Природа сенсаций

ПАУЗА

Мы познакомились прошлым летом, она была знакомой моих знакомых; сложился молниеносный и необязательный роман.

Я собирался сразу забыть про нее, но Марина звонила сама, мы встречались раз-другой — и теперь видимся часто, чуть ли не через день.

Она выбрала меня; в таких случаях я не сопротивляюсь, Марина и ведет нашу, если так можно выразиться, любовь. И делает это достаточно грамотно: между нами есть напряженность, а во мне — неуверенность; всякий раз, прощаясь с ней, я сомневаюсь в том, что увижу ее опять. Притом мне кажется, что она простодушна; иллюзия возникла оттого, пожалуй, что я старше.

Что касается внешних примет, описывать их, считаю, бессмысленно: ну, женщина.

Живет Марина недалеко от центра, в большой квартире, родители почти всегда на даче.

И вот — пятница, конец недели, вторая половина дня, по Садовой дымят машины, движутся одной длинной волной. Ни о чем не думая, я иду в направлении Марининого дома. С улицы позвоню ей и, если не застану дома, пойду в кино — там рядом двухзальный старомодный кинотеатр.

Напротив ее дома с тяжелым фасадом — булочная, у входа в которую — телефон. Я звоню. Нет ответа.

Нет?

Я вдруг вижу Марину: она выходит из подъезда. И с нею довольно молодой человек, и он подходит к бледно-зеленой машине и отпирает дверцу.

Марина целует его совсем не по-братски.

Он уезжает, а она идет вроде бы в булочную.

Я мечусь.

К удаче моей, по улице катит медленный и длинный самоходный кран, и я успеваю под его прикрытием отбежать в подворотню. Марина меня заметить, по-моему, не могла.

Не тогда, а попозже я спрашиваю себя: почему бы не подойти к ней сразу и не спросить открыто: кто это был? Так прямо спросить.

Увы, ни за что, никогда. Поскольку как я мог это видеть? Что же, следил? Хуже того — страдал у запертой двери? Обе роли постыдны.

Было бы неправдой сказать, что ревность, например, вскипела во мне. Однако все это было неприятно, даже очень. Я, главное, недоумевал: зачем? Конечно, для себя-то я бы знал «зачем», если б оказался в похожей ситуации, но тут трудно было примерить свой опыт на Марину.

Пройдя дворами, я оказался около упомянутого кинотеатра. Билеты были, и сеанс начинался ровно через пятнадцать минут.

Я позвонил Марине.

Голос ее звучал бодро.

— Я тут на работе, — говорил я, — освобожусь часа через два — ты вечером что делаешь?

— Заезжай, — сказала Марина.

Покуда я смотрел этот какой-то фильм, понял, что просто так ничего не хочу оставлять. Собственное состояние представилось мне унизительным — и кого же было винить, как не Марину. Следует ей оплатить этот счет.

Покинув кинозал, я вышелушил из мелочи в кармане несколько двухкопеечных и стал звонить подряд. У меня нет друзей, но довольно тех, кого называют приятелями. Я почти сразу был приглашен в гости. В Москве, да в пятницу чтоб чего-нибудь такого не найти — этого не бывает.

К Марине на пятый этаж, не дождавшись лифта, поднялся пешком, влачился по низким и широким ступеням. Обогнал меня мальчик с портфелем, а навстречу прошла рыжая колли с рыжей хозяйкой.

Квартира у Марины была чистая и негусто обставленная старой, гладкой мебелью.

— Мы идем в гости, — сказал я. — Можем в кои-то веки сходить в гости? Знакомые мои…

Марина улыбалась, стоя у стены; Марина улыбалась, и у нее был большой рот.

— Это далеко? — спросила она.

— Умеренно. — Я подошел и обнял ее.

…Потом она вдруг заснула, а тем временем в небе собрались тучи, и в прохладной Марининой комнате потемнело, и от матовой, с бронзовым обручем люстры поползло по потолку пятно тени. Начался дождь, вода захлестывала подоконник, пол у батареи заблестел. Я встал и закрыл окно.

Было шесть часов, черные машины летели, несмотря на дождь, прочие двигались медленней, люди шли под зонтами — под пестрыми плавно, под черными спешили сильней.

«Если она играет, то мастерски, — медленно думал я. — Мне неприятно? Ответ отрицательный».

Я разбудил Марину.

Дождь ослаб и стих.

Мы пили чай, и Марина красила веки.

Подумал — не в первый раз я всего лишь держу паузу; просто-напросто жду того, что никогда не происходит. И напрасно я строил и строю жизнь свою на точном расчете — этот способ не для меня. Признаком ошибки было то, что я не умел рассмотреть никакого человека подробно, а уже издали, заранее готовил схему, к которой сам тут же терял интерес. Выходило, что Марина ничем не отличается от миллиарда других женщин, а вся ее прелесть и вся ее вина заключалась в том, что она была рядом, жестче говоря, под рукой.

