Против либерализма. К четвертой политической теории

ЕВРОПА И ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

Сегодня Европа является первым торговым и вторым экономическим могуществом в мире. Один только евро­пейский союз производит четверть мирового внутреннего валового продукта (ВВП). его финансовый резерв в долла­ровом измерении уже тоже на втором месте. Опирающийся на 372 миллиона своих граждан, ЕС после своего расши­рения в центр и на восток станет также и первым в запад­ном мире сообществом по демографическим показателям. Его образовательная система и уровень населения способ­ствуют созданию научной элиты во всех областях фунда­ментального знания. его археологическое, историческое, литературное, музыкальное, технологическое и научное на­следие — одно из самых богатых на планете. Идеи и пред­ставления Европы как «матери философии» составляют непрерывную трехтысячелетнюю интеллектуальную тра­дицию.

Хорошо видно: сегодня в руках Европы есть все необ­ходимые козыри для того, чтобы свергнуть американскую гегемонию и без колебаний стать главной мировой силой. но она не хочет — все еще не хочет — взять на себя связан­ную с этим историческую ответственность. Предоставляет свои богатства на хищное разграбление многонациональ­ным фирмам и финансовым рынкам. Позволяет своей эли­ те уезжать в Соединенные Штаты, которые без ее мозговой подпитки остались бы в области научного и технологиче­ского творчества среднего уровня державой. Отдает функ­ции обороны управляемому из Вашингтона Альянсу, пол­ностью подчинив свою находящуюся в зачаточном состоя­нии дипломатию диктату страны, недавно без колебаний бомбившую один из ее народов. размывает — уже на про­тяжении нескольких поколений — свою многовековую идентичность и разрушает свою цивилизацию, оставляя ме­сто для общества потребления и общества спектакля. Вдруг наконец начинает робко строить континентальное федера­тивное государство — через европейский союз, решительно утверждаемый вначале как его цоколь, — но очень скоро под давлением «общественного мнения» подчиняется парламен­ту, состоящему из призрачных политиков и всесильных тех­нократов.

Нынешнее положение в Европе нельзя оценить вне бо­лее широкого контекста находящегося в становлении после падения Берлинской стены нового мирового порядка. Эпо­ха Государств­наций, рожденная в 1648 году Вестфальским договором, длилась 150 лет; эпоха Венского конгресса — 100 лет, ялтинских соглашений — чуть более 40 лет. Эти все более быстрые изменения были вехами становления того, что Карл Шмитт называл «Номосом Земли», то есть не­ коего глобального предания, через которое мир приходит к равновесию. Первый Номос Земли определяли более или менее самодостаточные цивилизации древности и Средних веков: именно в его рамках Европа познала самые первые усилия к объединению — через римскую империю, папство и римско­германскую империю. Второй Номос — «разде­лительный»: в условиях ренессанса европейские нации, вначале противопоставленные друг другу в религиозных войнах, начали соревнование за колонизацию мира и го­сподство в Европе; эта эпоха завершилась великой граждан­ской войной в 1914–1945 гг. Третий Номос складывался во­ круг двухполярного порядка Восток—Запад, идеологического противостояния между либерализмом и коммунизмом, геополитического противостояния Суши (европейского кон­тинентального могущества) и Моря (могущества морского, американского).

После падения Берлинской стены мы вошли в четвертый Номос Земли. Он обозначен переделом мира на большие цивилизационные пространства, потенциально содержа­щие в себе также и большие пространства политические. но такая многополярность мира пока еще только виртуальна. Ибо гегемония в шести основных областях могущества — технологической, экономической, финансовой, военной, медийной и культурной — принадлежит только одной ци­вилизации — Соединенным Штатам Америки. И цель у аме­риканцев тоже только одна — затормозить, насколько это возможно, трансформацию западного универсума в плане­ тарный плюриверсум. Вопреки всем видимостям, их главный противник — не Китай и не мусульманский мир, но Европа: если она, утверждая свой суверенитет, освободится от их опеки, Соединенные Штаты потеряют свой почти исклю­чительный контроль над миром и окажутся обязанными со­ относить себя с нововозникающими могуществами. Сама не зная этого, Европа держит в своих руках судьбы мира.

