Природа сенсаций

Он говорит, что видит воздух; говорит, что в нем видит потоки и нити — вот если разбить яйцо, вылить его в кастрюлю с кипящей водой… образуются белковые облачка, желтковые крошки, это и будет похоже на воздух.

Смысла метафоры я не чувствую и говорю ему:

— Наверное, но я что-то…

— Нет, — перебивает он, — я не об атмосферном воздухе, а о таком, который между людьми.

— Каждый может сказать что-нибудь подобное. Я не вижу, чем твое сравнение лучше любого другого. Что оно вырывает из бессмыслицы, какую новость мира?

Он легко соглашается:

— Да, ты прав…

Мы сидим на веранде, распахнуты окна в частых переплетах. Здесь кроме нас случайная мебель и сто кактусов на полках у бревенчатой стены. Дом в два этажа, на первом спит бабушка, на втором — Наташа, которой все надоело. Бабушка час назад обыграла нас в преферанс — подчистую, в манере старых мастеров.

Человек в очках напротив меня, мой ровесник, но какой-то полумальчик, курит и смотрит в черный сад.

— Я тебе расскажу… — обещает он. — Чай еще горячий? Налей…

Позавчера Наташа убеждала меня:

— Ну, едем! Она тоже поедет, — и кивала на подругу. — И будет один наш приятель…

Но подруга осталась в городе, и вот, с непонятным Олегом мы пьем чай вместо вина.

— У нас столы стояли напротив, — начинает Олег, — крышка в крышку, и сидели мы с ней соответственно лицом к лицу. В первый день, когда она к нам пришла, я ее, конечно, оценил — семь по моей десятибалльной системе, но больше о ней не думал. Я тогда проработал-то всего два месяца после института — сам понимаешь, идей масса, все неизвестно, все хочется попробовать. Работа есть работа. Но когда я поднимал взор свой очумевший от распечатки, я видел ее глаза. Огромные, голубые, с очень черными зрачками. Это абсурдно звучит, но таких зрачков я никогда не видел…

Он рассказывал, казалось, для себя, словно примеривался к своей жизни, искал подхода, или темы, или сюжета. Он курил, наклонялся над чашкой, скрипел креслом.

— Я, в общем, лопух, но я не коллекционер — разбитых, скажем, сердец или просто женщин. Ей было двадцать, мне двадцать четыре — я считал в то время, что это возрастная пропасть, — он провел рукой ото лба к затылку, вскинул волосы вверх, — но ее глаза, все время в меня воткнутые… А она роскошная девица, — он смутился, — пышная, что называется. Два года я там работал, и два года каждый день эти глаза. За вычетом выходных, праздников и отпусков. Потом я уволился. В последнее утро пришел забрать трудовую книжку, в комнате попрощаться со всеми. Все сделал, из стола выгреб всякую мелочь — фломастеры, детектив забытый с оторванной обложкой. Она сидит над своей пишущей машинкой… Я не сказал, но ты понял — она была у нас секретаршей, эта Надя Стрельцова, она сидит, поставив ладони козырьком, и никто не видит, кроме меня, что глаза ее, естественно, значит… — Олег вставил сорные слова, колеблясь, растягивая время, — полны слез.

Он выдохнул.

— Я понял в тот момент, что ошибся и виноват. Я не только сам шел эти два года не туда куда-то, но и ее, не замечая, за собой увлекал. Мелкое дело, кажется — ежедневный взгляд в глаза, и я только в последнее мгновение понял, какую возможность я упустил!

— Чего возможность? — спросил я.

— Любви. Жизни. Да, и вот, я ухожу оттуда — у меня это чувство окрыляющее: впереди новое, неизвестное, свобода! Я думал, Наде позвоню в ближайшее время, телефон не забуду. И вечерами потом в некоторые дни сидел один дома, решал — завтра днем позвоню — звонить-то я мог только на работу, домашнего номера не знал. Думал — договоримся, встретимся. Но ничего, конечно, не звонил.

— Скажи-ка, — спросил я, — а тебе не странно, что ты впал в такую лирику здесь?

— Где здесь?

— В поселке этом. Место ведь, по сути, жуткое. Дачный кооператив «Дзержинец», год застройки — тридцать седьмой. Представляешь себе, какие в тридцать седьмом дзержинцы были? Дрожь малость пробирает, а? Ведь что ни дом, то трагедия. Мужа нашей Аиды Константиновны, которая сегодня нереальный мизер сыграла, лично Ежов допрашивал. А потом их обоих и расстреляли, в один день. А был этот самый муж заведующий архивом… Ни больше ни меньше. Представляешь, какие старики могут обитать в этих дачах разваливающихся?..

— Слушай, это их трудности, — сказал Олег. — Какая тебе разница, что было во времена чужой молодости? Дай лучше мне дорассказать. Слушай: следующая история случилась на юге — уже года через полтора после того, как я сменил работу. На море все отдыхать ездят, за свои деньги, а я, представляешь, попал в командировку. Повезло раз в жизни. Приехали мы вдвоем с Суглобовым, товарищем из соседнего отдела. Сняли шикарную комнату. Хозяйку Суглобов называл Старуха Изергиль. Не знаю, зачем я это вспоминаю. Ну, вечерами что делать? Пройдешься по набережной, дальше сидишь в баре. Там полутьма, музыка ревет, как полагается. И Суглобов вдруг встречает какую-то приятельницу своей жены, и с ней — подруга по имени Лена, из Ленинграда. В баре я сидел рядом с этой Леной, и говорить было не о чем. И дальше — со мной такого ни до, ни после не случалось — я как-то повернулся, что ли, или стул подвинул неудачно… Словом, я коснулся ногой ее ноги. И она не отняла свою ногу, а прижала к моей. Рококо, восемнадцатый век — можешь себе представить?..

