Простые вещи

Глава 19

Александр Павлович сидел на лавочке возле розового куста и придирчиво оглядывал клумбу. После Франции он стал гораздо критичнее относиться к диким зарослям — они радовали его гораздо меньше. Зато порядок, приносивший клубнику и огурцы, показался милее. Он и не подозревал, насколько родной огурец сочнее и хрупче европейского, а клубника слаще и душистее.

— Правда, из клубники они там фруктовые салаты делают, коньячком прыскают, — сказал он сам себе, отметая попечение о европейцах, которые безотрадно жуют большие безвкусные клубничины.

По приезде Саня особенно остро ощутил присутствие женской руки в своем давно холостяцком доме — дом встретил его уютом. Запылился немного за отсутствие, но в этом ли дело? Занавески на окнах, скатерка на столе, чистые полотенца в шкафу подтверждали Лялину правоту. С Лялей Александр Павлович больше не спорил, наоборот, с благодарностью отмечал там и здесь Верину заботу. А от заботы до сердечного тепла — один шаг. Почему же раньше он о Вериных чувствах не задумывался? Да потому, наверное, что не нужны ему были ее чувства. А теперь? Теперь он и сам стал заботливее. В Вериных поступках ему виделось уже не злонамеренное посягательство, а детское желание привлечь внимание. Ему хотелось как-то утешить огорченного ребенка, объяснить, что он и дальше готов помогать по-дружески. Он думал о Вере с особым, согретым нежностью сочувствием — а как иначе? Товарищи по несчастью. Влюбленные без взаимности.

Саня собственноручно прополол огурцы. Потом клумбу. Он даже сколотил лавочку, сидел теперь на ней и приглядывался, остались ли среди цветов сорняки. Цветущие розы переносили его снова в Люксембургский сад, в музей Родена, томя сердце сладостью воспоминаний. Творческая мощь Бальзака, воссозданная творческой мощью Родена, наполняла сердце восторгом — он тоже скоро сядет за стол и погрузится в работу. Сначала съездит к матери в Тверь, потом к отцу на дачу, а уж потом наступит осеннее погружение, которое, несомненно, вынесет на поверхность шедевр. Впереди у него открытия. И успех.

Вечером Саня достал из коробочки брошь, перед глазами радостно вспыхнул сноп разноцветных лучей, синева осталась глубокой и безмятежной. Удивительные существа женщины. Сияют, сверкают, манят, а вглубь не проникнешь. И вправду непредсказуемые. Брошка мерцала серебристо-синей загадкой, сна не лишала, но покалывала острыми лучиками. Наплывали другие загадки. Манил лебедь. Обыватель Тамбова Жан Бережков, в прошлом житель Ниццы. Александр Павлович, по своему складу человек упорядоченный, прихватил с собой в сад блокнотик и выстроил череду предстоящих дел: путешествие в Тверь, ремонтные работы, потом… Вера? Будет он ее искать? Или подождет, пока сама появится? Да нет, не появится. Она ждет от него каких-то шагов. Действий. Отношений. Отношения были. Дружеские. Он думал о ней тепло, с приязнью. Но хотел побыть один. Подумать, набросать кое-какие заметки. Будущая книга томила как предвосхищение. Путь до нее был неблизким. Карандашик не вписал в блокнот Веру, зато вписал Жана Бережкова и лебедя.

Вечером, а по-австралийски утром Саня обменялся новостями с Инной. Олежка учился, она работала. С увлечением, успешно. Саня пообещал недели через две прислать им большое письмо о Париже и попросил старых и новых Олежкиных фотографий для живущей в Твери бабушки. Потом сел за письменный стол и углубился в воспоминания о Париже и русской выставке. Дальние путешествия сближают, издалека ему казалось, что с художниками он сроднился.

Он с удовольствием написал о Севе, Вадике, Алле, Татьяне, других ребятах. Вышла серия небольших очерков. Своеобразная панорама для еженедельника.

