Природа сенсаций

СЛЕПЫЕ БЕЛЬМА КУСТО

Что-то вылезло, выперло из двери: в верхней половине створки проступило анфас человеческое лицо. Колычев пригляделся, подумал. Пошарил по книгам, справился со словарями — точно. Жак-Ив Кусто. «Аграрии», — мелькнуло в голове.

Хотя чушь, конечно. Какие аграрии? Откуда бы? И почему Кусто? Устало сел за стол, щекой оперся на клавиатуру компьютера. Нет, невозможно так.

Позвал Линева.

— Видишь, Виталий?

Тот ответил:

— Конечно.

— Ну и?

— А как так получилось-то?

Пришла Виргиния. Тот же эффект. Видеть — видели все, объяснить не мог никто.

— Ладно, одиннадцать, пора расходиться, — объявил Колычев.

Он вышел из штаба в сырость Тверской. Гудели, волной скатываясь вниз, к Охотному ряду, машины. Асфальт блестел.

Подземным переходом Колычев пробрался на ту сторону, зашагал по Камергерскому.

Когда и ночь перед тобой, и молодость — они кажутся богатством. Трать как хочешь — разве не счастье?

А сейчас, в сорок лет, казалось, что — нет. Повезло, конечно. Впервые в жизни Олегу Колычеву удалось ухватить рукой завязки денежного мешка. Цепь совпадений и приглашений — и вот он, второсортный кинокритик, неожиданно для себя возглавил предвыборный штаб Полумерова. Полумеров, молодой либерал, низринутый из правительства год или два назад, считался центром правых сил. Впрочем, правота, левота — это все условно в Тюрбании.

А вот что безусловно — огромная страна, образовавшаяся на обломках империи, была по преимуществу аграрной. Соответственно, всюду заправляли аграрии — самые страшные и в то же время удивительно глупые люди.

Колычев остановился закурить.

— Эй, мужчина, — окликнули его с противоположного тротуара.

Две девчонки. «Совсем подростки», — отметил Колычев и вспомнил нашумевшую картину Fucking Shit, которую рецензировал еще так недавно. Сделана она была здесь, в Тюрбании, на студии «Тюрфильм» — а чуждое название было данью уже уходящей моде на все английское. Фильм рассказывал о подростковых комплексах: на протяжении сорока минут две девчонки — вроде тех, что приближались сейчас к Колычеву по мокрому асфальту, — обсуждали возможность жестокого налета, со стрельбой и взрывами, на инкассаторскую машину. Минут за пятнадцать до конца фильма выяснялось, что налет уже совершен. В кадре были дымящиеся куски взорванных тел, вскрытый, как консервная банка, джип-броневик. Девчонки между тем ходили в школу, отвечали на уроках, получали пятерки. Финальный кадр был такой: панорама внутренностей платяного шкафа. Среди трусиков и носовых платков лежали плотные пачки долларов. Доллары, доллары, доллары.

Какое-то наваждение были эти доллары. Вот и теперь, в предвыборном штабе, почти все разговоры рано или поздно сворачивали именно к ним. Что же, представителей московской богемы, которых Полумеров привлек к обустройству своих выборов, можно было понять. Для них наступил тот день, который кормит год: то, что они заработают сейчас, они будут проживать долгие годы, когда пройдут выборы и они опять станут никому не нужны.

— Мужчина, сигареткой не угостите? — услышал Колычев от подошедших наконец девиц.

Критик-штабист пожал плечами:

— Банально начинаете.

— Это мы чтоб не спугнуть, — ответила девчонка.

— Ну, уже лучше, — машинально произнес Колычев.

Сейчас, в дрянном и желтом свете фонаря он кое-как разглядел подружек. Они были на первый взгляд похожи: в башмаках на толстой подошве, мешковатых куртках и волочащихся по земле клешах. Лица, впрочем, являли приятный контраст типажей: невинная блондинка и порочная брюнетка.

— Откуда вы, прекрасные дитяти? — спросил Колычев, протягивая девицам сигаретную пачку.

— Он еще и пошляк, — заметила брюнетка.

— Это от застенчивости, — предположила блондинка.

Колычев сообразил, что, вероятно, они не так уж и молоды, эти искательницы уличных приключений.

