Простые вещи

Глава 1

Александр Павлович взглянул на красный глаз светофора, притормозил и облегченно вздохнул — Посад! Еще два поворота, и дома!

Весь последний месяц в горячке сценарной работы он бывал тут короткими наездами, даже ночевал нечасто, а теперь сдал работу и ехал выспаться и отдохнуть. Дорогой он с удивлением отметил, что, пока днями и ночами работал, подгоняемый нетерпеливыми киношниками, наступило лето, по опушкам кружевной пеной белеет сныть и совсем недолго осталось ждать пестрого душистого разнотравья. В Посаде примет лета меньше. Выросшие не так давно глухие заборы не давали рассмотреть, как бывало прежде, порозовели ли гроздья красной смородины — она первая подавала знак о лете. Интересно, что же у него-то в саду делается? В прежние годы у Сани все руки до сада не доходили, а в этом уже и ноги никак не дойдут… Он улыбнулся, но не весело — вымотался. Были и другие причины для грусти, но он их не хотел касаться. Хотел, не хотел, а мыслями все равно возвращался.

Въехал в гараж, закрыл его и вошел в калитку. На крыльце уже стояла Вера и улыбалась.

— С приездом, Александр Палыч! — поприветствовала она его. — А у меня борщ. Будете?

— Доброго вам здоровья! Кто ж от вашего борща отказывается, Верочка? Всенепременно буду. Только дорожную пыль смою, переоденусь.

Вера загремела кастрюлями и тарелками на кухне, он заскрипел ступеньками к себе наверх и обрадовался привычному уюту — широкой тахте, окну-фонарику и такому надежному, удобному письменному столу. Сядет он за него и начнет писать свой исторический роман! Вот только передохнет немного, отдышится. С преувеличенной бодростью Александр Павлович пофыркал под струей воды, надел свежую рубашку и спустился вниз. Сел за стол и даже улыбнулся Вере, но с первой ложкой борща снова погрузился во что-то безотрадное, что вот уже с неделю угнездилось в его душе и никак не отпускало. Так он и сидел, не замечая, что ест. А когда дело дошло до чая, Вера его окликнула, но он ее не услышал.

— Александр Палыч! — позвала Вера Саню уже в Четвертый раз, но он словно окаменел над налитой чашкой, глядя прямо перед собой.

Тогда она уронила на пол чайную ложечку, и джентльмен, который наряду со многими другими персонами обитал в Александре Павловиче Иргунове, которого близкие друзья-приятели прозвали Конек-Игрунок, писателе, журналисте, переводчике с французского языка, начинающем киносценаристе, мгновенно очнулся, наклонился и подал Вере ложку.

— Грустим, Верочка? — осведомился он, рассеянно скользнув по ней взглядом.

— С чего это вы взяли, Александр Павлович? — удивилась она. — Лето началось. Хочу узнать, какие ваши планы. Работа у вас, похоже, закончилась, а вы говорили, что весной по теплу поедете в Тверскую область и меня к моим старикам подбросите. Так вот скажите, когда собираться?

Александр Павлович ценил Веру за многие умения и качества, и ненавязчивость, незаметность были среди них не последними. И вот тебе на!

Зимой, когда его друг-приятель, художник Всеволод Андреевич Лисецкий, нежданно-негаданно поселился у него сам, а заодно поселил и эту молодую женщину, объяснив, что той пока жить негде, а у Сани в Посаде, в собственном доме, места не то что на троих, а и на пятерых хватит, у него не возникло ни малейших возражений. Сева расписывал в Посаде церковь, дома почти не бывал. Саня переводил, редактировал, возил корректуры в Москву. Вера взяла на себя их холостяцкое хозяйство и тоже время от времени ездила в столицу, сначала, кажется, искала работу, потом вроде бы и работала. Саня в ее жизнь не вникал, не вмешивался, и она в его, слава Богу, тоже. Зима с Вериными обедами и ночными чаями с Севой прошла уютнее других зим, а весна принесла Александру Павловичу долгожданную работу на киностудии, и он закрутился так, что и самого себя позабыл. Но о поездке в Тверь помнил. Поездка оставалась для него особой проблемой. Любой поймет, что решиться на встречу с матерью, с которой не виделся с десяти лет, когда она оставила их с отцом, непростое дело. Нужны душевные силы. И немало. Когда они были, Александр Павлович думал о Твери с волнением и замиранием сердца; когда не было — пугался и вовсе не хотел думать. Вопрос Веры застал его врасплох. Ему не хотелось сейчас лишних душевных сложностей, их без того набежало предостаточно. Посягательство Веры на его время, на его личную жизнь показалось Сане вопиющей неделикатностью. Какое право она имеет в нее вторгаться? Как смеет спрашивать, распоряжаться, торопить?! У него и без Веры выше головы напрягов! И какие, собственно, у Сани перед ней обязательства? До Твери рукой подать!