Когда он привез парижскую панораму в редакцию, редактрисы встретили его завистливыми восклицаниями. Они ждали от него рассказов, а может, и чего-то более вещественного. Александр Павлович порадовал их коробочкой конфет и отправился к главному. Влад. Влад. тоже ему завидовал, и Александр Павлович не стал скрывать, что ему, Коньку-Игрунку, позавидовать можно, после чего вручил приятелю брелок для ключей в виде Эйфелевой башни. Очерки его взяли, пообещали позвонить как только, так сразу.

Из редакции он отправился к родителям. Родители встретили его загорелые, в красных майках, к которым успели привыкнуть.

— Прекрасно выглядите после отдыха, — одобрил их сын, но сидел у них недолго, порадовал подарками и был таков.

Саня чувствовал: на него навалилась усталость. Он устал от впечатлений, постоянного нервного возбуждения — пора выспаться, расслабиться, и он заспешил к себе в Посад, чтобы отдышаться, побыть в одиночестве. Порция общения была, пожалуй, слишком мощной. Александр Павлович нуждался в тишине и уединении. Даже с Лялей он только по телефону поговорил, обещал выбраться, когда сможет. А пока не мог, никак не мог и не спеша занимался садом, домом, но внутренне готовился к поездке в Тверь. И в один прекрасный день, встав рано утром, понял, что именно сегодня после кофе тронется в путь.

Опять мелькают перед ним поля, перелески, и он искренне изумляется необозримым родным просторам после европейских лоскутных одеялок. У нас на горизонте — лес, у них — городок, а хорошо это или плохо, неведомо. Мыслями о европейских пейзажах Александр Павлович отвлекал себя от волнения, которое заполоняло его, захлестывало, хотя он старался не поддаваться.

Не так далека оказалась Тверь. К обеду он уже до нее добрался и снова удивился, до чего красивый, изящный город! Немного у нас распланированных городов, Тверь — один из немногих. А уж как на европейские не похож! Там городки узкие, тесные, сплошь каменные и стремятся вверх то там, то здесь острой башенкой, а наш вальяжно раскинулся на высоком берегу, опушил себя зеленью деревьев и поблескивает сквозь нее золотыми пузатенькими луковками. Там дома из камня, а у нас оштукатурены и покрашены. Где в Европе увидишь столько славных светлых с белыми колоннами домиков? Нигде. А у нас они желтые, розовые, салатовые. Летом глаз радуют и зимой на белом снегу теплом манят. Стиль называется русский классицизм, мы его любим.

Александр Павлович проехал по тверским площадям, отдал должное гению архитектора — каждая на свой лад хороша, и нанизаны одна за другой, как жемчужинки. А вот нужная Александру Павловичу улица располагалась на окраине и была не столько городской, сколько деревенской, посадской: палисадники, деревянные домики. Перед темно-зеленым забором он остановился. Дом тоже был темно-зеленым с облупившимися наличниками, вокруг него доцветал жасмин.

Столько лет медлил Александр Павлович, а тут вдруг его охватило страшное нетерпение: подхватив сумку с гостинцами — фруктами, вином, тортом — и парижскими подарками, он заторопился к калитке. В Твери, как в Посаде, калитки не запирались, и он побежал по дорожке к дому, но постепенно замедлил шаг, к крыльцу подошел уже спокойно. На крыльце стояла невысокая загорелая женщина — светлые глаза, из-под косынки волосы с проседью.

— Здорово, сын! — сказала она.

— Здорово, ма! — отозвался он.

Саня поднялся на ступеньку вверх, Ольга Николаевна спустилась на ступеньку вниз, и на середине лестницы они обнялись. Постояли. Посмотрели друг на друга, у обоих в глазах стояли слезы, но они улыбнулись и обнялись еще крепче.

— Папа звонил, предупредил, что на днях приедешь, — сказала она. — Сначала обедать, потом про Париж.

