить за заботу о Кэт, я же не наемная няня, а это выглядит именно так. Но денег из сейфа Мартина надолго не хватит, а одному Богу известно, сколько еще мне здесь находиться. Это уж как получится, буду жить день за днем.

Прежде чем поехать в лечебницу, я веду Кэт в магазин канцтоваров, расположенный в нескольких кварталах от гостиницы, и покупаю ей альбом для рисования c восковыми карандашами. Я уже усвоила, что с помощью рисунков она сообщает свои мысли и желания. В экипаже по дороге в лечебницу Кэт рисует малютку в пышном розовом платьице. Для девочки, которой нет еще и семи, она весьма недурно, даже великолепно, изображает грудного ребенка. Я знаю, что Кэт нарисовала Сару, даже уточнять не надо. Она по ней скучает. Да и я скучаю, как ни странно. И по малышке, и по Белинде. Мне не хватает общения с ней. Когда вернемся в город, я отправлю Белинде телеграмму, извещу, что я на некоторое время задержусь в Тусоне.

Но, честно говоря, я надеюсь, что буду оставаться здесь до бесконечности. Хоть я и скучаю по безмятежной красоте того места, где расположена «Лорелея», по уютному дому, что ждет меня вдали от разрушенного Сан-Франциско, по аромату свежего деревенского воздуха, но без Кэт все это не то. Я не хочу возвращаться в ту идиллию, если для этого мне придется расстаться с ней.

Мы прибываем в лечебницу. Ее обитатели только что пообедали, и теперь некоторые пациенты, в том числе Кэндис, во внутреннем дворике ожидают гостей. Сегодня Кэндис не столь бледна, на ее щеках играет слабый румянец. Похоже, приезд дочери добавил ей сил.

Мы встречаем маленького мальчика с мамой, навещающих старика, который, вероятно, приходится малышу дедушкой или дядей. Какое-то время дети просто рассматривают друг друга, а потом мальчик подходит к Кэт и предлагает поиграть с ним в солдатики. Мы уже пробыли с Кэндис почти час. Кэт успела показать ей рисунок с изображением Сары и теперь заинтересовалась игрушечной армией. Рэндольф — так зовут мальчика — на вид примерно того же возраста, что и Кэт. Он не спрашивает, почему Кэт не разговаривает. Она садится возле него в нескольких ярдах от нас, разглядывает миниатюрное войско, а я думаю, что, возможно, этот мальчик — младший ребенок в семье, и он рад, что ему в кои-то веки выпал шанс выговориться, раз ему столь сосредоточенно внимают.

Кэт со своего места нас не слышит, и мы с Кэндис наконец получаем возможность открыто обсудить сложившуюся ситуацию. Перво-наперво я благодарю ее за то, что она оплачивает нашу гостиницу, питание и поездки. Кэндис удивлена.

— Разумеется, я должна оплачивать ваши расходы, раз вы заботитесь о моей дочери, — отвечает она. — Кроме того, я буду платить вам почасовое жалованье.

Я не подаю виду, что эти слова глубоко задевают меня.

— Жалованье мне не нужно.

— Вздор. Вы оказываете мне услугу. И жалованье вам не помешает.

На этот довод я не отвечаю. Ни цента не возьму за свою любовь к Кэт. Но Кэндис об этом не сообщаю.

— Она… она говорила обо мне вчера вечером? Вообще что-нибудь говорила? — спрашивает Кэндис.

Я качаю головой.

— А она говорит о том, что случилось с Мартином? Спрашивает ли о нем? Не интересуется, почему от него нет известий?

В памяти возникает первая ночь в парке, когда мы с Кэт спали под луной и она спросила, где ее отец, а я ответила, что помогла ему уйти. С тех пор она ни разу о нем не упоминала.

— Она вообще мало говорит с того дня, когда приехала Белинда, — отвечаю я.

— Может, не помнит, что произошло.

— Может быть.

— А что ей сказать, если она снова заговорит и спросит, почему ее отец не возвращается домой?

