Природа сенсаций

СВАДЬБА

Она звала его, сидя на подоконнике.

Она звала его так:

— Милый! Милый!..

Он вспоминал: дачи, дома, метафизику мест. Он рассматривал возможные цветы на подоконниках: герань?

Он никак не мог воплотиться.

Она проводила дни в стирке, в очистке полов, ковров, паласов.

Его видели: он метался по городу.

О нем говорили знакомые:

— Ищет деньги.

— Деньги? — отвечал он сам вопросом на прямой вопрос. — Что они мне?

«А так? Разве я недостоин ее?» — записал он однажды ночью на целом чистом, новом листе. Он проснулся, нашарил кнопку, включил лампу. Нанесенные на бумагу слова снизились, стали более плоскими.

Она вдруг застеснялась своего тела: «Плохо, медленно ходит во мне кровь».

Утром, встав, запрокидывала подбородок, золотые волосы сыпались по спине. Так тянула мышцы, усиливала сухожилия. Достичь желала дивной осанки.

Они опознали друг друга в армянском кафе на бульваре. В этом помещении было пусто, один бармен наблюдал их. Он думал: «Как звезда с звездою…»

Первая их ночь случилась в холодной квартире ее отца, в Ясеневе. За ней последовали другие.

Однажды она спросила:

— Зачем ты унижаешь меня? Ведь тебе со мной жить.

— Что ты?

— Кончай в меня!

Быстрыми черными глазами он посмотрел на нее. Да!

Теперь она привыкла и не стеснялась его: легко называла грубыми именами части тела, употребляла глаголы «поссать», «посрать». В этом чудился ему тревожный шарм.

Он наоборот, стал молчаливей, как-то засушил свою речь. «Да. Нет. Безусловно» — вот и все. Зачастил в церковь. А был крещен бабкой в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

В церкви свечи колебались.

Исповедовал его отец Максим.

— Грешен в прелюбодеянии…

— Ныне отпущаеши!

Причастился. Церковное вино, показалось, хмелило.

— В церкви нет свободы, — сказала она.

— А зачем она мне?

— Ромочка, ты что?!

— Будем петь, веселиться? — спросил он.

— Что ты так грустишь?

Он не любил, когда допытывались о внутреннем. Лезли, считал, в мозг и в душу зря. Потому молчал.

И вот, настала пора молодой зрелости. Окончен институт. Ей двадцать пять, ему под тридцать. Русское общество пристукнуто, убито. Многие мечтают эмигрировать.

Он слышит: «Надо культурно строить свою жизнь!» — и не понимает, о чем идет речь. Он силится заглянуть в будущее. Дело опасное: ведь неизвестно, сколько проживешь. Он начинает щупать: через пять лет, через десять. Пятнадцать, двадцать. Все видит себя. Резко пробует: пятьдесят. И различает: да, старичок такой, идет по вертолетному полю. Он, что ли, вдовец? Нет, и она тут. Тогда возвращается в текущую реальность.

Он успокоен.

Некоторое еще самонаблюдение, и он говорит:

— Раз так, соединимся.

Она рада выйти из подобия анабиоза, куда погрузилась, чтоб дождаться его решения. «Ведь мне было важно не давить. Не сломать его, — припоминает она. — Он сошел в мою жизнь легко, как созревший плод. Я только вначале тихонько звала с подоконника».

На свадьбе гости кричали много, но смысла криков было не разобрать, словно крик шел на ином языке.

Отцы вели смачный разговор: дача, дом на опушке, силуэт печной трубы.

— Маринка! — вдруг сказал он, стискивая ее бедро. — Проснусь завтра, глядь в зеркало, а там другой человек.

— Другой, — подтвердила. — Будет другой теперь. Теперь мой.