Саня смотрел на мать во все глаза: усталая, у губ горькая складка, но глаза светятся.

— А я тебе шляпку из Парижа привез, — сказал он, нагнулся к сумке, вытащил коробку и протянул матери.

Ольга Николаевна взяла коробку, открыла — там лежало нечто кремовое, воздушное, с широкими полями, не шляпка — парижский шик.

— Еще платье на пуговках, там теперь такие носят, — добавил Саня и протянул второй сверток, весь в мелких цветочках.

— Спасибо, сынок. Вова! — позвала она. — Иди! К нам Сашок приехал!

Они вошли на застекленную террасу, и туда же, открыв дверь из дома, вышел, хромая, грузный высокий мужчина, тоже загорелый, светлоглазый, с шапкой седых волос. Лицо у него было обрюзгшее. «Попивает», — молнией пронеслось в голове у Сани, и внутри все как-то съежилось. Он хорошо знал пьющих. По Посаду. Да и не только. Какой бы ни был хороший, а если пьет, беда. В нем уже грозовой тучей поднималась негодующая неприязнь. Но блеснула вторая молния, осветив пониманием: он не ехал так долго из-за ревности! Он ревновал вот к этому самому неведомому мужчине. Его он не хотел видеть! Саня взглянул на мать. Худая, напряженная, она зорко следила за ними. И гроза прошла стороной.

«Мы непременно станем друзьями, раз любим одну и ту же женщину» — повторил про себя Саня и крепко пожал руку Владимиру Алексеевичу.

— Рад, рад, — сипловато произнес тот. — Сейчас пообедаем, чайку попьем.

— Тут у меня торт к чаю, и еще я книжки свои привез, — проговорил Александр скороговоркой, снова наклоняясь к сумке. Вытащил торт, бутылку французского вина, пакет с виноградом и грушами, а следом стопку книг. — И еще Олежкины фотографии. Они с Инной в Австралии. Потом посмотрите.

Мать взяла фотографии, взглянула, улыбнулась:

— Самые последние. Мне Паша весной Олежку присылал. Хороший мальчик. А за книги спасибо. Сначала все твои переводы читали, а теперь не доходят до нас книги — провинция. — Ольга Николаевна все поглаживала, поглаживала томики, потом одной рукой ловко обняла их и прижала к груди, другой прихватила картонку. — Пойду примерю, — сказала она.

Саня отвел глаза в сторону, он понимал: матери не хочется, чтобы сейчас на нее смотрели.

— А мы покурим, — сказал Владимир Алексеевич, тяжело спускаясь по ступенькам.

«У него же ноги нет, они попали в автокатастрофу, как раз когда мать торопилась вернуться к нам, — повторил про себя Саня, вспомнив найденное письмо. — После больницы Владимир, наверное, запил. Гнал ее от себя. Не хотел, чтобы осталась с калекой».

— Или ты не куришь? — обратился Владимир Алексеевич к Сане.

— Бывает… что не курю, но сейчас при сигаретах.

Он спустился, сел рядом. Закурили, поглядывая друг на друга. Сколько ни толкуй о вреде курения, все-таки это вещь крайне полезная, Саня готов был голову прозакладывать, и никто бы его не переубедил.

Он успел заметить, что в доме пустовато, бедно, да и порядка немного. Он знал такие дома, в них люди живут, как на бивуаке, собираясь что-то предпринять, куда-то двинуться. И садом-огородом тут, видно, никто не занимался. Картошку сажали и лук. Самое необходимое. Терраса почти пустая, но на столе и на стульях книги. Здесь, как видно, много читают. И много курят. Мать курит, Владимир Алексеевич.

Ольга Николаевна появилась на веранде, и Саня увидел, что мать у него красивая. Шляпы с полями молодят женщин, придают аристократизм. А когда аристократизм в крови, а на голове парижская шляпка? Да, мать у него — породистая женщина.

