Простые вещи

Глава 17

Многое любил вспоминать впоследствии Александр Павлович из своей поездки во Францию, но с особым чувством вспоминал путешествие в Шартр.

Он спустился вниз к условленному часу и увидел внизу зеленый «рено». Катя стояла рядом с автомобилем и разговаривала с невысоким плотным мужчиной с проседью в густых черных волосах.

— Познакомьтесь, — нежным мелодичным голосом сказала Катя — Жак Солье. Жак любезно согласился помочь мне показать вам Шартр. Он очень любит шартрский собор.

Мужчины крепко пожали друг другу руки, пристально взглянув в глаза, выясняя, кто таков? Глаза Жака, темные, умные, смешливые, смотрели тепло и с симпатией. А глаза Александра Павловича? Этого он не знал — скорее всего с желанием понять, с кем имеет дело.

— Рад познакомиться, — сказал по-французски Александр Павлович.

— И я рад, — мягко грассируя, по-русски ответил Жак.

Брови Александра Павловича удивленно взлетел кверху, вот уж чего он не ожидал, так это русского языка от француза. Но почему, собственно? Судя по возрасту, француз вполне мог быть сотрудником Катиного отца, а им, наверное, полагается знать русский язык. Он невольно спросил взглядом подтверждения своей догадки у Катерины и в ответ получил тоже взгляд, горделивый и вместе с тем необыкновенно скромный. И ему почему-то расхотелось задавать дальнейшие вопросы. Показалось, что и так уже все ясно и не нужны никакие объяснения.

— Учу, учу, — добродушно подтвердил француз.

— И это ваша учительница? — с трудно определимым, но скорее всего ревнивым чувством осведомился Александр Павлович, вспомнив уроки французского языка, которые давал Екатерине в Москве.

— Нет, это мой со-бе-сед-ник, — старательно выговорил Жак и с таким обожанием взглянул на Екатерину, что и намека хоть на какую-то деловитость в их отношениях не осталось. Катенька тоже улыбнулась ему в ответ. Александр Павлович сказал бы, что улыбнулась она сиятельно. Она смотрела и двигалась с неподражаемой прелестью, какая появляется лишь у любимых женщин, ведь в глазах любви они — совершенство, и в самом деле становятся совершенными. А Жак смотрел на нее глазами любви, сомнений в этом не было. Отвечала ли она ему взаимностью? Она отвечала тем, что благодарно раскрывалась, как раскрывается цветок в теплых лучах солнца, набирая щедрую яркость красок, особую тонкость аромата. Возможно, сердцевина отношений была пламеннее, но разве разглядишь ее за пышным цветением благоухающих лепестков?

И еще странность — Александр Павлович уловил шестым чувством, что на этот раз его не списали со счетов, он принят в паладины Екатерины Прекрасной, занял законное место в ее свите и воспринимается как соперник. Почему-то ему было это приятно. Почему? Да потому что он тоже мог не таясь восхищаться, добиваться внимания, надеяться на успех.

Нежная бережность сквозила в каждом жесте Жака, он подвел Катеньку к машине, открыл дверцу, усадил на заднее сиденье — и она, и он были хозяевами и отвели лучшее место гостю. Усевшись за руль, Жак улыбнулся Катеньке в зеркало и мягко тронул машину с места.

Через пять минут Александр Павлович почувствовал себя первым остроумцем, ловко парируя шутливые выпады Жака. Веселым турниром они развлекали прекрасную даму и, чувствуя друг в друге достойных партнеров, от души наслаждались сами искусством словесного фехтования. Но вот кончилось парижское предместье, не радующее ни архитектурой, ни живописностью, как не радует глаз город Красногорск, и Жак предложил Александру Павловичу оглядеться.

— Характернейший пейзаж, сердце Франции, — сказал он. — Вам как переводчику пригодится, и послушаем вместе Жюльетт Греко.

Он нажал на кнопку магнитофона, и поплыл низкий бархатный голос. Александр Павлович с благодарностью взглянул на Жака.

— Именно о ней я и мечтал. Даже собирался поискать записи. Слышал всего несколько песен, но полюбил на всю жизнь.

Жак кивнул:

— Я не сомневался, что у нас много общего. Раз мы любим одну и ту же женщину, непременно будем друзьями.

О какой идет речь? О поющей или о сидящей там, на заднем сиденье? Александру Павловичу показалось, что он понял правильно, поэтому уточнять не стал. Тема любви прозвучала для него неожиданно, и он тоже улыбчиво покивал в ответ, выражая искреннюю симпатию и готовность дружить, но был рад, что нет необходимости продолжать разговор, откинулся на спинку и принялся смотреть в окно.