— Знаете что, — неожиданно для себя самого вымолвил критик, — может, посидим где-нибудь?

— Где? — живо откликнулась брюнетка.

— А вот, — показал Колычев на сверкавшую неподалеку витрину небольшого бара.

— Да ну, — протянула блондинка, — тут одни пидорасы собираются.

— Ну, в «Место причала» пошли, — предложил Колычев.

— Вы ее не слушайте, — сказала брюнетка. — Нам вообще-то все равно куда.

Через десять минут они сидели в низком, прокуренном подвале с полукруглыми сводами, где плавал лазерный свет и пришептывала в углу музыкальная установка: умц-бумц, умц-ц-бимц-кэмц.

— Ну, — проговорил Колычев, когда резвый официант в неопрятном переднике выставил на стол полдюжины «Очаковского» и блюдце с чипсами, — вы кто ж такие будете?

Тут же с отвращением он подумал, что взял фальшивую ноту: эдакий папашка-педофил.

Но девиц этот интонационный faux pas не смутил.

— Да мы никто, — сказала блондинка, — вы лучше про себя расскажите.

— Вы человек, видно, зрелый, опытный, — подтвердила брюнетка.

— Ну и что? — машинально произнес Колычев.

— Как? Интересно же.

— Ну ладно, — согласился критик. — Выпьем сначала чуть-чуть. Для знакомства. Меня Олег зовут.

— Луша, — представилась блондинка.

— Ух ты, — удивился Колычев. — Что же за имя такое?

— Обычное. Лукерья.

— Нет, не обычное. Интересное имя.

— Да это… Родители выебнулись, а я теперь отдувайся.

Луша произнесла непристойность с неожиданной и несколько иронической легкостью — так произносят матерные словечки актрисы или журналистки, употребляя их как стилистическую краску, одну из многих. Колычев подумал было, что девчонки-то, пожалуй, могут оказаться не так просты — но он отогнал от себя эту мысль и втянул большой глоток пива.

— Даже красиво, — сказал критик. — А ты? — он повернулся к брюнетке.

— Катя Кукуева.

— Что? Почему Кукуева? — опешил Колычев.

— Фамилия такая.

— Понял. Так и звать тебя — по имени и фамилии?

— Не обязательно. Можно просто — Катя. А можно — Кукуева.

— Да не еби ты мозги человеку, — вмешалась Луша. — Она все иронизирует, знаете, — пояснила девица, обращаясь к Колычеву.

— Это дело хорошее, — произнес он. — А вы студентки?

— Студентки, — кивнула Катя.

— Чего, если не секрет?

— Она — ТИКСа, я — ПАРАТЭ.

Названий этих учебных заведений Колычев не знал, но расспрашивать ему показалось неудобным. «Что я, в самом деле?» — подумал он и решил сказать что-нибудь о себе.

— А я — критик.

— Да мы знаем, — сказала Луша.

— Откуда? — изумился Колычев.

— Вас вчера по телевизору показывали.

— А, да. Но это ж дневная программа, неужели вы такое смотрите?

— Бывает.

— Я-то думал — только MTV.

— MTV тоже.

— Я вообще-то сейчас другим занимаюсь, — объяснил Колычев. — Выборами.

— Кого выбираете? — спросила Катя.

— Справедливость, — ответил Колычев цитатой из предвыборного слогана Полумерова.

— Да? — с сомнением произнесла Луша. — А вы что, верите в справедливость?

— Ну, может, не столько в справедливость — понятно же, что она исторически недостижима, — сколько в людей, которые ее обещают.

— Козлы они все, — вздохнула Катя. — В нашей Тюрбании пиздить надо просто всех подряд, тогда и будет справедливость.

— Так уж и подряд? — прищурился Колычев.

— Ага. Подряд. Это дешевле.

— Что значит — дешевле? — не понял Колычев.

— То и значит. Вот у нас из десяти — девять воруют чего-то там. Берешь, каждого десятого сажаешь — из оставшихся девяти семеро воровать перестают. Просто же.

— Это сталинщина прямо, — сказал Колычев. — Не ожидал встретить в молодом, так сказать, поколении.

— Да это она одна у нас такая, — засмеялась Луша. — Юная пионерка.

— А вы?

— Я — нет, я анархистка.

— Похуиска, — вставила Катя.