— Не могу.

— А? Вот и я не мог. Я только ждал, что будет потом. Бар закрылся, мы пришли вчетвером к нам в комнату. Посидели еще, потом Суглобов мне шепнул: «Мы уходим, действуй». Я спросил: «А ты?» — «Я не вернусь сегодня». Он уверенный такой парень, уж не знаю, какие у него отношения с подругой жены были, но он действительно не вернулся. Лена осталась у меня. Утром, в страшном и бледном свете — на море был шторм, и небо затянуто, — я понял, проснувшись — Лена сидела в кресле у журнального столика, — я понял, как они похожи с Надей Стрельцовой. Те же глаза, и прическа, овал лица, фигура. Хотя глаза не голубые, а темные. Увидев, что я просыпаюсь, она встала и вышла из комнаты. Я опять уснул, что нетрудно, если пробуждаться отчего-то боязно. А затем, уже поздним утром, пришел Суглобов и сообщил, что они уехали обе — из города, с побережья и так далее. Постепенно после этого случая я стал понимать, что эти встречи имели неизвестный мне, но отчетливый смысл, ими руководил тайный закон — и мне следует ждать других, по крайней мере одной другой.

Я слушал его невнимательно, все не мог отвлечься от воздуха этих мест: суконного цвета ели обступали дом, луна, обрезанная ветвями, мерцала малиновой петлицей. Я думал о временах, когда все здесь было сильно и молодо, когда истории наподобие рассказанных Олегом разворачивались в этом бору, в новых тогда и сухих насыпных домах. Ведь не дейнековские физкультурницы и не гипсовые молотобойцы похожи на давних людей, а мы.

— В поселке живет один полковник в отставке, — заговорил я, — ветеран внутренних войск, он, Наташа рассказывала, написал мемуары и вообще говорливый старичок. Она обещала завтра к нему сводить. Ты как на это смотришь? Если ему понравиться, он расскажет бездну интересных вещей.

— Да кому нужны эти вещи? Слушай меня дальше: я нашел продолжение этим двум эпизодам! Продолжение — это Наташа! Она, я увидел, ты понимаешь, я уже распознаю сразу — она того же типа, что Надя и Лена… У меня есть знание о жизни…

Мне показалось, что он заговаривается.

— …Знание, но я не могу сопрячь его с самой жизнью. Ты где спать ляжешь? Я пойду, поднимусь к ней. Я ее прямо спрошу. Мне всегда нравились миниатюрные блондинки, а ведь Наташа и две предыдущие — это совсем не тот тип. Это моя судьба. Они — главное, что было у меня в жизни.

— Да ничего и не было, насколько я понял!

— Но должно было быть и теперь — будет!

— Ты уверен, что она тебя просто-напросто не пошлет?.. — спросил я.

Это уже шел дурацкий мужской разговор.

— Иди, — сказал я. — Зачем только меня было о своих планах оповещать? Желаю удачи.

— Как? — Он встал, сверкнули дужки очков, рубашка расправилась на утлых плечах. — Я думал, вы с ней… давно…

— И что?

— И если…

— Так вот, — сказал я, — если бы если, я бы тебя не стал слушать с тем спокойствием…

— А разве было спокойствие? Я не заметил, — перебил он, затем повернулся и вышел.

Я посидел еще в тишине, затем встал, просунув руку между кактусами, нащупал выключатель, погасил свет. Лег здесь же, на веранде, — жаркая ночь позволяла.

И встал с первым ударом выползшего из-за елей солнца.

Я лег одетым и потому сошел с крыльца сразу и неслышно. И выбрался за калитку.

В общем, пропали суббота с воскресеньем.

Вряд ли мы останемся друзьями с нашей Наташей.

Я умылся у массивной колонки и обернулся, взглянул на дом.

На балконе, на втором этаже, стоял, не видя меня, Олег. Он надел рубашку на голову, руки в рукава не просунул, грел бледную безволосую грудь под лучами дачно-хвойного восхода.

И я понял, вдруг узнал, что в ту секунду у нас было одинаковое ощущение. Мы были оба дураками. Я рвался раскопать давно минувшее. Зачем? Чтобы найти повод для неосуществимой мести настоящему? Он изобретал прошлое — близкое, свое собственное, — а о чужом не ведал вовсе, вслепую бился об углы текущего мига.

Я подумал о Наташе: «Рыба в теплой постели». Я всю ночь лежал за стеной этажом ниже. Я два года лежу за стеной. Всю жизнь этажом ниже, черт бы все побрал!

Конечно, я заразился от Олега: я выдумал теперь свою Наташу и не хочу уходить от нее, несмотря ни на что. Но это пройдет. Можно сбрить это, как щетину со щек. Можно снести дачи и разбить детский парк. Можно вырыть пруды. И играть бесконечный мизер, суть которого в том, чтоб не брать никаких взяток. От малых и от сильных, от жизни и от пустоты, от страха и от счастья — можно, если умеют старые мастера.

Получится и у нас, которые за стеной, — на это надеюсь, шагая к станции, где поет электричка. Это будет сенсация, поскольку сенсация в переводе всего-навсего «ощущение».