Темно-зеленые живые изгороди вились прихотливыми лентами, деля пологий склон на неровные участки, и на этом лоскутном одеяле бросались в глаза ослепительно желтые заплаты рапса и молочно-белые пятна — отдыхающие коровы. «Зато у нас, — невольно подумалось Александру Павловичу, — коровы рыжие и черно-белые, поля немереные, тянутся до самого горизонта, на горизонте лес, а здесь леса почти нет». Да, действительно, небо мягко ложилось на плавный изгиб холма, и леса не было видно.

Зато они проехали маленький городок, который здесь называли деревней. Улицы, выложенные плитами, небольшие домики под черепичными крышами, каменный собор. Поутру люди отправляются на поля, что вокруг городка, вечером возвращаются и расходятся по домам. «У нас все больше усадьбы, — снова отметил разницу Александр Павлович. — Дом и возле него огород». Вспомнив об огороде, он сразу вспомнил о Вере. И опять изумился — неужели она в самом деле любит его? Услужливая память нанизала череду завтраков с ароматным кофе и пышками, ужинов с душистыми травяными чаями. Ляля права, дом преобразился с появлением Веры. Возвращаясь, он видел не слепые темные окна, а золотистый свет за занавеской, обещавший тепло, горячий вкусный обед. Она встречала его улыбкой. Он увидел ее руки, маленькие и очень ловкие. И небольшие яркие глаза. Скорее серые. Но они могли казаться голубыми. Сейчас ее попытка привлечь внимание показалась трогательной. Сад был такой же попыткой. Но ему и в голову не пришло, что речь идет о чувствах, он ничего не понял и рассердился. А вот батюшка оценил Верины усилия. Ляля тоже оценила. А он? Почему он не заметил, что она вообще прилагает усилия? Впервые Александр Павлович с изумлением спросил себя, а почему, собственно, он принял как должное заботы этой совсем чужой женщины? Почему ему показалось совершенно естественным, что молодая приятная женщина тут же отправилась на кухню и принялась громыхать кастрюлями? И сама она почему так покорно-привычно сразу взялась за стряпню и мытье посуды? Ему, литератору, переводчику, журналисту, даже в голову не пришло, что незнакомка может стать со-бе-сед-ни-ком. Почему?

Странный неприятный вопрос кольнул Александра Павловича. Кольнул, потому что ему стало стыдно. «Мы женщин не любим, — подумал он. — Мы их используем…» И тут он как человек совестливый слегка покраснел. Но мысль, кольнув, не улетучилась, потекла дальше. Он вспомнил знаменитых французских красавиц, которых видел в Лувре: с большими носами, близко посаженными узкими глазками, они улыбались тонкими бескровными губами. Почему он решил, что их славили за красоту? Их называли «прекрасные женщины». Восхищались утонченным умом, образованностью, искусством вести беседу. К ним шли за советом, они умели уладить ссору, смягчить обиду, облагораживали нравы, сборище превращали в общество. Прекрасные, прекрасные женщины. Их ценили, любили, к ним испытывали благодарность. Александру Павловичу, человеку творческому, в воображении отказано не было, и вдруг он совсем по-иному увидел своих соотечественниц, которых недавно так возмущенно корил за бескрылую деятельность. Они проходили перед ним чередой, уже не юные, располневшие, но подкрашенные, причесанные, с моложавыми лицами и усталыми руками — веяло от них щемящим одиночеством. В этой череде были замужние, незамужние. Незамужние иной раз оказывались счастливее, к ним приходили чужие мужья с цветами и тортом, признавались в любви и тоже использовали, да, использовали… Множество старательных женщин, одна из которых привела в порядок его огород, а потом бросила в него камешек, трудились не покладая рук, отгораживаясь деятельностью от пустоты одиночества. Тут Александр Павлович покраснел снова: ему совсем стало стыдно, когда он вспомнил, какая буря поднялась в его душе, будто в стакане воды. Из-за чего?! Из-за огорода. Как он честил тогда женщин! Как высокомерно третировал!

Александр Павлович искоса взглянул на Жака, тот, ласково улыбаясь, поглядывал в заднее зеркальце на Катеньку и со спокойной уверенностью вел машину. Видно было, что на душе у него спокойно и ясно и все вокруг его радует. Жюльетт Греко пела о птичке и рыбке, которые нежно любили друг друга… Смешная, трогательная песенка. Александра Павловича захлестнула волна счастья. Господи! А ему-то кто запрещает любить? Люби себе на здоровье! От души. Без оглядки! Тут он оглянулся на Катю. Она ответила ему улыбкой.