Однако в новый Номос Земли также входит и глобали­зация — этот термин появился несколько лет назад при опи­сании возникшего на наших глазах феномена: детеррито­риализации большинства современных проблем и тенден­ции объединения Земли. Этот феномен не является простой идеей, носителями которой являются та или иная полити­ческая группа или отдельная идеология. Это реальность, объективно объемлющая большинство современных тен­денций. Широта явления дает возможность предвидеть так­ же и его будущее. Иными словами, глобализация отныне образует весь формат современной истории. Вот почему объявлять себя «противником глобализации» сегодня бес­смысленно. Однако вполне возможно глобализацию «вы­ играть» — самостоятельно дать определение ее смыслам, а затем определить ее формы и содержание — уже действием. Основными для наступления глобализации являются два фактора. С одной стороны — позволивший опутать ин­формационной сетью всю поверхность Земли взлет элек­троники и информационных технологий. С другой сторо­ны — обрушение советской системы, которая после Второй мировой войны создавала своего рода противовес распро­странению американской мощи. Конечно, это не означает, что надо сожалеть об исчезновении коммунизма. В поли­ тике зло нередко проистекает из блага (и наоборот). Это то, что Макс Вебер называл парадоксом последствий.

С наступлением глобализации объединение Земли про­ исходит не «абы как». Оно происходит главным образом в форме рынка, то есть подчиняясь логике торговли и поис­ка прибыли. Пришествие всемирного рынка сопровожда­ется изменением менталитета. Усвоение рыночной модели устанавливает, как в мышлении, так и в поведении, примат чисто рыночных ценностей. Большинство областей, еще недавно не вполне подпадавших под логику капитала (ис­кусство, культура, спорт, образование и т. д.), сегодня инте­грированы в нее полностью. Отныне доминирующая антро­пологическая модель — утилитаризм: человек определяется как индивидуум, сущностноозабоченный производством и (особенно) потреблением, в качестве экономического аспекта постоянно ищущий максимизации своего интереса. Происходит переход от общества, в котором есть рынок, к обществу рынка как такового. но развитие рыночного об­ мена не приводит к исчезновению отчуждения и вражды: ведь единственное, что принимается в расчет, это платеже­ способность.

Глобализацию осуществили не левые «космополиты», но правые либералы. И это вполне соответствует вековой капиталистической тенденции: по определению, у рынка нет границ, кроме него самого. Констатация того, что капи­тализм оказался более эффективным в реализации «интер­национального идеала», более не кажется парадоксальной. Исторически «космополитизм» всегда символизировал «ле­вую» идеологию, но сегодня только некоторые ее звенья, активно принявшие глобализацию, соответствуют этому по­ложению. Тот, кто критикует глобализацию, ничего не гово­ря о логике капитала, лучше бы этого не делал.

Каковы последствия глобализации? Наиболее оче­видным является расширение и конкретизация того, что я бы назвал «идеологией Одного и того же» (l’idéologie du Même): планетарная однородность, униформизация по­ ведения, исчезновение различий в образе жизни, обоб­щенная, одинаковая для всех модель «развития» и т. д. Гомогенизация, в итоге которой все люди от одного края Земли до другого все более и более потребляют одинако­вые продукты, все более и более посещают одинаковые зре­лища, все более и более живут в домах, построенных по одной и той же модели, и т. д., поддерживается неявной пропагандой, дискредитирующей любую альтернативную модель. Общая идея всего этого, беспрерывно оттачивае­мая как политиками, так и массмедиа, состоит в том, что мы живем не в лучшем из возможных миров, но в мире, ко­торый, хотя и несовершенен, все же предпочтительнее остальных. А параллельно повсюду устанавливаются про­цедуры контроля, которые, распространяемые по всей ми­ровой шкале, уже видятся предвестиями своего рода «пла­нетарного Паноптикума» — общества тотального контроля. Такая гомогенизация, распространяющая на весь мир одну частную экономическую и технологическую модель — за­падную, — отныне предстает как безысходная «участь» всех культур. Так глобализация в значительной мере сме­шивается с вестернизацией, главным двигателем которой на нынешний момент является американская мощь.