В душе я свирепею при мысли о том, что через год, два или три Кэт может задать такой вопрос Кэндис, а не мне.

— Думаю, у вас будет время решить, что ей ответить, когда она спросит, — если спросит. Не надо взваливать на себя завтрашнее бремя, как говаривала моя бабушка.

— Да, пожалуй, вы правы.

Помолчав немного, Кэндис спрашивает:

— А какой была Кэт, когда вы жили с ней в Сан-Франциско? Она была счастлива? У нее были любимые игрушки? Друзья, с которыми она играла?

Я рассказываю Кэндис о прекрасном доме, который купил для нас Мартин, о нашей соседке Либби и ее сынишке. Рассказываю, как учила с Кэт буквы, как блестяще она складывает картинки-загадки, как здорово читает. Рассказываю о нашем садике, о наших цветах, о том, как мы с Мартином водили Кэт в цирк, как ходили вместе на берег океана собирать ракушки.

Я еще вчера поняла, что самой Кэндис трудно говорить подолгу. Потому, когда она просит рассказать об Ирландии, я целый час делюсь с ней своими самыми счастливыми воспоминаниями о радостных событиях, наполнявших мою жизнь до того, как она безвозвратно изменилась. Рассказываю, чтобы мы не сидели в тягостном молчании, а Кэндис заодно получше узнала меня, перестала воспринимать как совершенно чужого человека. Рассказываю о рыбацких судах, о свинцово-сером Ирландском море, о домике моей бабушки с занавесками, сшитыми из ее свадебного платья. Рассказываю, как помогала маме следить за малышами, игравшими на улице, пока их матери трудились с мужьями на причале. Рассказываю о своем отце: он хотел учиться в университете, а ему говорили, что он для этого недостаточно умен, да и денег на учебу нет, и потому отец решил стать образованным человеком самостоятельно. Завел тетрадку и, читая книги, отмечал незнакомые слова, выяснял их значение, записывал в свой словарик, а потом показывал и объяснял их мне, чтобы я тоже знала то, что знает он.

— Ваш отец вас любил, — замечает Кэндис с болью в голосе.

— Да, любил. Он был добрый, мягкий человек. В деревне все его любили. Он по-доброму относился к моим братьям, к маме. Он не был озлоблен и обижен из-за того, что стал кровельщиком, а не учителем, как мечтал. А меня он, должно быть, любил больше остальных, ведь я была самая младшая в семье, да к тому же еще и единственная дочка. — Я тихо смеюсь, и Кэндис тоже улыбается.

— Нелегко, наверное, было уехать от родителей в Америку, — предполагает она.

Я медлю в нерешительности. Если разговор и дальше пойдет в том же ключе, я загоню себя в угол.

— Мой отец умер, когда мне было шестнадцать лет, — не сразу отвечаю я. — Упал с крыши, ударился головой при падении. Умер через несколько дней, не приходя в сознание.

— Сочувствую.

Я молча киваю. От эмоций у меня комок в горле, словно ириска там застряла. Я сглатываю, пытаясь от него избавиться.

— Братья помогали вам с матерью? — спрашивает Кэндис.

— Старшие были уже женаты и жили отдельно. Моему брату Мейсону было девятнадцать, и он уже готовился уехать в Америку. Мама сказала, что не надо откладывать отъезд, ведь Мейсон так много работал и экономил, чтобы скопить денег на дорогу. И тогда мы остались с мамой вдвоем.

— И что было дальше?

— Конечно, трудно было без отца и его заработков. Два старших брата содержали собственные семьи. Думаю, их женам не нравилось, если они чем-то помогали нам. Тяжелое было время.

— А потом вы тоже уехали.

— Я… Да, уехала. Через несколько лет.

— Оставили мать одну?

Я снова чувствую, как стены сдвигаются вокруг меня, загоняя в угол, куда я забиваться не хочу.

— Она хотела, чтобы я уехала, — только и говорю в ответ.