— Скоро приедем, — сказала Екатерина Прекрасная. — Но сначала завтрак. Все французы ровно в полдень завтракают.

— Включая рестораторов, — подхватил Жак, — поэтому парижане завтракают в китайских ресторанах.

— Неужели и здесь мы найдем китайцев? — шутливо осведомился Александр Павлович.

— Здесь у нас есть знакомый, симпатичный месье Бело, он угостит нас отличным бараньим жарким с бургундским, — с живостью отозвался Жак. — Или наша прекрасная дама предпочитает дары моря и вино цвета солнца?

— Дама воздаст должное и жаркому, и бургундскому, — откликнулась Катя.

— Как отрадно, что мы единодушны! А вы знаете, почему все французы садятся за стол ровно в полдень? Потому что в средние века верили, что в полдень за стол садится сам папа римский, и, садясь за стол одновременно с ним, приобщались пище, освященной его молитвой. Сейчас среди французов не так много ревностных католиков, но привычка есть привычка, все завтракают ровно в двенадцать часов.

Указатель пообещал, что до Шартра осталось 10 километров, но «рено» свернул в сторону и остановился под навесом харчевни в маленькой деревушке.

Александру Павловичу все казалось, что перед ним оживают сны — прочитанное, воображаемое становилось явью. Вот и эта харчевня с длинным столом на улице под навесом тоже была из какой-то книги, может быть, из повести Анатоля Франса. Оттуда же усатый хозяин в белом переднике до пола. Он радушно приветствовал гостей, они уселись в уютном уголке и заказали жаркое, вино, салат. Салат, как его мыслят французы, на самом деле листики салата и сырые овощи, красиво разложенные на блюде, к ним подают соус, захочешь, сам смешаешь все, как тебе заблагорассудится.

Славно они позавтракали в теньке! Немного передохнули с дороги, размялись, прогулялись, подкрепились. И снова сели в машину. Путь был недолог, и вот они уже петляют по узеньким улицам Шартра, пробираясь к соборной площади.

Жак оставил машину в переулке, и к площади они двинулись пешком, взявшись за руки, как трое малых детей. В середине шла Катя, держала их обоих, вела вперед. А на площади они замерли. И как не замереть? Каменное кружево фасада, башни, устремленные в безоблачное небо, — изумительной красоты корабль плыл по бездонной синеве. И, плывя вместе с ним, душа испытывала трепет счастья. Постояв перед собором, они, боясь расплескать счастливый трепет, осторожно толкнули тяжелую деревянную дверь и вошли внутрь. В полумраке светились синевой и рубинами огромные окна-витражи. Пестрый райский сад, и в нем жили, светясь, святые, свет от них одевал и тебя, ты тоже жил отныне в райском саду.

Молча трое малых детей, замерев в светящемся полумраке, сидели на деревянной скамье, насыщаясь красотой небесной любви.

Александр Павлович и сам не знал, сколько они просидели в этом удивительном свете, он не думал ни о чем, тишина покоя заполнила его, вытеснив мысли, тревоги, суету. И говорить не хотелось. В молчании обошли они собор. В молчании вышли из него — из пестрого полумрака на ослепительно яркое солнце. И посмотрели друг на друга с любовью и благодарностью.

Благодарность ощущал Александр Павлович и позже, стоило ему вновь мысленно вернуться в пронизанный разноцветными лучами райский сад и ощутить покой, хранимый узорным каменным ларцом вот уже восемь столетий. Особое чувство связало его с обоими спутниками, чувство сродни побратимству: они утолили жажду водой из одного колодца, напитали сердца небесным светом и не могли быть чужими друг другу. И хотя путь был у каждого свой и вряд ли совпадали направления, но ничто не мешало взаимной любви и приязни. Тепло любви согревало пространство — там, вдали, трудились над своей жизнью люди, небезразличные тебе.

С сочувствием, пониманием посмотрел Александр Павлович и на Вадика. Молодость — трудное время: жажда свершений мешает жить, мешает любить. Сколько еще предстоит пережить молодому человеку, прежде чем он увидит не себя, а других, заинтересуется ими? Сколько получит ударов? Испытает разочарований?

