Простые вещи

Глава 14

Александр Павлович с бокалом красного вина присел в уголке. Презентацию выставки завершал традиционный щедрый русский фуршет, и, как водится у россиян, по углам и вдоль стены устроители расставили стулья — фуршет фуршетом, а посидеть поговорить тоже нужно. Ноги у Александра Павловича гудели, он с утра обежал весь Лувр, проходил там часов восемь и теперь понемногу опоминался, ел бутерброд, поглядывал на публику и обживал накопленные впечатления.

В странствиях никогда не знаешь, что тебя изумит. Предвкушаешь одно, впечатляет другое. Александр Павлович привык к музейным анфиладам, приготовился следовать по ним, выбирая себе не спеша картины по вкусу. Внимания его обычно хватало часа на четыре, но тут он настроил себя на более долгий срок — когда еще попадешь в Лувр? Желательно обежать большую часть залов! А когда попал в залы, то тут-то и изумился — свет падал то сквозь стеклянный потолок, то в полной темноте подсвечивал только стенд с рисунками, здесь он был рассеянным, а там ярким, постоянно помогая тебе смотреть, по-разному собирая твое внимание. Но не только свет воздействовал на внимание, пространство тоже. Лесенки и переходы меняли уровни — большие высокие залы расширяли тебя, маленькие, низкие концентрировали. Насмотревшись на живописные полотна, Александр Павлович вышел вдруг в огромный внутренний двор, заставленный скульптурой, и притупившееся было внимание вновь обострилось.

Как досконально они знают всю колоссальную коллекцию! Как любят ее, раз для каждой картины, каждой скульптуры, гобелена, древней чашки, греческой плошки нашли самое выигрышное место, выделили светом, показали, — вот что изумляло Александра Павловича.

«Гении пространства, гении детали», — твердил он про себя, думая о французах.

Та же гениальность ощущалась и в самом городе. Тесный, каменный, средневековый, он не давил, не стеснял. Узкие улочки становились шире благодаря нарядным витринам. Витрины начинались прямо от тротуара, и каждой из них можно было залюбоваться. Вечером от них шел яркий свет, и даже ночью в город не заползала тревожная темнота, едва размытая редкими фонарями. Городское пространство было обжитым, дружелюбным. Ни одного приказа, распоряжения, запрета. «Мы рады, что вы не курите, как и мы», — извещала надпись в кафе. «Если притронешься и испачкаешь, будет жалко», — предупреждала надпись в музее. Тесное пространство научило людей совместности, город излучал приязнь, без которой долго в тесноте не проживешь. А здесь жили вместе долго. Двенадцатый век смотрелся не древнее двадцатого. В тесноте, так сказать, да не в обиде. Нет реальных просторов, пусть будут иллюзорные: узкие магазинчики расширят зеркала. Крошечную площадь оживит фонтан. Нарядной наполненности улиц противостояла прохладная тишина соборов. Одевая мягким сумраком, они сразу отъединяли вошедшего от суеты. Соборы были огромны и сами походили на города множеством часовен, странствие от одной к другой могло продолжаться не один час. Оазисы покоя, соборы хранили воду сосредоточенности. В них можно было посидеть, подумать…

Впрочем, и здесь, в радостной возбужденной суете фуршета, тоже неплохо думалось. И хотя день изобиловал художественными впечатлениями, выставка Александру Павловичу пришлась по сердцу. Общение со старыми мастерами обострило чувствительность к своему, родному. Шитые иконы смотрелись удивительно трогательно — нарядные и вместе с тем бесхитростные. Радовали и ювелирные изделия: кубки, бокалы, флаконы из серебра, украшенные камнями разного цвета, разной формы, и глаз не уставал дивиться причудливой, прихотливой фантазии мастера. Веяло от них памятью о седой старине, которую так любил Иргунов. Понравились ему яшмовые броши Аллочки, он отдал должное ее таланту. И книжная графика Вадима. Рисунки, правда, показались ему суховатыми, может быть, рассудочными, но грамотными, изящными. Сева еще расшевелит ученика, Саня в учителе не сомневался. Необычайно выразительными смотрелись Севины старухи — красивые, некрасивые, добрые, суровые, озорные и скорбные.

Посмотришь на них, защемит сердце, и вспомнишь Некрасова: «Ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь». Словом, Александру Павловичу показалось, что французы многое поймут о России, увидев творчество ее художников. Сам он сегодня многое понял о французах. А теперь просто сидел, отдыхал.

По улыбающимся лицам он видел, что ребята-художники довольны вернисажем, пришли нужные люди, сказали добрые слова. Судя по всему, будут отзывы во французской прессе. И в российской, конечно, тоже — это уж он постарается.