В то же время надо обратить внимание на диалектиче­ский характер глобализации. Именно диалектика указывает на ее главное противоречие. По мере того, как глобализация не без оснований представляется во всем мире односторон­ним навязыванием западного образа жизни, она повсюду вызывает сильное «идентитарное» сопротивление. Чем бо­лее глобализация актуализирует унификацию, тем более она потенциализирует фрагментацию; чем более актуали­зирует глобальное, тем более потенциализирует локальное. Можно было бы, поняв это, порадоваться. Тем не менее, если глобализация одним движением разгружает и оживля­ет идентичности, то вот эти новые, «оживленные» уже со­ всем не те, что были прежде. Уничтожаются идентичности органические, равновесные, а восстанавливаются их подо­бия, причем в чисто реактивной, конвульсивной форме. Это феномен, который Бенджамен Барбер обозначил форму­лой: «Джихад против Мак-Мира» (Djihad vs. McWorld).

Впрочем, глобализация вообще «отменяет» время и про­странство. Время — потому что благодаря информацион­ным технологиям и технологиям связи мгновенного дей­ствия всё вновь распространяется и возвращается во «время зеро»: одни и те же события (например, атака на Соединен­ные Штаты 11 сентября или финал Кубка мира по футболу) были видны и «пережиты» по всей планете в один и тот же момент; финансовые потоки мгновенно передаются с одно­ го конца Земли на другой. И так во всем. Что же до отмены пространства, то обратимся к простому факту: границы бо­лее ничего не сдерживают, и ни одна территория уже нико­им образом не имеет своего самостоятельного центра.

В эпоху холодной войны существовала граница между миром коммунизма и тем, что дерзко называли «свобод­ным миром». Сегодня этой границы нет. Информация, про­ граммы, финансовые потоки, товары, сами люди свободно циркулируют из страны в страну или одновременно распределяются по всем странам. В каждой отдельной стране различие между внутренним и внешним более ни с чем не соотносится. еще недавно, например, полиция занималась наведением внутреннего порядка, а армия — обороной от внешнего вмешательства. Сегодня же полицию все чаще ис­пользуют в военных целях, в то время как армия занимает­ся «международными полицейскими операциями». В связи с появлением глобального неотерроризма всё это выглядит особенно откровенно: в Соединенных Штатах у ФБР и ЦРУ теперь один и тот же противник. (Перефразируя только что цитированную формулу, можно сказать, что речь идет уже не о «Джихаде против Мак-Мира», но о «Джихаде внутри Мак-Мира».) Таким образом, глобализация означает появ­ление мира без внешнего мира. Это мир, над которым более нет ничего, глобальное предприятие, по самой природе своей ничем не ограниченное.

Наступление глобализации в равной степени означает конец эпохи модерна (modernité). Падение Берлинской сте­ны стало вехой не только конца послевоенной эпохи или даже ХХ века. Оно стало вхождением в постмодерн (post­ modernité).

В мире постмодерна все политические формы, унаследо­ванные от модерна, выходят из употребления. Политическая жизнь более не сводится к конкуренции партий. «Ленин­ская» модель, в соответствии с которой партии приходят к власти, чтобы осуществить свою программу, сильно уста­рела, ибо пределы маневра правительств с каждым днем все более сужаются. Государства­нации одновременно теря­ют централизацию и легитимацию. Централизацию — поскольку они уже слишком велики для того, чтобы удо­влетворять ежедневные нужды людей, но в то же время слишком малы, чтобы противостоять планетарному раз­вертыванию противоречий и зависимостей. легитимацию — поскольку институциональные горнила интеграции, на ко­торые они прежде опирались (школа, армия, профсоюзы, партии и т. д.), одно за другим переживают кризис и более не являются производителями социального. Социальные связи устанавливаются вне действия административных властей и видимых учреждений. Глобализация «развела» знак и значимое, и это привело к общей десимволизации политической жизни. Кризис представительных институ­тов, уклонение от голосования на выборах, расцвет попу­лизма и новых социальных движений — вот еще только не­ которые характерные симптомы такой эволюции.

Мы присутствуем при одновременной смене Государств­ наций сообществами и континентами, массовых организа­ций — сетевыми, модели «взрыв/революция» — моделью «развал/рассеяние», территориальной логики — трансна­циональной, индивидуализма одиночек — интерсубъективизмом групп.