— Тверь в мои планы вообще пока не входит, — ответил Александр Павлович более чем сухо. — Когда соберетесь, сообщите, я возьму для вас билет.

Даже в раздражении Александр Павлович оставался джентльменом. Поставил на теме «Тверь» точку и снова замолчал, погрузившись в свои невеселые размышления.

Веру его джентльменство ничуть не обрадовало, она давным-давно настроилась на совместную поездку и никак не ждала отказа. В поездке должно было произойти что-то особенное, значительное. Погруженный в себя, замороженный Александр Павлович непременно должен был очнуться. И вот пожалуйста! Все ожидания прахом! А ведь он сам предложил Вере поехать, рассказал о матери, о детских переживаниях, о материнском письме, которое случайно нашел среди бумаг своей учительницы французского тети Лизы. Прочитав письмо, он узнал, что мать приняла решение вернуться в семью, но попала вместе со своим другом в автокатастрофу, тот потерял ногу, и она осталась с ним. Тогда-то он и надумал повидаться с матерью, убедившись, что она страдала от разлуки с сыном. Разговор был один-единственный, но до того искренний и серьезный, что Вере показалось: среди множества друзей, приятелей, работодателей и знакомых Александр Павлович доверяет в первую очередь ей. Ей даже почудилась просьба о помощи в этом разговоре. И она охотно на нее откликнулась и терпеливо ждала, когда он наконец освободится от насущных, но несущественных дел и займется главным — наконец-то наладит отношения с матерью.

Вера испытывала к Александру Павловичу, славному, незлобивому человеку, большую симпатию. Она чувствовала в нем житейское простодушие, незащищенность, а за неутомимой бодростью — постоянный душевный непокой. А что мешает успокоиться? Бывшая жена с сыном неплохо устроились в Австралии. Отец давно нашел другую жену и живет с ней душа в душу. Вот и Александру Павловичу пора уже прислониться к хорошему человеку и не маяться одному. Конечно, Вера только жиличка, но она и хозяйством заведует, глаз у нее зоркий, и много чего ей про хозяина дома стало за эту зиму понятно. Она прекрасно знала, что пошло бы ему на пользу.

Раздосадованная, огорченная Вера решила повременить и не торопить события, глядишь, еще настроится Александр Павлович, переменит решение, и поедут они вместе в Тверь. К тому же, как всегда, было у нее кое-что в запасе, и она очень даже надеялась сильно улучшить настроение Александра Павловича.

— Спасибо за заботу, — ответила она с обычным доброжелательством. — Как соберусь, билет сама возьму, но и меня тут пока кое-какие дела держат.

И, обдав Саню сиянием небольших ярких голубовато-серых глаз, добавила:

— А у меня для вас сюрприз. Пойдемте полюбуемся.

Саня нехотя поднялся и побрел за ней следом. Главным и крайне неприятным сюрпризом для него оказалось неожиданное Верино вмешательство в его жизнь, он таких вторжений терпеть не мог.

Вера предвкушала радостное изумление Александра Павловича. Кому, как не ему, оценить ее труды? А потратила она их немало! И готова была принять дань восхищения и поздравления. Еще бы! Одной женщине да столько переворотить!

Они вышли в сад, еще недавно запущенный, заросший, неухоженный, а теперь…

— Теперь окна у вас будут на клумбу смотреть, — певуче, с улыбкой сказала Вера. — Вокруг клумбы — видите? — я дорожку проложила. А кусты вот эти подстригла аккуратненько, а те пересадила, и получился полукруг, как раз место для лавочки. Вам только лавочку сделать и осталось. Длинная грядка слева — флоксы, разрастутся, поднимутся, огород заслонят. Огородик пусть маленький, но все, что нужно, есть — лучок, петрушка, морковь, укропчик. Даже огурцы посажены. А клубнику пришлось по всему участку собирать, и посадила я ее справа, ближе к забору.

Вера замолчала с довольным видом, любуясь аккуратными грядками, кустиками клубники, выстроенными в ряд, ожидая благодарных похвал. Молчание длилось. Вера подняла глаза на Александра Павловича, губы у него дрожали, лицо исказилось ненавистью.