Приподнятое настроение передавалось от творцов зрителям. Атмосфера царила праздничная. Слыша не только французскую, но и русскую речь, Александр Павлович сообразил, что среди публики немало эмигрантов. Скромно одетые люди подолгу стояли перед витринами, потом заговаривали с художниками — на вернисаже художники сами представляли свои работы. Александр Павлович смотрел вокруг с зорким любопытством. Господи! Мог ли он себе представить русскую выставку в Париже! Мало этого! Эмигрантов, с которыми можно запросто поговорить!

Он быстренько допил вино и отправился общаться. Конечно, сначала задавал вопрос, какое впечатление производит выставка, а потом уже интересовался, кто же уехал из России, родители или деды, и когда уехали? Потом спрашивал, хочется ли потомкам вернуться на историческую родину? Ответы получал разные. Побывать, повидать хотелось почти всем, но вообще-то они давно здесь прижились, и с таким трудом приживались, что… В ответ гости тоже задавали вопросы: чего россияне ждут от перестройки? Как думают перестраивать Россию?

И затевался разговор — горячий, задушевный, так умеют говорить только русские, чтобы утром обо всем позабыть.

К разговору бывших и нынешних русских с любопытством прислушивался старичок француз — он вставлял ломаные русские фразы, но было видно, что суть разговора улавливает с трудом. Видя его заинтересованность, Александр Павлович стал кое-что переводить ему. Француз представился:

— Месье Батист Прюно. — И добавил: — Я очень люблю русских. Они — душевные люди. Никто не умеет дружить так, как русские.

Александр Павлович почувствовал себя польщенным. Француз достал визитную карточку и протянул ему. На карточке значилось: Бережков Иван Петрович, Ницца, рю Мереж, 14. И от руки приписка — пиши по адресу: Тамбов, улица Писаренко, 19.

Александр Павлович с удивлением взглянул на Батиста Прюно — ведь так, кажется, зовут его нового знакомого, он не ошибся?

— Это мой друг, — объяснил француз. — Очень близкий и дорогой друг. Он уехал на родину после войны, и с тех пор у меня нет от него известий. Я писал. Много раз писал в Россию, но ни разу не получил ответа. Не могли бы вы взять на себя труд и написать ему? Может быть, он откликнется?

— Попробую, — согласился Александр Павлович. Он видел, как взволнован старичок, и ему захотелось в самом деле разыскать неведомого Бережкова.

По всему было видно, что Прюно одинок и живет воспоминаниями. Сейчас он пришел погреться у чужого огня, вспомнить прошлое.

— Мы жили до войны в Ницце, там тогда было много художников, — мечтательно произнес он. — Не только Матисс, Шагал, были и другие. Жан знал всех. Оказывал мелкие услуги. Художники — особенный народ. Им иной раз надобятся самые необычные вещи — кому-то кусок церковной парчи, кому-то летучая мышь. Жан доставал такие вещи, он понимал их, он и сам в душе художник.

Услышав про Матисса, Шагала, Александр Павлович уставился на собеседника. Матисс? Шагал? Конечно же, оба умерли так недавно. Это в наших глазах они — монументы, а на деле — современники, и живы те, кто прекрасно их помнит.

— А вы сами с кем были знакомы — с Матиссом или с Шагалом? — заинтересовался Иргунов.

— С Бережковым, — засмеялся Прюно. — А про тех он мне только рассказывал. Иногда очень любопытное, но я уже все позабыл.

— Жаль, — посетовал Александр Павлович. — А я бы с удовольствием послушал.

— Так послушайте про Бережкова! — воскликнул Прюно. — Удивительный человек! Мы с ним дружили до войны, война все перепутала. А вскоре после войны он уехал. Многие русские тогда возвращались на родину.

Вспомнив про войну, Прюно посуровел. Александр Павлович сообразил, что для стариков французов война по-прежнему тема болезненная, но ему не хотелось серьезных, болезненных тем, хотелось праздного легкомыслия, и он налил им обоим еще по бокалу вина и стал расспрашивать, но не про Бережкова, а про Париж. Эта красавица занимала его больше всего на свете. К ним подошла Алла, он познакомил ее с Прюно, и тот вспомнил несколько русских фраз, доставшихся ему от Ивана. Прюно и Алла очень быстро нашли общий язык, он уже смешил ее и говорил что-то приятное. Александр Павлович не мог не заметить, что русские женщины в обществе французов оживали. Что тому причиной? Наша любовь к французам или любовь французов к женщинам? Он не нашел ответа на этот вопрос, потому что Сева поманил его к себе, и он простился, оставив новых знакомых за галантной шутливой беседой.