Глобализованный мир — прежде всего мир сетевой. Сети объединяют индивидов по их интересам, не принимая в рас­ чет их территориальное нахождение. Главная характерная черта сетей, отличающая их от других организаций, — от­сутствие центра и периферии: каждая сетевая точка — одно­ временно и центральная, и периферическая. Сегодня сетей очень много, и они разные: промышленные и финансовые, информационные, криминальные, террористические и т. д. Способ их функционирования — делокализация. Крупные многонациональные фирмы, промышленные общества, наркокартели, неотеррористические группы и мафии дей­ствуют совершенно одинаково: они выбирают благопри­ятную для своей деятельности среду и туда, где найдут для себя наилучшие условия, направляют усилия.

Логика описания мира сетей — вирусная. Уже много ска­зано о парадигматизме вирусной модели. неслучайно широ­ко распространяющиеся сегодня инфекционные болезни (СПИД, коровье бешенство и т. д.) — вирусные. Они распро­страняются в точности таким же образом, как и вирусы ком­пьютерные, — с одного края планеты до другого. но вирус и сам есть результат существования сети.

Все это дает нам возможность понять, почему тщетно ис­кать «дирижера» глобализации. В той степени, в какой сущ­ностно есть мультипликация сетей, глобализация не имеет ни оперативного центра, ни ставки главного командования. Американское могущество, образующее сегодня основной вектор могущества мирового, само по себе тоже подчинено. Как в финансовой, так и в технической плоскости глобали­зация функционирует по своей собственной логике: по мо­дели горизонтальной, а не вертикальной, «кибернетиче­ской», а не дальнего управления. Глобализация развивается из самой себя.

Следует сделать еще два важных замечания. Первое: все­ мирный характер глобализации, безусловно составляющий ее силу, есть некоторым образом и ее слабость. В глобали­зированном мире всё получает мгновенный отзыв во всем. ничто не удержит распространение шоковых волн, напри­ мер, от великих финансовых кризисов, которые, вспыхивая на одном конце планеты, вызывают мгновенный резонанс по всему миру. Второе замечание касается распространения сетей. Будучи одной из самых характерных черт глобализа­ции, они оказываются также и одним из способов борьбы с ней или, по крайней мере, смягчения ее последствий. Сети суть оружие: они позволяют диссидентам и повстанцам перегруппироваться в пространстве с одного конца земного шара на другой и координировать свои действия.

Те же самые эволюционные процессы полностью пере­ ходят на местный уровень. Абсолютно тщетно для глобаль­ного могущества противостоять другому глобальному мо­гуществу. Стратегия же прорыва, напротив, состоит в том, чтобы противопоставить местное глобальному, самое ма­лое — самому великому. В эпоху постмодерна (postmodernité) все соотношения сил изменили свою природу. Еще 50 лет назад целью всякого могущества было обеспечить себя до­ статочно мощными — по возможности наиболее мощны­ ми — средствами для противостояния могуществу про­тивоположному («равновесие страха» времен холодной войны). Сегодня конфликты более всего характерны асим­метрией наличных сил, что мы уже могли наглядно видеть в событиях 11 сентября. В эпоху постмодерна фронтальная битва с глобализацией ничего не дает. Гораздо более важно создавать организованные на основе общих целей и ценно­стей автономные сообщества на местах. Упадок Государств­ наций освобождает «низовые» энергии. Он облегчает воз­можность местного действия одновременно с открытием нового политического и социального измерения. При­менение ко всем его уровням принципа субсидиарности, заключающегося в неперенесении на более высокие уровни того, что может быть в соответствии с конкретной компе­тенцией решено на более низких, окажется одним из луч­ших способов исправления нынешнего содержания глоба­лизации.

Второе замечание выводит нас на уровень континен­тальный. Я только что сказал, что Государства­нации ока­зываются все более бессильными перед лицом современных проблем, поскольку они теперь уже слишком велики для преодоления повседневных трудностей и в то же время слишком малы, чтобы в одиночку контролировать ситуации глобального масштаба (мировое развертывание экономиче­ских и финансовых могуществ, спутниковое распростране­ние информационных программ, планетарную коммерциа­лизацию новых технологий, управление решением экологи­ческих проблем, международные сообщения и т. д.). Это указывает на необходимость реорганизации народов и на­ций на шкале цивилизаций и континентов. на самом деле только исходя из такой шкалы можно ожидать появления возможностей контроля, безусловно утраченных изолиро­ванными государствами. И именно отсюда проистекает не­обходимость строительства европейского «блока».