Луша пожала плечами и обезоруживающе улыбнулась. «И в самом деле похуистка», — подумал Колычев. При том, он не мог бы еще определить, какая из девушек нравится ему больше: в каждой было что-то привлекательное и однако же пугающее.

— А вот что, — предложил Олег, — давайте перейдем на «ты»?

— Прям так сразу? — спросила Луша.

— А вы уверены? — добавила Катя.

— Уверен, — улыбнулся Колычев. — Кстати, я не спросил: может, вы есть хотите?

— Да нет.

— Тогда — еще пива?

— Можно.

Из бара вышли в половине первого. Дождь продолжался — по-прежнему несильный, по-прежнему обложной.

Шли по Камергерскому.

— А хотите стихи? — спросил Колычев и, не дожидаясь ответа, начал читать:

Он прочитал пару строф, остановился:

— Ну как, нравится?

— Ничего, — сказал Луша. — Только не ко времени. Солнце, снег — где все это? И потом…

— Это — метафизические стихи, — перебил Колычев.

— Кто написал? — спросила Катя.

— Один мой друг.

— Ой, — не поверила она. — Врете вы, сами вы… Сам ты написал. Ты прям как мой папа.

— Там фонетическая ошибка, — заметила Луша. — Кака души какая-то, вначале.

— А что твой папа? — поинтересовался Колычев.

— Да человек такой. Не может не врать. Всем врет. Матери врет, мне врет. Причем не для чего-то, а так, из любви к искусству.

— Бескорыстно? — спросил зачем-то Колычев.

— Ага.

— Так это уже не вранье.

— А что?

— Может, это и правда искусство?

— Какое ему искусство? В Лужниках на рынке пуховиками торгует.

— Что же он, всю жизнь торговал?

— Он кандидат физматнаук, вообще-то, папа ее, — сказала Луша. — А про каку все равно некрасиво.

— Может быть, — согласился Колычев. — Что же касается вранья и папы — это, между прочим, тоже о справедливости. Сама посуди: разве справедливо, что кандидату, как ты говоришь, наук приходится торговать каким-то ширпотребом? Вот он и вынужден врать. Называется — гиперкомпенсация. Понимаешь? Способности-то есть, талант, разум — а выхода все это не находит. Разве справедливо?

— Да хуйня все это, — сказал Катя.

— Почему хуйня? — спросил Колычев.

— Не знаю. Хуйня, и все.

Казалось, она сейчас замкнется.

— А ты? — обернулся Олег к Луше. — Тоже так считаешь?

— Не знаю, — пожала плечами Луша. — Папаша у нее действительно странный. Он один раз, знаете, чучело змеи где-то купил и домой принес. А у них кот, рыжий, Чубайс — ну, он испугался, залез на шкаф. Так Евгений Соломонович бросил змею эту в прихожей и закрылся у себя в комнате. Приходит, значит, мать. А она привыкла, что Чубайс ее встречать выбегает. Ну, его нет. Она зовет: «Чубчик, Чубчик». И вдруг — раз! — на змею наступает! Представляете?

— Да уж, — согласился Колычев. — Весельчак твой папа.

— Я и говорю, — кивнула Катя.

Тем временем вышли на угол Тверской.

— Вон наш штаб, — показал Колычев на огромные окна в третьем этаже дома напротив. — Хотите, зайдем? Посмотрите, как мы живем. Мы недавно обустроились…

— Ты как, Луш? — спросила Катя.

— Нормально.

— Знаете, девчонки, только, может, водочки возьмем? — предложил Колычев. — Я — человек старой закваски, не привык на пиве останавливаться.

— Я вообще-то водку не люблю, — сказала Катя. — Лучше уж коньяк.

— Нет, коньяк сейчас пить нельзя. Весь поддельный. В Люберцах каких-нибудь разливают — чай со спиртом. Нельзя это пить.

— А французский? — спросила Катя.

— Французский — да. Бывает нормальный. Но не в ларьке. Отравишься — потом и спросить не с кого.

— Да чего ты, Кать, водку нормально, если с соком, — заметила Луша.

Взяли «Смирновской» и два пакета сока — апельсиновый и грейпфрутовый. Орешки, чтоб закусить.

У дверей штаба охранника не оказалось. «Раздолбаи», — отметил про себя Колычев.

