Простые вещи

Глава 12

В один миг свернулись Посад, Москва — Александр Павлович лежал и смотрел в окно вагона на мелькающие мимо поля. Он уехал раньше Ляли. Все, как и предсказывал Сева, завертелось в один миг, документы, чемодан, прощальные поцелуи, и вот он уже едет в Париж и сам себе не верит.

Александр Павлович всегда любил поезд. Ничейное время, нейтральная территория — он забивался на верхнюю полку и под стук колес, под мелькание картинок думал разные мысли. Вагонных общений он избегал, но сверху искоса поглядывал на возбужденно мелькавшую молодежь. Дверь в купе не закрывалась, по коридору кочевали еще не нашедшие себе места индивидуумы. Женский пол — цветущий и не слишком — теснился вокруг Севы, избрав его своим покровителем. Из его купе доносился заливистый смех — там кокетничали и рассказывали смешные истории. Мозговой центр поездки Вадим Вешников, а для коллег просто Вадик, оказался в одном купе с Александром Павловичем — темноглазый, крепкий, широкоплечий молодой человек. Саня с восхищением наблюдал, с какой неиссякаемой энергией Вадим улаживает мелкие и крупные неприятности путешествующих. К нему приходили, о чем-то спрашивали, просили, настаивали. Он отвечал, уговаривал, спорил. Но иной раз во время разговора застывал, смотрел в пустоту остановившимся взглядом, почти экстатически. Любопытный паренек.

Сам Александр Павлович чувствовал себя небожителем. Он не вез с собой никаких творений, а если вез, то в собственной голове. Не мучился амбициями, не выбивал себе места под солнцем, то бишь в предоставленных парижских залах, потому что недовольные пытались и в поезде сдвинуть с места довольных. Однако Вадим держался стойко. Он еще в Москве раздобыл план выставочного помещения, художники все вместе обсудили экспозицию и разделили между собой стены и стенды. Разместили живописные работы, графику, вышивки, ювелирные изделия, мелкую пластику. В спорных случаях кидали жребий. Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Судьба. Ее решения Вадим менять не собирался.

— Разберемся на месте, — деловито отвечал он желающим меняться. — Вполне возможно, кого-то не устроит свет. Может быть, возникнут варианты. Вы в списке.

Александр Павлович проникся симпатией к деятельному, доброжелательному молодому человеку. Подумать только! Взвалить на себя такой груз! Да еще добровольно! Воистину Вадим вызывал восхищение. Александру Павловичу захотелось взглянуть на его работы. Кто знает — а вдруг бездарность? Приятная внешность, интеллигентность, образованность, даже интеллект не гарантируют наличие таланта. Такое тоже бывает и не так уж редко. В его журналистской практике часто оказывалось, что человек с хорошо подвешенным языком выглядел бледно в качестве профессионала и, наоборот, не дающий себе труда связывать слова оказывался необыкновенно толковым работником.

Про себя Александр Павлович со вздохом подумал, что время обольщений для него миновало. Как легко он очаровывался в молодые годы, подпадал под обаяние, ставил на пьедестал, а потом разбивал кумира. Теперь обходился и без того, и без другого. Он невольно возвращался мыслями к своему очаровательному соавтору и с иронической усмешкой думал: возраст, во всем виноват возраст — не захотелось Александру Павловичу тащить в гору воз молодых амбиций… Он приготовился даже к тому, что Париж ему не понравится. На дежурные восторги он уже не способен, молодую восприимчивость потерял, и вполне может случиться, что равнодушно оглядит Елисейские поля, Эйфелеву башню, набережные и поставит галочку — в Париже был. А вот Лувр его не подведет — живопись он любил и готовился увидеть в подлинниках то, что к чему привязался по репродукциям и фотографиям. В первую очередь, конечно, Нику, а потом и все остальное.

Ночью он никак не мог заснуть, даже стук колес не убаюкал, а когда все-таки задремал, разбудила таможня. Поляки оказались людьми въедливыми, проверяли на совесть, но и на это Александр Павлович не был в претензии — стоял в коридоре, смотрел в темное окно и думал: «Вот она, Европа. В двух шагах».

Снова влез на свою верхнюю полку и будто провалился. Проснулся уже в Германии, смотрел во все глаза на маленькие городки вдоль железнодорожного полотна. Привычных просторов и в помине не было. Если поле, то небольшое, а за ним снова непременно городок с какой-нибудь готической церковью…

Утолив первый голод европейскими видами, Саня отправился к Севе перекусить и поделиться впечатлениями.

Напротив Севы сидели две приятные дамы, одетые с изысканной небрежностью, которая служит лучшим признаком утонченного вкуса.