«Голову я запрокидываю, как матушка, и нос горбатый тоже в нее», — отметил Саня.

— Вот так и на премьеру иди, — сказал Владимир Алексеевич. — У нас в воскресенье спектакль, — добавил он.

— Мы сейчас все тебе покажем, — заговорила Ольга Николаевна. — Пообедаем и пойдем. В городе афиши расклеены. Может, обратил внимание?

— Виноват, не обратил, — ответил Саня.

— Ничего. Может, по дороге попадется, — пообещала Ольга Николаевна. — До чего же ты вовремя приехал, сынок!

— Мне тоже кажется, что я вовремя приехал, — сказал Саня.

Он наконец понял свою мать. Как же он ее понял! Нелегкую она выбрала судьбу. Может, даже и жалела иной раз, что сделала такой выбор. Пожалела, но не пожаловалась. Может, и об отце с сожалением вспоминала. Но не желала, чтобы ее кто-то жалел. Особенно от Саньки не хотела сочувствия и жалости. Взяла ношу и несет до сих пор. Непомерной гордыни у него матушка. Но только сейчас он мог разглядеть ее гордыню, понять ее. А в малолетстве откуда же?

— Давай я тебе помогу, — сказал он.

— Помоги, — согласилась она.

Оказалось, они понимают друг друга, очень хорошо понимают.

— Где брать чашки, тарелки? Я на стол накрою, — предложил Саня.

— Главное — с декорациями поможешь, — сказала мать.

— Помогу, конечно, — кивнул Саня. — А что делать? Рисовать? Прибивать?

— Ты и рисовать можешь? — Ольга Николаевна смотрела на него и никак не могла насмотреться — как же он ей нравился, как же нравился — легкий, сухой, темноглазый, горбоносый!

— Не рисовать, а красить, — поправился Саня.

— Нет, красить не надо, ставить будем и приколачивать. Как же хорошо ты приехал, сынок, как вовремя!

А он уже ходил с тарелками по террасе, ходил, будто танцевал, — красовался Конек-Игрунок, а мать его подначивала: «Ну еще! Ну еще!» И он откликался, отзывался: «Да! Могу! И так могу! И вот этак могу!»

Мать уже и с Вовой своим восхищением поделилась: «Посмотри, полюбуйся, какой у меня сын-сынище! Глаз не оторвать!» Тот смотрел и соглашался: «Хорош! Ничего не скажешь, хорош!»

Однако не все туда-сюда сновать, на стол накрывать, пора за стол садиться! Сели и французским вином чокнулись:

— Со свиданием!

Выпили, мало показалось, сразу еще по бокалу осушили.

— Я бы покрепче чего, — крякнул Владимир Алексеевич и посмотрел на жену.

— Я бы тоже, — поддержал его Саня.

Мать молча встала, пошла и принесла водки. Выпили все втроем и стали борщом закусывать. Собственно, весь обед состоял из борща. Саню никто в гости не ждал, но борщ был царский. Верин и тот был слабым подобием. Никогда еще Саня такого не ел, в нем было все лето — и душист, и густ, и наварист. Отставив тарелки, еще выпили, никого не брал алкоголь, и Саня все красовался, потому что мать на него смотрела. И он на нее смотрел и хотел только с ней побыть, им вдвоем это было нужно. И вдруг спросил:

— А гитара есть?

И завыл бы от тоски, если б не оказалось. Но мать кивнула:

— А то как же! Сама играю.

Пошла, принесла гитару и снова села. А Саня, молодец-красавец, встал, подошел к ней с гитарой, наклонился и стал наигрывать, приглашая. Мать поднялась, руки на затылке сцепила, туфли в обе стороны сбросила и, постукивая пятками, поплыла по пустой террасе. А Саня за ней, и так наклоняясь, и этак, играл все перебористее, и сам тоже в пляс пошел, а когда руки понадобились, то гитару Владимир Алексеевич подхватил и поддавал, поддавал им жару, а они плясали и плясали, будто вся терраса огнем горела. Саня глаз от матери не отрывал, а она от него, и много чего они друг другу поведали. А когда Саня взглянул на гитариста, то увидел, что играет он самозабвенно и по лицу его текут слезы…

Потом они чай с тортом пили, спокойно уже, обстоятельно.