Кэндис внимательно наблюдает за мной.

— Вы близки с вашей матушкой? Скучаете по ней?

Я вспоминаю, как плакала мама, помогая мне упаковывать саквояж, как совала мне в руку деньги, которые были для нее отнюдь не лишними, и у меня щемит сердце.

— Да. Очень скучаю.

— Я тоже скучаю по маме. Но вам повезло. Может быть, вы еще увидитесь с ней. А мне вот уже не доведется. Не доведется попросить у нее прощения.

Я смахиваю слезинку, улыбаясь Кэндис.

— Как вы думаете, я встречусь с ней, когда умру? Увижусь на небесах? — спрашивает она, пристально глядя на меня, словно и вправду считает, что я знаю ответ.

— Вряд ли Господь в райских кущах запрещает матерям видеться со своими детьми.

Кэндис откидывается на мягкую спинку шезлонга.

— Ну да. Только какой же это рай, если ты и там полон печали?

Кэт возвращается к нам и в нерешительности останавливается между шезлонгом матери и моим стулом. Кэндис поднимает руку.

— Иди посиди со мной, Котенок.

Девочка подходит к ней. Кэндис утомлена, а Кэт за все время нашего сегодняшнего визита слова не произнесла. Мне больше добавить нечего, и мы сидим в молчании. Вентилятор над нашими головами гоняет жаркий воздух. У нас на лбах и шеях выступает пот.

Вскоре мы прощаемся, Кэндис говорит, что мы увидимся завтра. У Кэт уголок рта приподнимается в улыбке.

Назавтра Кэндис изъявляет желание побыть с дочерью наедине, а меня просят подождать в вестибюле. Я в нерешительности наблюдаю, как Кэт уводят во дворик. Она один раз оборачивается — видимо, хочет убедиться, что я ее дождусь. И я ей это обещаю.

То же самое происходит на следующий день и на следующий. У медсестры, которая провожает Кэт к матери, я спрашиваю, хорошо ли проводят время миссис Хокинг и ее дочка, но на самом деле я хочу знать, разговаривает ли Кэт с Кэндис.

Медсестра улыбается, пожимая плечами.

— Они большей частью рассматривают книги о природе, которые миссис Хокинг взяла в нашей библиотеке. Вы же знаете девочку. Она не разговаривает.

На пятый день, когда Кэт встречают, чтобы увести к Кэндис, она берет меня за руку, будто хочет, чтобы я пошла с ней.

— Боюсь, меня не приглашали, — объясняю я.

Несколько секунд Кэт смотрит на меня, потом хмурится и впервые за несколько дней подает голос.

— Пойдем, — шепотом произносит она.

Я обращаю взгляд на медсестру, ища подтверждения, что мне тоже дозволено пройти во внутренний дворик. Та снова пожимает плечами. Видимо, эта идея принадлежала Кэт.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы вы пошли с ней, — говорит медсестра. — Если что, посидите в сторонке.

При моем появлении в лице Кэндис отражается удивление. Улыбка, которой она встречает Кэт, чуть тускнеет.

— Это она захотела, чтобы я пошла с ней, — тихо объясняю я.

— Как вы догадались? — хмурится Кэндис.

— Она сама попросила.

На это Кэндис не находит, что сказать. Наш визит начинается с того, что Кэндис спрашивает Кэт о том, как мы провели утро. Возможно, Кэт затем и взяла меня с собой — чтобы я ответила за нее на вопрос, который ей задают каждый день. И я рассказываю Кэндис, что после завтрака мы с Кэт ходили на прогулку и видели ящерицу, прошмыгнувшую перед нами на тропинке. А потом, когда вернулись в гостиницу, Кэт по просьбе жены ее хозяина помогала готовить эмпанады — маленькие блинчики с начинкой из мяса с луком и специями. После того как мы поведали Кэндис о нашем утреннем времяпрепровождении, Кэт удаляется в самый тенистый уголок дворика и садится рисовать в своем альбоме.