— Вы!.. Вы!.. Что вы себе позволяете?! — выговорил он трясущимися губами, повернулся и едва ли не побежал.

Вера услышала, как громко хлопнула калитка, недоуменно пожала плечами и вернулась в дом. Плохое дело — одиночество. Совсем одичал бедненький.

Саня свернул за угол и чуть ли не бегом побежал по знакомой с детства тропинке, что вела через поле в ближний лесок. Ему было необходимо выплеснуть, превозмочь нахлынувший гнев, даже не гнев — бессильную ярость. Он шел очень скоро, опустив глаза в землю, торопясь в березовую рощу — еще пять минут, и в легкие хлынет душистый лесной аромат, он вздохнет поглубже и переведет дух. Сад! Его сада, который он мечтал обойти, с которым хотел поздороваться, предвкушая влажную сырость тенистых уголков, больше не существовало! Не осталось голубых облачков незабудок — они сами выросли на запущенной полянке среди кустов ему на радость. Не ждать и высоких лиловых колокольчиков в густой траве! Уничтожено живое любимое существо, с которым он сжился. С которым вместе менялся…

Аккуратный, ухоженный сад бабушки и дедушки с ягодными кустами и грядками зарастал постепенно, и Саня полюбил по весне выяснять, какие еще нежданные полевые цветы нашли в нем приют. Любил выпутать из осота перезрелую клубничину — она измельчала, не набирала в сырости сласти, но пахла детством. И на смородинах в июле по-прежнему чернели крупные, пряно-пахучие ягоды. Мало-помалу сад превратился в страну, всегда сулящую открытия, стал маленьким оазисом неизведанного среди повседневности. И вот теперь тайны вытравлены, все размерено по линейке, не хватало только табличек «Не плевать», «Не сорить». И хода назад не было!

Саня поднял голову, услышав странный рокот. За первыми березами большим шмелем размеренно рокотал экскаватор, ровняя почву, готовя поляну под чей-то участок. А совсем недавно еще куковала кукушка! Но березовой свежестью все равно пахло.

Александр Павлович постоял, подышал и, опустив голову, побрел обратно. Гнев остыл, томило чувство глухой безнадежности. Вошел в дом и тихонько поднялся на чердак. Здесь по крайней мере все оставалось по-прежнему. Он и в детстве перебывал на чердаке свои горести. Но теперь его горесть была объемнее, неизбывнее. Саня съежился на продавленной кушетке, подобрав коленки к подбородку. Широкий пыльный солнечный луч из оконца дотягивался до старья, наваленного грудой у противоположной стены, золотил обшарпанный сундук, ножки перевернутого стула и засунутый в него узел.

Саня лежал и думал о Екатерине Прекрасной, своем соавторе по киносценарию, обольстительной богине Фрейе с золотисто-карими глазами; благодаря ей он прожил в этом году сумасшедшую, бурлящую всеми ручьями весну. Но и Фрейя обстригла безжалостными ножницами сад его буйных фантазий. Потому-то, наверное, никакой радости от завершенной работы он не ощутил. Или нерадостно ему, потому что надеялся он на что-то гораздо большее, чем получилось? А что, собственно, получилось? Да ничего! Во всяком случае, в Шереметьево он соавтора не повез.

Саня вытянулся на кушетке и заложил руки за голову. Ему вспомнилось, как он увидел Екатерину впервые в белом пластиковом коридоре киноофиса, еще не зная, что ему дадут на доработку ее сценарий, — теплый мягкий сгусток жизни в закутке безжизненной стерильности. Теплом и мягкостью веяло от одежды — вельвет, замша, от взгляда карих глаз, и движения тоже были мягкими. Потом оказалось, что он имеет дело с золотисто-коричневым кремешком. Сколько ни предлагал он поворотов сюжета, неожиданных решений, она ни разу не последовала за ним по извилистым тропам выдумок. Сидела напротив и мягко, но настойчиво повторяла: «Мы слишком далеко отошли бы от правды жизни. Герой таков, каков он есть. Давайте лучше проработаем переход от этого эпизода к этому». Александр Павлович злился на героя. Герой! Что это, спрашивается, за герой? Милый, обаятельный, но без всякой инициативы, плывет себе по течению, по воле волн, того и гляди героиню упустит. Открытый финал — достояние большого кино. А в мелодраме и в жизни мужчина должен схватить женщину покрепче и не отпускать! И он предлагал, предлагал. А она отказывалась. Он злился, нет, даже бесился. Скорее всего на эту ее правду жизни. Она и жизни-то еще не знает, совсем молоденькая девчонка! А мужчин тем более!