— Часто пляшешь? — спросила мать.

— Первый раз. На гитаре играю.

— А я часто.

После чая покурили и отправились в студию. Саня хотел народ на машине отвезти, но оказалось недалеко, и они воспротивились. Шли тихой зеленой улицей, встречные уважительно с ними здоровались. И пока шли, по дороге мать рассказала кое-что о спектакле:

— Сценарии пишет, режиссуру осуществляет Владимир Алексеевич, а я на подхвате. У нас с ним детская студия.

Студия располагалась на первом этаже в небольшом домике.

В садике на лавочках сидели ребятишки, ждали и сразу подскочили веселой стайкой к взрослым.

— Задержались мы? — спросила Ольга Николаевна. — Не могли раньше. Ко мне сын приехал. Видали, какой у меня сын? — спросила она с гордостью и с той же с гордостью сказала: — Помещение наших рук дело. Была большая пустая комната, а теперь театр для детей.

Посмотрев, как устроена сцена, Саня восхитился изобретательности постановщиков: воистину большие дела творились малыми средствами — разноцветные кубы, несколько полотнищ на струнах помогали мгновенно менять пространство, создавали новые плоскости, удаляли действие, приближали. Но язык у него не повернулся на одобрительные восклицания вроде: «Потрясающе!» «Гениально!» Мать и так видела, что он оценил каждую их выдумку. Им достаточно было взглядов.

— Где молоток? И скажи, что прибивать, — деловито включился в работу Саня.

Саня ловко стучал молотком, а Владимир Алексеевич в соседней комнате репетировал. По стихам Саня догадался, что детишки разучили смешные стихи Милна про бутерброд, а потом еще и Хармса про кошек. И Сашу Черного про лошадку. Стихи первоклассные. Саня оценил вкус, подбор, драматургичность. Стихи идеально подходили для сценок. «Молодец Владимир Алексеевич!» — похвалил он про себя режиссера. Творческий театральный коллектив он одобрил и с удовольствием тянул провода, налаживая на сцене свет.

В дверь вошли несколько его сверстниц и сверстников. Поздоровались, обменялись несколькими словами с Ольгой Николаевной и скрылись в репетиционной.

— У нас родители вместе с детьми играют. Сами были студийцами, теперь ребятишек привели, — сказала она, подходя к сыну, взгромоздившемуся на стремянку.

Саня замер возле потолка на своей стремянке: вот оно в чем дело! Это же любовь к нему, к Саньке, создала эту студию. Забота, чтобы не болтались беспризорные мальчишки и девчонки по улицам. Сработал мощный материнский инстинкт. На подхвате! Он понял, что подхватывала его мама. До чего же могучая она женщина! Страстная! Сильная! Какая творческая у нее любовь! Но и он в нее, ее склад, ее стать. Его любви должно на всю страну хватить. Он же тоже хочет, чтобы кончилась российская беспризорщина. Не случайно историю полюбил.

Возвращались уже в потемках. Ужинали, пили чай на террасе. А потом Санек отправился к себе в Посад ночевать.

— Вам нужно отдохнуть, сосредоточиться. Премьера — дело серьезное, — сказал он. — Я вам только мешать буду. Невольно, конечно. А на спектакль непременно приеду.

Так и договорились.

Саня ехал и про себя улыбался: ну и день, в этот день он узнал, что он — самый лучший человек на свете. Его не покоробило это, не смутило, он не стал отказываться, шаркать ножкой, испуганно отодвигать подарок. Да, он был самым лучшим для другого, тоже единственного на земле человека, своей матери.