Пропавшая гора

Глава VIII Трогательные прощания

Возбуждение, охватившее лагерь, сменяется быстрым хаотическим движением взад и вперед, сопровождаемым возгласами и криками. Тут и там в ужасе кричит женщина с ребенком на руках: ей показалось, что копье индейца вот-вот пронзит ее и ее ребенка.

Толпа людей бегом поднимается вверх по расселине, как муравьи. С галантностью, характерной для шахтеров и моряков, женщинам и детям позволяют подниматься первыми, с помощью мужей.

Все добираются до верха без серьезных происшествий, женщин оставляют здесь, а мужчины торопливо возвращаются. Трудно расстаться с ценной собственностью и любимыми вещами, еще трудней видеть, как все это переходит к ненавистному врагу; поэтому делаются усилия спасти все, что можно. Вначале думают только о своей жизни, но с полдюжины мужчин, которые в первые мгновения тревоги сели верхом и поскакали за выступ горы, чтобы лучше видеть местность, сообщают, что индейцев еще не видно. Значит, есть возможность забрать часть лагерного оборудования и все самое необходимое на случай осады.

— В первую очередь боеприпасы и продовольствие, — кричит в лагере Висенте, имеющий право отдавать приказы. — Берите еду для людей и то, чем можно зарядить ружья. Только потом все, на что хватит времени.

Зная, что женщины в безопасности, мужчины действуют быстро и энергично; и вскоре новый поток устремляется вверх по расселине — цепочка мужчин с грузом торопливо поднимается на вершину, оставляет груз и возвращается за новым. Некоторые остаются внизу, выносят вещи из фургонов и упаковывают их, чтобы удобней было нести. Тюки и ящики — все, что на вьючных мулах, — раскрываются, самое ценное достают и уносят; и через короткое время остается совсем немногое, кроме шахтерских инструментов и оборудования и более тяжелой домашней мебели.

Если бы Гремучая Змея знал об этом быстром опустошении лагеря его обитателями, он и его воины скакали бы быстрей. Но вот наконец они становятся видны. Конные часовые видят их, они скачут назад и соскакивают с лошадей.

В последний раз берут связанные веши, в том числе две палатки — шатер остается. Последнее беспорядочное бегство, все поворачиваются лицом к расселине и бегут по ней вверх.

Нет, не все — несколько человек задерживаются. Потому что лошадей приходится оставить: невозможно поднять их наверх по крутому склону, по которому могут подняться только козы или звери с когтями. И хозяева с трудом расстаются с лошадьми. Они думают о том, что у лошадей скоро появится новый хозяин, и какой хозяин! Даже некоторые погонщики и пастухи привязались к своим мулам, старший пастух считает все стадо своими детьми, а мула с колокольчиком — почти матерью этих детей. Много миль и лиг слышал он путеводный звон этого колокольчика, этот веселый звук сообщает, что путь по карнизу на головокружительной высоте или через глубокое ущелье чист. Больше он эту музыку не услышит.

Но связи должны быть разорваны, надо прощаться. И прощание сопровождается нежными словами и восклицаниями, как будто остаются люди, а не тупые животные. «Caballo, caballo querido! Mula, mulita mia! Pobre-pobrecita! Dios de guarda!» (Лошадка, любимая лошадка! Мой милый мул! Бедняжка! Да сбережет тебя бог!) К ним примешиваются гораздо менее нежные восклицания — проклятия краснокожим, которые идут, чтобы отобрать их любимцев.

Проклятия Педро Висенте самые громкие. Он получил лишь половину суммы за права на открытое им месторождение, остальные деньги зависят от того, как будет работать новая шахта. А теперь катастрофа: шахтное оборудование будет уничтожено, новая фирма может стать банкротом, если даже люди останутся живыми. Неудивительно, что, думая об этом и вспоминая о перенесенных у «Los Indios» страданиях, Висенте проклинает их. Однако он не из тех, что нежно и сентиментально прощается с животными. Лошадь он купил недавно, и, хотя внешность у нее привлекательная, сделка оказалась неудачной. В Ариспе, как и везде, хватает мошенников конеторговцев, и гамбусино стал их жертвой. Поэтому он без сожаления расстается со своей лошадью. А вот седло и упряжь, с богатыми украшениями — они обошлись ему дороже, чем лошадь, — он снимает и поднимается в числе последних.

Последним остается Генри Трессилиан; его расставание совсем иное. Молодой англичанин едва не плачет, стоя у головы лошади, обнимает ее за шею, гладит морду; может, в последний раз он к ней притрагивается. Конечно, в последний. И благородное животное как будто это понимает, отвечая на ласки низким печальным хныканьем.

— О, мой прекрасный Крестоносец! Только подумать, что я должен тебя оставить! И что на тебе будет ездить краснокожий, жестокий дикарь, который не будет о тебе заботиться. О, как это тяжело, как тяжело!

Крестоносец словно понимает эти слова, потому что отвечает стоном. Может, так он реагирует на печальное выражение лица хозяина, который был к нему так добр.

— Прощай, мой отважный друг! Последний поцелуй, — говорит юноша, прикасаясь губами к губам лошади. Потом снимает недоуздок с привязанной к нему веревкой; бросив все это на землю, он в последний раз печально произносит «Прощай!», поворачивается спиной к любимой лошади и уходит торопливо, словно боится, что решимость оставит его

Вскоре он начинает подниматься по расселине, все остальные уже наверху. Но поднявшись на десять шагов, он слышит звук, который заставляет его остановиться и оглянуться. Не в тревоге: он знает этот звук. Его лошадь ржет, сопровождая ржание частыми ударами копыт: Крестоносец галопом скачет к расселине. Через мгновение он у ее основания и ставит на крутой склон передние ноги, как будто собирается подниматься.

Напрасно, после недолгих усилий он снова опускается на все четыре ноги. Но потом встает на дыбы и пытается — снова и снова, продолжая издавать громкое продолжительное ржание — почти крики.

Для Генри Трессилиана это зрелище мучительно, оно поражает его до самой глубины сердца. Чтобы не видеть его — хотя слышать он продолжает, — он поворачивает голову, в последний раз смотрит на свою лошадь и продолжает подниматься. Однако на полпути к вершине не выдерживает и снова смотрит вниз. Крестоносец по-прежнему у основания расселины, но стоит на четырех ногах, словно смирившись с неизбежным. Однако не молчит — через короткие промежутки печально ржет, выражая свое отчаяние.