Мы поехали в троллейбусе и потом в трамвае — этот последний еле полз.

Марина расспрашивала меня про работу, говорила:

— Расскажи что-нибудь… Что нового?

— Работа что… — бормотал я. — Это хреновина. Новое что-то, конечно, есть. Тебя, кстати, касается.

— Давай!

— Нет.

Помолчал и повторил:

— Нет.

Она насторожилась.

Почему бы теперь не выяснить все? Но Марина не сказала ничего, что можно было истолковать как признак или признание, не посмотрела никак — или я не заметил?

Трамвай пошел быстрей, и на поворотах ветки деревьев скребли по окнам. С листьев сваливались капли и оставляли на стеклах наклонные прозрачные пунктиры.

— Все-таки что? — допытывалась Марина. — Что ты там придумал?

— Замуж тебя позвать, — сказал я.

Это самые обидные шутки, я знаю, вместе с теми, которые касаются одежды. Именно одежды, не внешности, именно не чего-то данного пожизненно, а того, что могло и должно было быть иначе, удачней.

Марина молчала, затем спросила:

— Это все, что ты придумал? Правда, все?

— Все неправда, — сказал я правду.

Мы долго ехали, и открылась пыльная утоптанная площадка, за нею двор, в котором двое силачей опрокидывали на бок кургузый маленький автомобиль. Вокруг бегала собака.

На площадке продавали цветы.

— Хочешь, давай я куплю тебе цветы? — предложил я.

Под звон разворачивающегося на круге трамвая я купил три мятых нарцисса и протянул их Марине.

— Понеси их немного, — попросила она.

Я покачал головой.

— Я сейчас уеду домой, — сказала Марина.

Я не поверил. Я видел, что ей интересно.

— Почему ты такой? — крикнула Марина.

Мне показалось, она почти плачет.

— Больше не буду. — Я взял ее за руку. — Пойдем… Возьми все-таки цветочки.

Мы побрели через просторный пустырь, на краю которого стоял светлый и высокий длинный дом. Кругом росла реденькая трава, и изобилие было заржавленных листов и механизмов; тропинка высыхала после дождя — того же, нашего с Мариной, только что здесь прошедшего раньше, нас обогнавшего.

Я сел на зелено-коричневый бак, закурил и уткнулся в собственные ладони.

— Марина, слушай, видишь?.. Почему все так? Я не устаю от тебя… но… Пусто… Как же все так… — Я причитал, но это почти сразу стало фальшиво, и я заткнулся и смотрел на Марину сквозь пальцы в самом буквальном смысле.

Она погладила меня по голове, наклонилась, поцеловала в лоб. Я хоть и не волновался, а успокоился. И мы аккуратно шли по немного скользкой тропинке.

Вокруг грязно-белого дома мусор лежал специфический, строительный.

— Мы на новоселье идем? — спросила Марина. — Без подарка… Место, конечно, вот уж у черта на рогах… Как оно называется, а?

— Волково.

— Нет в Москве такого района.

— Как же! — говорил я. — Очень престижный новый район. Когда-то в старину была родовая вотчина бояр Волковых. Потом соответственно дачи…

— Не было таких бояр никогда. Это не боярская фамилия.

— Типично боярская фамилия! — возражал я. — Волковы, Медведевы, Зайцевы, даже Совковы — от слова «сова» — это все древнейшие роды…

Дом, к которому мы подошли, был еще малообитаем, но откуда-то с верхних этажей сыпалась богатая медью и латунью музыка. В квартиру, полную этой музыкой, мы и поднялись.

В большей из двух комнат сидели на полу и на стульях люди и пили недорогое вино.

Присутствовали человек десять, кое-кого я знал, но, главное, я сразу увидел ту, которая была мне нужна в этот вечер.

Клара носила прическу, описываемую словом «химия».

С прочими поздоровавшись, с Кларой я расцеловался.

Разговор шел о разном. Я запомнил, в частности, историю о крокодиле, сбежавшем от какого-то миллионера и жившем долго и счастливо в подземных трубах Нью-Йорка или, что ли, Лондона…

Постепенно начинали танцевать. Я потоптался в кружке напротив Клары.

Марина разговаривала с хозяином, глядя на меня.

Я расспрашивал Клару о медицинском институте, к которому она никакого отношения не имела. Затем увел ее на кухню.

Окно тут выходило на запад, и оказалось, что тучи в небесах разошлись и закат очень велик — красно-желтый, с перистыми серыми и рваными облаками.

— У тебя красивые ногти, — сказал я Кларе.

