Природа сенсаций

ВЬЕТНАМЦЫ

Когда-то Советский Союз начал импортировать вьетнамцев. Мы увидели на улицах (в троллейбусах и вообще повсюду вокруг нас) этих крайне небольших, некрасивых, сильно скуластых людей. Они были как бы воплощением худосочия. Русские в основном относились к вьетнамцам безо всякого сочувствия, а, наоборот, брезгливо и жалостно.

Газеты писали о спекуляциях и преступности, которые распространяли вокруг себя вьетнамцы. Рассказывали также — но это уж, конечно, не в газетах, а частным образом — о необычайной простоте их сексуальных нравов. Говорили, например, что если где-нибудь в общежитии живут в разных комнатах и на разных этажах три вьетнамца и одна вьетнамка, то вечером последняя обязана обойти своих соотечественников и каждого из них ублажить. И этот порядок осуществляется у них естественно, как у языческих богов или животных.

В ту пору я переходил от молодости к зрелости. Чисто физиологически это выражалось в том, что я бросил курить и потолстел. Я тогда жадничал, хотел подзаработать побольше денег, невесть зачем, и ради этого писал различные дрянные сценарии.

Один достался мне особенно тоскливый, о каком-то забубенном московском институте. Интересы заказчика представлял седой котообразный человек, должностью — профессор. Он говорил быстро, гладко, взгляд не поднимал ни на миг.

Я все хотел его рассмотреть, что за глаза у него были, что он в них так прятал.

Очень, очень темные. Глаза, я подумал, убийцы (тайного, по неосторожности). Я представил себе, как он коротает вечера в профессорской квартире, и всюду там стоят нераспакованные коробки. А иначе — откуда такие глаза?

Однажды в полдень, в пути (я ехал от вышеописанного заказчика) я понял, что хочу быть вьетнамцем, то есть человеком, который не боится ни боли, ни унижений, спокойно скупает кастрюльки, одеяла. Который плюет на себя (не говоря уж о нас обо всех).

Трамвайный прицепной вагон, в котором находился я, скользил мимо мыльной фабрики. Вдруг он остановился. В вагон вошла работница в ватнике. От нее сильно, тяжело пахло мылом.

Трамвай летел, тормозил, снова летел.

Несколько длинных секунд я понимал, что жизнь ясна мне.

Потом это чувство прошло.