Но воля автора есть воля автора, стиснув зубы, он покорялся. Как автор и он бывал несговорчив. Они прорабатывали один переход, потом второй, затем третий. Сане становилось скучно от ремесленничества. Он потихоньку зверел и огрызался. Щеки Катеньки самолюбиво вспыхивали, лицо становилось беспомощным. Ей бы очень хотелось куснуть в ответ и пребольно: ум у нее был острый, зубки тоже, но она не отваживалась. Почему? Из симпатии? Или из корысти? До конца-то сценария далеко!.. Так они и бодались всю дорогу. Редко-редко выдавался вечер, когда думалось им в лад, тогда они шутили, смеялись и многое успевали сделать. А потом она снова упиралась, стояла на своем, кремень кремнем. Александр Павлович взрывался фейерверками, уставал, смирялся и предлагал что-то скучное, заурядное. Предлагал почти что на смех. В издевку. Но оказывалось, что банальщина ее устраивает, что удивительной, талантливой женщине банальщина нравится больше всего…

Шли дни, сценарий потихоньку выстраивался, хотя Саня знал: он мог быть куда ярче, живее, динамичнее, ведь и жизнь как-никак полна неожиданностей, но Катенька никак не хотела в это поверить… Наконец они поставили точку, и главный начальник Иващенко остался ими доволен, похвалил, сказал, что получил именно то, чего хотел. Зато Саню воротило от привкуса жеваной-пережеваной жвачки. А при мысли, что при такой-то целеустремленности и упорстве Екатерина Прекрасная далеко пойдет, он погружался в тоскливую безнадежность. Не радовали его эти дали и лучезарные перспективы. Напротив, становилось тоскливо. А вернее, скучно. Скучно, когда пригодился только как белка в колесе, а колесо лило воду на чужую мельницу… До чего практичные пошли теперь женщины! Вот и кочки-пригорки среди берез уничтожает вместе с земляникой какая-то деятельная дамочка, приводя фантазии природы в соответствие с выношенным замыслом. Скучно! Скучно на этом свете, господа, — среди бескрылой всеохватывающей женской деятельности! Вот если бы женщины бездействовали, сидели в уголке, улыбались молча — как было бы с ними приятно. Саня и сейчас вспоминал со стесненным сердцем золотистую Фрейю в замшевой курточке и вельветовых брюках. «Что делать, если острый нож упрятан в бархатистость кожи? Руки коснулись осторожно, а боль от боли невтерпеж», — завертелись у него в голове строчки из Лялькиного стихотворения. И на сердце сразу потеплело. Лялька — она совсем другая. У нее есть фантазия, и фантазия у нее работает. На Екатеринах, хоть они и прекрасные, и на Верах свет клином не сошелся. Есть на свете синеглазые Лялечки!

Подумав о Ляльке, Саня вспомнил, что хотел забрать с чердака кое-какие словари, доставшиеся ему по наследству от тети Лизы, Лялькиной матери. Она выучила его французскому языку, и к ней он относился как к матери, а к Ляльке — как к младшей сестре. Ляля и отдала ему оставшиеся после матери книги, избавилась от них с радостью, а заодно временно поместила на Санином чердаке и остальной семейный архив. А где его собственный семейный архив? Тоже лежит в коробках? Или пропал? Или такого вообще не было? Поискать, что ли? Не случайно Саня полюбил историю: прошлое всегда утешительнее настоящего — что пройдет, то будет мило.

Александр Павлович был не из тех, кто долго предается печалям. Жизнь щедро снабжала его разочарованиями, и он притерпелся к ним и привык. Ну одним, ну двумя больше — ничего от этого не меняется…