— В принципе, — заметила она, — идеальный маникюр невозможен.

Вошла Марина, и Клара выскользнула из кухни со словами «я сейчас».

Я смотрел на Марину, оттягивая пальцем уголок левого глаза.

— У тебя все в порядке? — спросила Марина. — Что с тобой сегодня творится?

— Это с тобой — творится, — ответил я.

Я стоял спиной к закату, спиной к окну без шторы, и Марина почти не видела моего лица и вглядывалась, вглядывалась, словно не узнавала или хотела спросить о чем-то запретном.

В комнате я подсел к Кларе.

— Ну что? — спросила она сочувственно.

— Ни черта, — ответил я. — Станцуем?

Она засмеялась.

Мы станцевали. Стало жарко.

Один раз я мельком заметил недобрые и как бы посветлевшие синие глаза Марины, но в целом она не обращала на меня внимания; она держалась хорошо. Это, честно признаться, в ней и нравилось.

В коридоре висел незабвенный плакатик: два человека пожимают друг другу руки, стоят спокойно, только один из них охвачен пламенем, горит.

Перед плакатом остановившись, я и услышал слова Марины:

— Поедем-ка. Или ты остаешься?

И мы тихо ушли, не простившись ни с кем, кроме хозяина, о котором я мало что знал.

За свежевыстроенными протяженными корпусами открылось шоссе. У светофора с нисходящим звуком тормозили машины.

Невдалеке слышна была и видна железная дорога.

— Поедем на электричке, — сказал я.

Мы поднялись на пустой, по-железнодорожному плохо освещенный перрон. Крашено все вокруг было суриком и охрой.

Мы не успели подождать, поскучать, переглянуться; сразу поехали. Поезд двигался по насыпи, и разверзались под нею длинные ряды фонарей, и под ними на крышах и плоскостях лежали блики. Часто шли остановки — все похожие платформы, но на каждой следующей свет был тусклей и тоскливей, не от ламп исходил, а в них втягивался. Сутулые люди ждали на темных скамьях.

Я все старался разглядеть свое отражение в окне, но оно размывалось, сбивалось.

— Кто, — спросил я, — был тот человек, с которым ты сегодня выходила из дому?

— Ты, — сказала Марина.

— Нет, раньше. Часа в три.

— С чего ты взял?

— Я видел. Он уехал на машине цвета плесени.

— У тебя что-то с головой. Я не знаю такого цвета.

Вагон покачивало, поезд въехал на мост, двигался над улицами, внутри которых текли огоньки машин. Вокруг были дома и окна. Город выглядел оживленно.

— Я видел, — подумал, а потом и повторил я.

Над вокзалом горели сизые буквы: «МОСКВА».

Через площадь мчались, сквозя меж такси, мотоциклисты.

— Завидую, — сказал я.

— Чему?

— Как же… Мотоциклисты мчатся… Им сам черт не брат. Ночью пьют на вокзалах кофе. Мотоцикл им как дом.

— Так купи мотоцикл.

Мы шли к Садовому кольцу, по улицам с ветвящимся и путаным движением, переходить их было трудно. Шли мимо и между двух близкостоящих высотных домов. Окна светились разными цветами, и разными цветами мигали светофоры и машины, лениво начиналась ночь.

— Не надо думать обо мне плохо, — сказала Марина.

Просто попросила об этом.

— Я стараюсь ни о ком не думать плохо, — сказал я.

— Я знаю.

— Зачем же? Всем трудно…

У меня развязался шнурок, я остановился и нагнулся и смотрел, как Марина уходит. Розовая широкая кофта ее светилась.

Взлетали и пропадали в высоте стены, воздух был плотный и усталый после жаркого дня, и Марина двигалась, будто не удаляясь вовсе, как, например, на флагштоке флаг.

В переулке около ее подъезда стояло такси. Из машины вышли двое — женщина в белом пальто и высокий старик с тростью.

Марина обернулась и быстро, негромко сказала:

— Это мои родители.

И побежала к ним.

Они были старые, совсем старые, ее мать и отец. И понятно было то именно, что, когда их не станет, Марина еще будет такой же, как теперь, молодой; только кто тогда будет с нею рядом?

Я отошел в сторону, из тени и темноты смотрел, как Марина целует их, подхватывает сумки, и вот — они проходят в подъезд, и отъезжает машина.

Я иду по Кировской; вот — ночь, политы мостовые.

Есть планы, расчеты, возможности — и есть бульвары, монастыри, влажные улицы, и есть другие огни. Колесо вращается, и есть у него некое осевое биение.

Теперь не надо бы больше звонить Марине, не надо бы встречаться с нею никогда — ну хоть чтоб закончить на хорошей ноте. Но не звонить и не встречаться нельзя. И я не хочу выяснять, почему это так.