Сева был уже навеселе, улыбчив и благодушен. Он мотнул подбородком в сторону окна, явно приглашая взглянуть и Саню. Саня послушно взглянул и увидел Вадика. Вадик, похоже, вдохновенно произносил монолог. Прислушавшись, Саня различил даже отдельные фразы. «Европа должна познакомиться с русским искусством! Я понял, что мой долг показать наше искусство во всех европейских столицах! Со следующей выставкой мы поедем в вечный город Рим!»

— Ишь, каким соловьем заливается мой ученичок! — широко ухмыльнулся Сева. — Не все у нас просто. Если хочешь знать, целая интрига.

Севе хотелось рассказать про интригу, и Саня не мог отказать приятелю, он приготовился его выслушать.

— Девицу-красавицу рассмотрел? — продолжал тот.

Саня перевел глаза с Вадика на девицу и замер: в нише окна на фоне парижских балкончиков стояла скромнейшая, аккуратнейшая Катенька Мелещенко и благовоспитанно слушала Вадика, самозабвенно повествующего о перспективах выставочного дела, которому он, кажется, собрался посвятить всю свою жизнь. Александр Павлович замер, подобрался и стал слушать с повышенным интересом.

— Хороша? — ухмыльнулся Сева. — То-то, брат! И мы с тобой, скинь нам годков по пятнадцать, понеслись бы ради такой завоевывать Париж.

В Севиных словах прозвучала такая горькая правда, что Саня поспешил запить ее глотком вина.

— А что? Надо было завоевывать? — осведомился он.

— Еще как надо! — отозвался Сева. — Познакомил их я.

Саня тут же вспомнил, что и его ввел в мир киношников Сева. Кто, как не Всеволод Андреевич, представил его главному кинобоссу Иващенко, от которого он, Александр Павлович Иргунов, получил в конце концов работу. Но не просто работу, а соавторство с молодым начинающим киносценаристом Екатериной Мелещенко, на которую он и проработал всю весну. Мелещенки и Иващенки были в каком-то тридесятом родстве или большой дружбе, потому и стала Катенька главной, а он, опытный литератор, остался у нее в подмастерьях. Однако Париж был подарком киношников, так что обижаться не приходилось. Да он и не обижался, он ожил сердцем благодаря Катеньке…

— На мой взгляд, пара подходящая, — продолжал говорить Сева. — Хорошая пара. Я ведь человек практический. Катерине хорошо бы в Москве осесть, она в Москве только учится. Вадик — коренной москвич, талантливый парень. Она тоже не бездарь, к тому же со связями: папа у нее в Париже работает. Одним словом, Кате Москва не повредит в качестве места жительства, Вадику-художнику поездки в Париж пойдут на пользу. Так я рассудил и молодежь познакомил. Поначалу дело пошло на лад. Во всяком случае, Вадик в экстазе. Но красавица в Париж укатила, а когда приехала, что-то переменилось. Вадим напрягся. Он же парень самолюбивый. Но держать себя в узде умеет. Виду не показал.

«Может, и я тут не без греха, — подумал Александр Павлович, — очень уж энергично взял Катеньку в оборот — работа, экскурсии, уроки». Но теперь он и Катеньку увидел по-другому — ее неуступчивость, оказывается, таила под собой житейскую подоплеку. Когда он предлагал ей изменить характер героя, наделить его горячим сердцем и буйной фантазией, Екатерина Прекрасная видела перед собой конкретный живой прототип и просила помощи у более опытного соавтора: подскажи, как поведет себя именно такой человек? Ведь не все в жизни переменишь. Она обдумывала определенную житейскую ситуацию, пыталась предугадать, к чему она поведет. В упорстве Катеньки не было самолюбивого упрямства, она стремилась как можно добросовестнее разобраться со своим героем.

— Потом Вадим напрягся еще больше и решил, что завоюет Париж! И прекрасную даму тоже! — Сева гордо взглянул на приятеля: что, мол, скажешь? Не перевелись еще богатыри на Руси! — Мы немного помогли мальчику всей компанией и…

— «Ан, глядь, уж мы в Париже. С Луи Ле Дезире», — закончил Саня словами любимого им Алексея Николаевича Толстого и обеими руками пригладил волосы.

Он находился в некотором замешательстве. Мог ли он догадаться, что вошел в состав экспедиции, отправившейся завоевывать этакий Монблан? Жизнь всегда радовала его присущим ей юмором, не обманула и на этот раз, посмеяться было над чем…

Мысли текли своим чередом, а глаза продолжали наблюдать за молодыми людьми. Катю Александр Павлович знал неплохо, потаенное сияние в ней замечалось, но, судя по всему, к Вадиму не имело никакого отношения. К молодому человеку, скорее, относилось легкое напряжение, складочка между бровей, с какой его слушали и готовились отвечать. Ответ, по всей видимости, не мог порадовать ни его, ни ее. Вадим же говорил со страстью и увлечением, руки помогали ему говорить, энергично отсекая помехи.