— Позвольте вас познакомить… Александр Павлович, Татьяна Семеновна, Алла Владимировна.

Все сообщили друг другу, что знакомство им очень приятно. Сева, окинув друга ласковым взглядом, протянул:

— Если будете хорошо себя вести, девочки, открою вам тайну Александра Павловича — он знает то, чего никто из нас не знает.

Александр Павлович сразу понял, на что намекает Всеволод Андреевич, и похолодел — перед его глазами возникла ужасная картина: в окружении щебечущих дам он странствует по парижским магазинам. Нет! Нет! Никогда!

— Если что и знал, то забыл, — произнес он глухо, без большой приязни, хотя на него смотрели с симпатией и любопытством.

Взгляд Александра Павловича, обращенный на вальяжного друга, таил в себе целую гамму: от упрека до мольбы. Сева внял мольбе Сани — и перевел разговор на милых дам, рассказав, что Танечка шьет иконы, Аллочка делает украшения.

Саня тут же выразил желание познакомиться с творчеством художниц, он предпочел предстать перед ними журналистом, но ни в коем случае не переводчиком, владеющим французским языком.

Его тайна гарантировала ему свободу, он собирался странствовать по Парижу один.

— Надеемся, в один прекрасный день вы откроете нам ваши тайные познания, — мило улыбаясь, сказала Татьяна.

Высокая, худая, темноглазая, она производила очень приятное впечатление — смотрела вдумчиво, не спешила говорить. Пухленькая Аллочка показалась Сане куда легковеснее, легкомысленнее — одно слово, дамские побрякушки! Но недаром французы говорят, что внешность обманчива. Разговорившись с Аллой, он узнал, что по профессии она геолог, знает и любит камень, и конек ее — яшма.

— Вы и представить себе не можете, до чего удивительные картины создает сама природа, — сказала она. — Я их только нахожу, иногда чуть-чуть помогаю. Вот увидите мои броши и поймете, о чем я.

— Я с таким нетерпением жду вернисажа, — признался он. — Не меньше, чем Парижа.

— А мы больше ждем Парижа, — улыбнулась Алла. — Мы друг друга хорошо знаем, в гости ходим и на выставках вместе, а Париж у нас впервые. А у вас?

— И у меня, — кивнул Александр Павлович.

Поезд прибывал в Париж к вечеру. Следующий день был у всех, кроме Сани, рабочим — размещение выставки, а еще через день вернисаж.

— Сева, может, вместе в Лувр отправимся? — спросил Александр Павлович, мысленно набрасывая что-то вроде расписания.

— И рад бы, — последовал ответ. — Но картины имею обыкновение смотреть в одиночестве.

Сева пощадил, не выдал Саню и просил избавить его от обязанностей гида: любезность на любезность, так сказать. Тем лучше, значит, и Саня имеет полное право на самостоятельную жизнь.

— Если хотите, мы с Таней можем вам составить компанию, — откликнулась Алла и тут же прибавила, приглядевшись, — да нет, вы тоже одинокий волк.

Саня почувствовал благодарность за проницательность.

— И про вас не скажешь, что вы из стадных овечек, — не остался он в долгу.

— Не из овечек и не из стадных, — согласилась Алла.

За недолгое время, проведенное вместе, они прониклись друг к другу симпатией, но каждый дорожил своим настроем, давними мечтами и изменять им не собирался.

Поезд замедлил ход, все давно стояли у окон, разглядывая пригороды Парижа и не находя в них особенной живописности, но теперь — теперь уже сам Париж. Не слишком высокие стеклянные своды, толпа народа и новая толпа, покинувшая поезд, идущая к выходу. Пока ничего особенного, толпа себе и толпа. Но Александр Павлович уловил французскую речь и, даже еще ничего не видя, почувствовал себя счастливым. Беглый взгляд на запруженную народом площадь, и вот они в автобусе — первая поездка по городу, смотрят во все глаза.

Александр Павлович откинулся на мягкую спинку и смотрел в окно, как смотрел бы сон — светлые дома с щеголеватой лепниной и узорными решетками, темно-красные и темно-зеленые навесы кафе — южный нарядный город. А вон маленький садик на крыше! Узкая улица кончилась, поехали вокруг конной статуи, стоящей посередине площади — хвост, круп, в лицо так и не заглянул, — снова свернули в узкую уличку, а потом на набережную и по мосту через Сену…

Гостиница тоже на узкой улице неподалеку от площади Трокадеро. Начали расселяться, и к Александру Павловичу подошел Вадим.