Саня поднялся с кушетки и подошел к груде сваленного у стенки старья. Интересно, а его деды-прадеды писали письма? Какой у него может быть семейный архив? У Ляли понятно — отцовские статьи, дед тоже был в какой-то области профессором. А у него-то предки чем занимались? Может, и не стоит искать бумажек, а достать бабушкин сундук и покопаться в нем? Бабушка у него была женщина необычная, на взгляд, вроде бы неприметная — невысокая, черты лица мелкие, волосы пушистые, а на деле ведунья-колдунья. Дружила с лесом, всегда в одиночку по грибы ходила и приносила как на заказ: рыжики так рыжики, белые так белые. Травы знала. Животных чувствовала. С любой строптивой коровой, лошадью, даже с козой договориться могла. Ее всегда приглашали, когда не могли с животиной ужиться, и она помогала. Бодливую, гульливую корову с хозяйкой мирила. Брыкливую лошадь утихомиривала. А вот с дедом бабка ругалась, дед охоту и рыбалку любил, а она ни того ни другого не признавала и деда с его трофеями вон гнала. Дед с Санькой жарили рыбу на костерке, и ничего вкуснее этой рыбы Санька не помнит. Саньке вообще-то и бабкин лес, и дедов нравились, а в суть разногласий он как ребенок не вникал. Хотя теперь, наверное, можно было бы и вникнуть… А вот утешения он всегда искал у бабки. Потому что утешать она умела как никто. Интересно, а на этот раз утешит?

Санька снял с сундука стул с узлом, громко чихнул от поднявшейся пыли и вытянул сундук на середину чердака поближе к кушетке. Сундук был невелик, но увесист, и стоило посмотреть, чем он набит.

Сверху лежали вышивки — салфетки, скатерки, полотенца. Какие-то кружевные накидки и бархатное с бисерными вставками платье. Сане стало любопытно — кто же такое носил? Неужели бабушка? Он с трудом мог себе представить бабушку в таком наряде. Одевалась она всегда очень просто, он и не помнил, во что она одевалась. А платье, однако, забавное. Впору все это добро в какой-нибудь музей оттащить. Существуют же музеи быта. Хорошо бы учредить еще и музей нравов.

Однако содержимое сундука уже наскучило Александру Павловичу. Что ему пучеглазые пуговицы, кружева, платочки? Мешочки с лоскутками? Нитки? В шкатулке среди разноцветных мотков Саня углядел маленькую коробочку, раскрыл и увидел перстенек с печаткой. Вот уж к чему Александр был равнодушен, так это к украшениям, не наработалось у него привычки к кольцам. Даже обручальному не повезло, не носил и обручального. Колечко небольшое, скорее всего женское, и запечатывали им письма. Наверняка на печатке голубок с оливковой веткой или сердечко с цветком. Стандарт начала века. Интересно бы письма найти, раз была печатка, которой их запечатывали… Стало быть, есть что искать. Отрадное обещание.

Саня взял колечко в руки и стал рассматривать изображение на синевато-серебристом прозрачном камне. Черт подери, а ведь это герб! Александр Павлович мог поклясться, что в самом деле герб. Вот только изображение слишком мелкое, и лучше бы лупу взять, чтобы хорошенько его рассмотреть. Александр Павлович Иргунов, хоть и писал исторические повести для юношества, знатоком геральдики не был, но все-таки кое-что о гербовых символах знал.

Находка его взволновала. Он быстренько запихнул в сундук тряпье, задвинул сундук обратно в кучу рухляди и побежал вниз, в свою комнату. В голове у него всплыло семейное предание, передавали его неохотно, полунамеками, будто до сих пор стыдились. Саня никогда не вникал в вязь намеков взрослых, они тогда его очень мало занимали. Зато теперь! Если он не ошибался, речь шла о его прабабке с отцовской стороны, которую осчастливил своей любовью барин. Неужели легенда окажется правдой? Неужели можно будет даже установить род, к которому принадлежал этот неведомый человек, их прадед? Может, получится даже найти его портрет?

Александр Павлович почувствовал необычайное волнение. Куда девались безнадежность, безвыходность, только что томившие его с такой неодолимой силой? Он вновь был полон энергии, любопытства, готовности действовать. Изыскания он поведет самостоятельно. Начнет их немедленно. И, предвкушая неизъяснимое удовольствие поисков, Саня нервно потирал руки. Лупа как назло куда-то запропастилась. Он судорожно перерыл все ящики, но так и не нашел. Ладно. Завтра с утра найдется. У него уже так бывало. Однако снова принялся рыться то там, то здесь. Безуспешно. В разгар поисков Александр Павлович зевнул, да так, что на глазах выступили слезы. И тогда окончательно отложил поиски. Спать пора. Пора выспаться. Вся деятельность перекладывалась на завтра. Мысленно он поблагодарил бабушку за нежданный подарок. Вот уж утешила, так утешила, как всегда умела! Пообещал себе в ближайшее время навестить необыкновенную женщину Лялечку, расспросить о прабабке отца и заснул мертвым сном, зажав в кулаке, как ребенок, колечко с серебристо-синим камнем-печаткой.