— Имей в виду, это между нами. Наши понятия не имеют о потайных пружинах дилижанса. Я тебе рассказал, потому что ты — человек сторонний, к тому же литератор, оценишь красоту ситуации. Видал, какой рыцарь! Так и рубит, так и рубит! — Сева с удовлетворением смотрел на молодых людей, словно оба были его творением.

Сторонний человек, литератор Александр Павлович Иргунов, оценил красоту ситуации. И с невольным внутренним смятением отметил, что Катенька в Париже еще лучше, чем в Москве.

— И что же? — спросил он. — Ты пригласил меня на последний акт пьесы? Рыцарю вручается награда, и ты, посаженый отец, ведешь их к венцу?

— Почему бы и не посмотреть на награду? — добродушно отозвался Сева. — Вадим ее заслужил. Не всякий молодой человек ради прекрасных глаз отправится завоевывать Париж. Даровит, честолюбив, энергичен, далеко пойдет, уверяю тебя. А уж какой талант организатора проявил! Кому такое снилось? Ребята на него просто молятся!

— Пойду и я помолюсь, — заявил внезапно Саня и двинулся вперед, не отрывая глаз от Екатерины.

Она почувствовала его взгляд, подняла голову, и счастливая улыбка засияла навстречу Александру Павловичу. Она что-то сказала Вадиму и плавно двинулась к Сане, протянув обе руки, и он эти руки поцеловал.

— Как же я рада! — сказала она с немосковской сердечностью. — Вот уж сюрприз так сюрприз! Теперь моя очередь быть для вас чичероне.

Взгляд Вадима скользнул по Александру Павловичу, ему и в голову не пришло записать его в соперники, но и своих прав он отстаивать не стал. Почувствовал, что награда откладывается, и, может быть, даже обрадовался, что разговор прервался. Он кивнул со снисходительной улыбкой обоим и отошел к группке молодых ребят, которые ожесточенно о чем-то спорили.

Александра Павловича не обманывала сердечность Екатерины Прекрасной, чем меньше опасности, тем больше тепла. Александр Павлович был не опасен не только Вадику, но и Катеньке. Да, брат, сбросить бы пятнадцать годков!..

— Не смею утруждать, Катюша, — сказал он ласково. — У вас своих забот хватает.

— В том-то и дело, что не хватает! — горячо возразила она. — Парижа я вам не предлагаю, он у меня слишком «туристический». Я отвезу вас в Шартр, от Шартра вы не откажетесь.

Да, от Шартрского собора со знаменитыми витражами Александр Павлович отказаться не мог. И поблагодарил без расшаркиваний и церемоний.

— Скажите, когда вам удобнее, завтра или послезавтра, я заеду за вами на машине. Встать придется пораньше, путь неблизкий. Но во Франции все не так уж далеко.

Они договорились на послезавтра.

— Вы не представляете, как я вам обрадовалась, — повторила она, и во взгляде у нее появилось озорное лукавство.

— Это вы, голубушка, себе не представляли, что мне обрадуетесь, — ответил Александр Павлович, и озорства в его взгляде было не меньше.

— Вы оказались правы, а я не права, — продолжала она. — Теперь я даже жалею, что вас не послушалась. Наш герой мог бы стать мастером на неожиданности, как вы того хотели.

— А ваш герой? Чего вы от него хотели? — тут же заинтересовался он.

— Я хотела сказать, что вы гораздо лучше знаете мужчин, — ушла она от ответа.

— Я не лучше их знаю, я в них больше верю, — очень серьезно сказал Александр Павлович, и это было все, что он мог сделать для Вадика.

— Спасибо. Я тоже буду в них верить. Они достойны доверия.

Катя улыбнулась сияющей, ослепительной улыбкой и стала прощаться. По всему было видно, что ее ожидало необычайно приятное продолжение вечера. Она ушла.

Больше Александру Павловичу прощаться было не с кем, и он тоже ушел не прощаясь — бродить по ночному Парижу в смятении чувств. Впору было писать сценарий и звать в соавторы Катеньку, чтобы давала ему советы, исходя из тайн женской психологии.

Он едва ли прошел с десяток метров по направлению к площади Трокадеро, как позади раздался молодой голос:

— Не возражаете, если присоединюсь?

Александр Павлович повернул голову, его догонял Вадик. Он кивнул, и они до рассвета бродили по Парижу, обсуждая судьбы русского искусства.