Но ему ли учить молодых? Он и сам до последнего цеплялся за молодую жадность, в его глазах именно она была равнозначна жизни. Сейчас что-то в нем изменилось, и он, кажется, в самом деле всех отпустил на свободу. Потому что свободным ощутил себя. Свободным от всякой корысти. И все-таки любящим. Отпустил в первую очередь маму. Как долго он знал, какой она должна быть! Как долго требовал, чтоб была именно такой! Злился. Обижался. Ревновал. Горевал. Жалел себя. И знать не хотел, какая у него мама на самом деле. А какая она? Ничего не потеряно — узнает, поймет. Может, только сейчас и поймет. А раньше не мог понять, мешала обида.

Совсем другими глазами посмотрел он на свою жизнь с Инной. Разве не защиты, комфорта, покоя он искал, когда женился на ней, такой уравновешенной, умной, рассудительной? Свои потребности считал любовью. «Ты мне так нужна», — честно признавался он и думал, что признается в любви. Но любовь — потребность в чем-то совсем ином. Может быть, действительно в собеседнике?.. Или вовсе не потребность, а радование, что на свете есть такое удивительное существо, благодаря которому ты переполняешься ощущением жизни? Нет, Инну он любил и любит, хотя в их совместной жизни был порядочным эгоистом. Расставание трудно далось обоим, но, когда решение об отъезде было принято окончательно, он сделал все, чтобы облегчить ей отъезд, они и сейчас близкие, родные люди, их связывает Олежка, прожитые вместе годы…

Катенька? Что же Катенька? Чем бескорыстнее, тем отраднее…

А Вера? Пафос обиды улетучился. Обида — тяжелое, безотрадное чувство. И когда наконец покидает тебя, вздыхаешь с облегчением.

Александр Павлович с неведомой ему дотоле нежностью вдруг подумал о женщинах-художницах из их группы. Где были его глаза? Что отводило их от женской стихии? Внезапно Александр Павлович ощутил в себе готовность вникнуть в женские заботы и интересы. А почему, собственно, нет? Он сам подошел к Алле с Татьяной и предложил прогулку по магазинам. Чем магазины хуже музеев?

Он налюбовался портретами Модильяни, но кого тот писал? Современниц. А итальянцы кого писали? Тоже современниц. А испанцы? Голландцы? Впрочем, голландцы предпочитали современницам цветы и фрукты. Но это малые голландцы, а великий Рембрандт писал обожаемую, совсем некрасивую Саскию, влюбляя в нее зрителей спустя четыреста лет. Так почему не отдать дань восхищения собственным современницам? Они и в двадцатом веке заботятся о том, чтобы радовать мужской глаз. Почему не насладиться общением с ними — их веселостью, беспечностью, жаждой жить? Или, напротив, застенчивостью, угловатостью, неуклюжестью? Во всем есть свое очарование — великие мастера живописи убедили в этом Александра Павловича.

Художницы радостно переглянулись. Они отдежурили свой день на выставке и с полным правом могли окунуться в парижскую суету.

— Вот оно, благотворное влияние парижского воздуха! — воскликнула Аллочка. — Вас просто не узнать, Александр!

— Напротив, я хочу, чтобы вы узнали меня как можно лучше, — отозвался он. — Я понял, что я мил, любезен, обаятелен и знакомство со мной вам совсем не повредит.

— А знакомство с нами тем более, — в один голос откликнулись Алла с Татьяной.

— И что же мы будем покупать? — осведомился Александр Павлович. — Шляпки? Пинетки? Галстуки?

— Шляпки! — воскликнула Татьяна.

— Пинетки, — подхватила Алла, давая понять, что интересы детей будут учтены непременно.

— И галстуки! — Александр Павлович тут же подхватил под руку обеих дам.

Мысль его запорхала над магазинными прилавками, и он непременно хлопнул бы себя по лбу, не будь обе руки заняты, поддерживая прелестных спутниц. Да. Так оно и было, теперь он находил их прелестными. А себя болваном, потому что чуть было не упустил из виду, что ему тоже нужно сделать покупки. Как он мог забыть о тете Наташе, отце, Милочке? В погоне за эстетскими радостями мог лишить себя праздника — шуршания красивых оберток под нетерпеливыми пальчиками, изумленных ахов, радостных возгласов. А блестящие глаза? Румянец? Смущенное мужское покашливание и особый молодцеватый вид, с каким смотрят на себя в зеркало немолодые мужчины? В какую бездну неловкости он мог угодить! А маме? Что он купит маме? Ей он тоже хотел привезти частичку Парижа, эликсира радости, при одном упоминании о котором помимо воли светлеют лица!

— Сначала за шляпками, — сказал он. — Мне тоже необходима шляпка.