Прошли по пустому коридору, затем по анфиладе, где помещались пиар-менеджеры. «И опять никого, — подумал Колычев. — Стоит уйти…» Впрочем, тут же он осадил себя: «А что бы они тут делали, во втором-то часу ночи?»

Кабинет Колычева представлял собой небольшую комнату, отделенную от общего помещения тонкой перегородкой с большим зеркальным окном. Сейчас в зеркале отразились все трое, вставшие вокруг стола, на котором покоился темный ящик компьютерного монитора.

— Вот, здесь я работаю, — пояснял Колычев, суетясь по-хозяйски. — Да вы раздевайтесь, рассаживайтесь.

Он сбросил с дивана на пол кипу: «Коммерсантъ», «Независимая», «Итоги».

— Садитесь, садитесь.

— А у вас в компьютере игры есть? — спросила Луша.

— Не держу, — ответил Колычев.

— А Интернет?

— Конечно.

— Так скачать же можно.

— Ладно тебе, Лушка, — сказала Катя. — Дома не наигралась? А радио можно включить?

— Конечно, конечно. Включайте. А я сейчас, — произнес Колычев, — только стаканчики какие-нибудь найду.

В лицо ему с двери глянули слепые бельма Кусто. «Фу, черт».

Сбросив плащ, он выскочил из комнаты.

Олег быстро пошел вдоль рядов столов с такими же мертвыми, как и его собственный, компьютерами, заглядывая подряд во все ящики. Вот наконец: стопка пластиковых посудин в разодранной целлофановой упаковке. «Чей это, кстати, стол? Ага, Шутов и Наресько, — отметил Олег. — Последить за ними, чтоб не особенно. А то, бля, превратят это все в обычный редакционный бардак…»

Внезапно Колычев осознал, что решительно не понимает, что же ему делать с девицами, да и вообще — зачем было затаскивать их сюда? «Напоить да трахнуть, естественно, — думал он, ступая по ворсистому ковролину, — но какой из меня поильщик и трахальщик? Что за ерунда…»

Однако когда он вернулся к себе в кабинет, где ожидали его подружки, оказалось, что думать о том, как развлекать гостий, ему не придется.

— Что это? — спросила Катя, когда Олег, расставив стаканчики полукругом, откупоривал водку.

— Где?

— А вот, — она указала на дверь.

— Это-то? — замялся Колычев. — Да тут, видите… Одна история. Это Кусто.

— Какой Кусто? Жак-Ив?

— Ну да.

— Не может быть, — сказал Луша. — Кусто же умер. Как он сюда мог попасть?

— В этом-то и вопрос, — усмехнулся Колычев, отмеряя по три пробулька жидкости в каждый стаканчик.

— Надо его оттуда вытащить, — твердо произнесла Луша.

— Вытащить? — изумился Колычев. — Да как?

— Кать, помоги-ка мне.

Вдвоем девушки подошли к двери.

— Давай упремся. Тяжелый, сволочь.

Помогая себе коленями, с явным усилием девушки погрузили руки в дверь и вытащили из нее Кусто. Невысокий, размером с гипсового пионера и так же весь белый, старик стоял теперь на ковре на невысоком постаменте. С него сыпалась какая-то крошка.

— Это чего? — спросил Колычев прерывистым голосом. — Памятник, что ли?

— Какой нах памятник, — отозвалась Катя. — Реальный Кусто.

— А чего же он молчит? — Колычев часто моргал, замерев с бутылкой водки в руке.

— Пока сказать нечего, — пояснила Катя. — А начнет — не остановишь. Мало не покажется.

— Как вы это сделали?

— Да мы-то ладно. Как вот ВЫ это сделали? Исследователя глубин в дверь запихнуть… Не знаю, что у вас за штаб такой.

— Луша! Подождите… Катя! — забормотал Колычев. — Объясните мне. А он тяжелый? Как вы его из двери-то вытащили?

— Взяли да вытащили, — сказала Луша.

— Она же твердая.

— Ну и что? Не тверже человека.

— А? Да… — Колычев повернулся, посмотрел в темное зеркало. — Да. Может быть, выпьем? Я выпью.