— Мне вас оставить? — спрашиваю я.

— Нет.

Несколько минут мы наблюдаем за Кэт.

— Итак. Вы говорили, что ваш отец вел словарик, — начинает Кэндис. — Он у вас с собой?

— В гостинице.

— Принесете в следующий раз? Покажете мне?

— Конечно. — Я невольно улыбаюсь. Надеюсь, это означает, что больше мне не придется ждать Кэт в вестибюле.

И я приношу с собой папину тетрадку на следующий день. С удовольствием наблюдаю, как Кэндис рассматривает аккуратный почерк моего отца, вслух читает слова, которые показались ему интересными, и потому он решил их запомнить. Над некоторыми мы вместе смеемся. Например, над словом метеоризм, которому отец дал следующее определение: вонючие газы из задницы. Или над словом чванливый. По мнению отца, это: самодовольный человек, задирающий нос до потолка. Вот Кэндис дошла до слова обоюдность, о котором отец написал: это когда на твою любовь отвечают взаимностью. Она отрывает глаза от тетрадки и смотрит на меня.

— Тогда, в первый день, рассказывая о себе, вы упомянули, что вышли замуж без любви, но для вас это не имело значения, потому как однажды вы были влюблены, но вашу любовь растоптали.

Я смотрю на почерк отца — на отрадные петельки и завитки, выведенные чернилами.

— Да.

— Что же произошло?

Кэт в нескольких футах от нас увлеченно собирает картинку из сотни затейливых фрагментов. Эту головоломку я купила ей в городе, в магазине «Пять и десять»[5].

В этот момент я решаю открыть Кэндис часть того, о чем никогда никому не рассказывала. Пусть знает: я понимаю, что такое предательство человека, которому ты доверяла. Пусть знает, что мне тоже знаком тернистый путь, по которому ей пришлось пройти.

— У нас в деревне был один парень, — начинаю я. — Рыбак, как и его отец, и дед, и брат. Он был скорее другом Мейсона, нежели моим, но мне он нравился. Рослый, сильный. Все девчонки нашей деревни заглядывались на него. Папа о Колме был невысокого мнения. Он хотел, чтобы я вышла за благородного, образованного парня, за ученого человека. Колм таким не был. Но когда Колм стал проявлять ко мне интерес, папа уже умер. Колм приходил к нам в гости, приносил нам с мамой отборную рыбу из своего улова, восхищался моей красотой. Нам с мамой жилось нелегко, и, когда Колм предложил мне выйти за него замуж за несколько месяцев до того, как мне исполнилось восемнадцать, я согласилась. Мама не пыталась меня отговорить, хотя знала: если бы папа был жив, он не дал бы согласия на этот брак. Мама считала: я всегда буду сыта, если выйду за рыбака, а ей самой не придется беспокоиться о том, что в доме холодно по ночам, ведь она после моего замужества будет жить в нем одна. А я думала, что, выйдя замуж за Колма, смогу позаботиться о маме, не дам ей умереть с голоду. Я ответила согласием отчасти из-за мамы, а она — из-за меня.

— Но вы его любили?

— Думала, что люблю. Но скорее, мне льстило, что он выбрал именно меня из всех девушек нашей деревни.

— Но поначалу вы же были счастливы, правда? — говорит Кэндис, и это не вопрос. Она знает, что первые дни супружества купаешься в блаженстве, ведь у нее тоже так было.

— Да. Поначалу.

Я на минутку умолкаю, решая для себя, что можно ей рассказать, а что нет. Какие события я готова пережить у нее на глазах, а какие — нет.

— И когда вы перестали быть счастливы? — допытывается Кэндис, видя, что я не продолжаю.

— Когда поняла, что он может быть не только любящим, но и жестоким, — отвечаю я. — Колм по натуре человек был горячий, порывистый, подверженный резким сменам настроения. Кажется, вот он абсолютно счастлив, а в следующую минуту все его добродушие как рукой сняло. Он не умел сносить разочарования, а жизнь, к сожалению, ими полна.