— Не возражаете, если и тут будем в одном купе?

— Сердечно рад, — отозвался Александр Павлович, получил свою магнитную карточку и отправился на третий этаж.

Номер и вправду не больше купе, но мил, уютен, в сине-голубых тонах, приятных в летнее жаркое время.

— Мы после размещения сразу в «Русский дом», он тут неподалеку. Посмотрим помещение для выставки. Встретимся с администрацией. Вы с нами?

Да, конечно, он тоже пойдет и посмотрит, будет знать, где расположится выставка.

Но тут же переменил решение. Нет, нет, он в Нотр-Дам, на набережную, на Монмартр, а в «Русский дом» можно и завтра. Простился и вышел. Узнал у хозяйки, улыбчивой приятной дамы, где ближайшее метро, порадовался про себя: «Какое произношение! Ах, какое замечательное произношение!» — и заспешил по-московски к метро, к долгожданным чудесам!

Но через пять минут уже не спешил, шел, оглядываясь по сторонам, и радовался всему, что видел — домам, кафе на тротуаре, прохожим, прислушивался к голосам, ловил отдельные фразы. Отметил простоту одежды, непринужденность. И снова прибавил шаг, потому что и представить себе было трудно — неужели через несколько остановок он окажется на острове-кораблике посреди Сены и войдет под своды собора Парижской Богоматери?

Метро поразило скудостью и функциональностью — транспорт для бедных, и народ соответствующий — аккуратнейшие старушки, негры, многодетные мамаши. Ну и туристы, разумеется, с блаженными улыбающимися лицами.

По дороге опять передумал. Испугался заведомо туристического Ситэ и Нотр-Дама. Нет, лучше начать с Монмартра, там улицы помнят поэтов, художников, окажешься в незнакомом месте, но в знакомой компании.

Вышел из метро и попал в веселую суету — вдоль бульвара пестрые магазины, а прямо перед глазами светится большая красная мельница, обещая танцы полуголых красоток, — знаменитое кафе Мулен-Руж.

С забившимся сердцем Александр Павлович Иргунов стал подниматься вверх на Монмартр, холм мучеников. Здесь в давние времена заплатили жизнью за веру первые христиане, а потом платили тоже жизнью и тоже за свою веру всевозможные мученики искусства, непризнанные новаторы, ставшие святынями много лет спустя, после смерти.

Александр Павлович не спеша шел по улице Лепик, вспоминая песенку Монтана. Да, та самая улица Лепик, и он по ней шествует. Оказывается, чувствительности и восприимчивости он не потерял, смотрит вокруг с детским любопытством. И чего вокруг только нет! Прилавки магазинчиков притягивают взгляд — на одном лежат на снегу раковины и розовые лангусты, другой обвешан связками битой птицы, третий манит круглыми хлебами с грубой коркой и тонкими батонами-багетами. Хозяева и покупатели обменивались шутками. Выбрав серебристо-розовую рыбу, немолодая симпатичная женщина попросила почистить ее и уселась за столик, стоявший на тротуаре, выпить чашечку кофе. Заметив любопытный взгляд Александра Павловича, она сказала:

— Прекрасная погода сегодня, месье. Удачи вам в Париже!

Конечно, нетрудно догадаться, что он турист, но ответил турист уже с парижской непринужденностью:

— Удачи и вам, мадам, — и заслужил доброжелательную улыбку.

Да, Париж был югом, а он и не подозревал, насколько тут — юг. Цвели и благоухали розы, шелестели фонтаны, люди жили на улице. Вокруг звучала французская речь, и Саня невольно удивлялся, когда слышал ее из уст простых работяг, красивших фасад, и усатого мясника в белом переднике.

Но еще больше изумила его русская фраза.

— Вот уж никогда не думала, что буду закрывать ставни в доме Ван Гога, — произнесла рядом с ним из открытого окна стриженая женщина по-русски и закрыла ставни.

Александр Павлович оглядел дом — рядом с воротами висела табличка: «В этом доме у своего брата Тео жил Винсент Ван Гог». Да, повезло какой-то россиянке, хорошо закрывать ставни в доме Ван Гога!..

А какой вид ему открылся со смотровой площадки! Париж состоял из ступеней черепичных крыш, был розовым, в легкой дымке, и манил, манил…

Александр Павлович уселся на лавочку и, отдыхая, любовался. Какие могли быть разочарования? Нет, он уже очарован, влюблен. Ему казалось, он изменился, впитал легкость, щеголеватость, шутливость, какой щедро делилось с ним окружающее. Он ощущал радость и легкое головокружение, будто от бокала вина — вина Парижа.