Он взял со стола стакан, когда Кусто шагнул к нему и, осыпая на ковролин белую пыль, накрыл стаканчик Колычева ладонью. «Капитан Кусто», — пронеслось в голове у Колычева какое-то смутное понимание происходящего, но тут же исчезло, оставив шлейф в виде единственного слова «командор».

— Держи его, Жак-Ив! — крикнула Катя фальцетом.

Белый Кусто сделал шаг и сзади обхватил Колычева каменными и совершенно холодными руками. Твердая ладонь подперла подбородок критика и запрокинула вверх его голову. Колычев стал было кричать, но нечеловеческий палец Кусто лег ему на горло, прекратив всякий звук.

Что же теперь будет? Колычев скосил глаза и увидел в комнате какое-то движение. Отчего-то догадался он, что ему ни в коем случае нельзя подпускать к себе девиц, и задергал ногами — но нога Кусто оплела его нижние конечности и зафиксировала их.

На горле Колычев почувствовал ледяное дыхание — и тут же с обеих сторон кадыка в его шею впились молодые девичьи зубы. Уколы были небольшие, небольные — не больней, чем когда берут кровь на анализ.

Время для Олега Колычева остановило свой бег, и он не мог бы сказать, когда же наконец — через минуту или через час — он услышал сытые голоса.

— Знай аграриев, — гордый Катин.

— Ебарь кошачий, с девочками захотел поразвлекаться, — осуждающий Лукерьи.

— Пошли, сестра Земля.

— Пошли, сестра Луна.

Объятия Кусто ослабли, затекшие ноги Колычева подкосились, и он рухнул на пол, где стоял.

Открыв глаза, первое, что увидел Олег, была швабра уборщицы, затем обнаженный наизготовку револьвер охранника.

Было утро, солнце било в огромные окна штаба, слышались все нарастающие голоса, радиопереговоры, и, мало-помалу приходя в себя, руководитель штаба обнаружил, что вокруг него собирается порядочная толпа. Перевернутый стул, недопитая бутылка и разлившийся сок дополняли жалкое зрелище.

Объяснение с Полумеровым было неизбежным.

На слабых ногах Колычев вошел в кабинет лидера правого блока.

— Юрий Анисимович, я все объясню, — начал было он.

Но Полумеров прервал эту сбивчивую речь:

— Да, в общем, можете и не объяснять.

— Нет, нет! — воскликнул Колычев. — Разрешите, я хоть покажу.

Он запрокинул голову:

— Видите? Видите?

— Ну что? — вяло, без интереса спросил Полумеров. — Царапины вижу. Понимаю, что вы тут не один кувыркались. В угаре страсти, так сказать.

— Какой угар? Какие страсти? Из меня кровь пили!

— Ну, уж теперь, Олег Гаврилович, вы из нас кровь пить не будете. Мы среди правых пьянки позволить не можем.

— Но…

Однако Полумеров замахал руками:

— И разбираться ничего не хочу! Уволены, уволены — раз и навсегда.

— Но Кусто… С Кусто-то что? — начал было опять Колычев, понимая, впрочем, что все совершилось уже необратимо.

— Проспитесь! — только и посоветовал ему напоследок лидер правых.

Жалкий, нечистый — на брюках желтело пятно грейпфрутового сока, — Колычев вышел из штаба. И точно вчерашним своим незадачливым маршрутом пересек Тверскую и вплелся в толпу, заполнявшую Камергерский.

На углу, напротив «голубого» кафе, он увидел двух жавшихся у какого-то сверкающего подъезда девиц. Странное дело — сейчас Колычев не мог бы распознать: они — не они?

Однако он не стал долго разглядывать их, а вместо того сжал в кармане кулак и погрозил им: он был уверен, что в метафизическом пространстве эта угроза была видна и еще как весома.

Впрочем, вот что: тут же он распустил кулак и задумался. Прохожие обтекали его, некоторые толкали. Асфальт тускло блестел. Мало-помалу начал он понимать: что-то новое, что узнал он сегодня в ночь, ничуть не менее интересно, чем политика. И способно так же точно засосать и прилепить к себе. Он вдруг начал понимать, что еще не раз придет сюда — в поисках таких же случайных собеседниц — Земли и Луны, способных вывести его снова под ослепительный каменный взгляд Кусто.

Или кого-то другого.

«А, ладно. Потом», — Колычев кивнул и пошел, все ускоряя шаг, неизвестно куда.