— Она вас обижал? Бил? — В глазах Кэндис не только участие, но и любопытство.

— Когда зол бывал, швырялся чем попало. Иногда в меня. А то и с кулаками бросался.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

Я пожимаю плечами, стряхивая с себя тяжесть воспоминаний и одновременно вопрошая: «А что бы это дало?»

— Даже если б кому-то и пожаловалась, чем мне помог бы этот человек? Колм был моим мужем.

— Значит, вы мирились с его агрессией?

— Я думала, он повзрослеет. Ведь он был всего на несколько лет старше меня. Надеялась, что он научится обуздывать свой гнев, научится доверять мне. Он приходил в бешенство, если кто-то из мужчин просто желал мне доброго дня, и я думала, со временем он поймет, что я всегда буду ему верна, что я не смотрю на других мужчин так, как они, по его мнению, смотрят на меня. К тому же я ошибочно полагала, что он смягчится, когда я сообщу ему, что жду ребенка. Увы, мягче он не стал.

Кэндис ловит каждое мое слово, пронизанное болью.

— Что же произошло? — выдыхает она.

— Я потеряла ребенка, как и вы потеряли своего первого сына, — отвечаю я, не собираясь вдаваться в подробности. — Ребенок родился недоношенным.

Глаза Кэндис застилает серебристая пелена слез.

— Он рассердился на вас за то, что вы потеряли ребенка?

Мое молчание она расценивает как подтверждение своей догадки.

— И вы ушли от него? — спрашивает она. — Именно поэтому вы уехали в Америку? Чтобы быть подальше от него?

— Нет. К несчастью, он погиб. — Я произношу это безразличным тоном, ничего не могу с собой поделать. — Напился однажды ночью на своем рыбацком судне и оступился. Когда обнаружили, что он упал за борт, было поздно. Он утонул.

Кэндис молчит, осмысливая услышанное. А я радуюсь временной передышке.

— Вы оплакивали его гибель? — наконец спрашивает она.

— Я оплакивала смерть ребенка, который мог бы быть у меня, — отвечаю я. — Если бы все сложилось иначе.

— И вы уехали в Америку, чтобы начать новую жизнь.

— Можно сказать и так.

— Но жизнь эта оказалась ужасной?

— Жить в трущобах и трудиться на фабрике было очень… тяжело, — отвечаю я. — После всех тягот, выпавших на мою долю, объявление Мартина показалось мне весьма заманчивым.

— И его постель?

Я ненадолго задумываюсь.

— Иногда Колм бывал нежным, но порой вел себя как грубое животное. Однако я не скучала по мужчине в этом смысле. Я полагала, что однажды снова буду готова к брачным отношениям, и сразу же спросила Мартина, согласен ли он подождать, пока между нами возникнет взаимная привязанность. Он не возражал. Казалось, ему все равно. Он даже не соизволил поинтересоваться, чем вызвана моя просьба.

— Потому что для этого вы не были ему нужны.

— Да. Это так. А потом, когда я почувствовала, что готова отдаться ему, он принял это как должное. Он никогда не целовал меня в губы, никогда не говорил, какая я красивая, по утрам никогда не смотрел на меня так, словно ему не терпится снова заняться тем, чем мы занимались минувшей ночью. Со временем я поняла, что он никогда меня не полюбит. Но для себя решила: мне достаточно того, что у меня есть Кэт; мне не нужна любовь мужчины, если меня любит ребенок.

— Это другое, — возражает Кэндис едва ли не с упреком.

— Да. Конечно. Но по-своему это тоже прекрасно.

Она откидывается на подушки. Видно, что ее любопытство удовлетворено. Вот и слава богу.

Я чувствую, что теперь Кэндис видит во мне скорее сестру, чем соперницу.

Я была достаточно откровенна с ней. Она поняла, что в чем-то наши судьбы схожи, и это сблизило нас.

Я открыла ей о себе не всю правду, но лжи в моих словах не было.