Недомолвки, наличие которых можно сегодня конста­тировать в отношении к проблемам Европы, подпитыва­ются безусловными пороками в самом европейском стро­ ительстве. невозможно с этой точки зрения не удивиться односторонности прогресса европейского союза в экономической и финансовой областях практически без какого­ либо продвижения в военной, политической и социальной областях. Европа не имеет и достойной ее имени исполни­ тельной власти. Она приняла на себя обязательства по соз­данию права сообществ (droit communautaire), но оказалась неспособной эти обязательства исполнить. Идея субсидар­ности заблокирована бюрократией, мнящей себя всесиль­ной. не имея постоянно действующей инстанции, порыва­ющей с непрозрачным методом межправительственных совещаний, Европа рождает в этой области только туман. Более не понимая хитросплетений ее властных инстанций, обеспокоенные «утратой суверенитета» своих стран, что не находит компенсации в суверенитете всеевропейском, поставленные в своей повседневной жизни перед угрозой двойного дефицита — демократии и социальной справедливости — при постоянном ощущении того, что Европа ныне во власти банкиров Франкфурта, технократов Брюс­селя и судей Гааги, большинство ее граждан начинают вос­ принимать европейское сотрудничество скорее как проб­лему, чем как решение.

На самом деле приблизиться к пониманию сегодняшней европейской конструкции можно, только если легитими­ровать ее в терминах output («выхода»), то есть эффектив­ности результатов исключительно в регулирующих рамках рыночной интеграции. Отсюда получается, что динамика интеграции направлена исключительно на социально не урегулированный транснациональный рынок, ценность ко­торого сводится к финансовой стабильности и конкуренто­способности предприятий. на самом же деле необходима легитимация в терминах input («входа»), то есть европей­ской конструкции, имеющей целью возможность всем ее составным частям свободно, так, как они это могут, разре­шать касающиеся их проблемы, принимая на себя все вы­текающие из такой свободы последствия.

«Европа государств», «Европа отечеств», «Европа на­ций» — формулы, удобные для маскировки фундамен­тального отрицания Европы как таковой, — не позволяют достичь этой цели. То же самое относится и к формуле «ев­ропейской нации», переносящей на сверхнациональный уровень все изъяны унитарной логики якобинского Государства­нации, равно как и к «федерализму сверху», часто оказывающемуся всего лишь алиби регионализма. Только «федерализм снизу», скажем так, федерализм инте­гральный и социальный, основанный на строгом соблюде­нии принципа субcидиарности, может, дав ход европейско­му строительству на уровне местных и региональных со­ обществ, позволить преодолеть застой и всеобщее уравнивание.

Необходимо отказаться от этатистской и абсолютист­ской оптики, очень долго мешавшей видеть демократию иначе, чем в рамках Государства­нации, ибо это последнее так или иначе несет униформизацию, утраты в области суб­стационарных связей между членами различных сообществ, подавление укорененности его составных частей, концен­трацию сил в руках «нового класса» управленцев и техно­кратов. Как уже замечал Николай Бердяев, государство име­ет смысл, только если оно создает условия для осуществле­ния воли к совместной жизни, для участия в публичной деятельности всех членов политического организма, самого по себе являющегося «гарантом порядка самоуправления». Это означает, что малые государства Европы должны орга­низоваться в федерации, а крупные — федерализироваться внутри своих границ. Речь идет о нахождении подавленных веками якобинства опосредующих инстанций и о восстанов­лении местной жизни на основе общих ценностей, постав­ ленных сегодня под угрозу анонимной рациональностью, давлением рынка и глобализации.

В заключение скажу, что речь идет об усилиях встать ли­цом к иной глобализации. не глобализации, ориентиро­ванной на однородность, на равномерное распространение ценностей рынка, не глобализации, освящающей планетар­ную победу Формы — Капитала, но глобализацию, основан­ ную на поддержке многообразия (так, чтобы оставить на­шим потомкам не менее наполненный различиями мир, чем унаследованный нами), на создании больших, со своими центрами, континентальных пространств, на многополяр­ности, местной автономии, демократии соучастия (не обязательно представительной) и принципе субсидиарности.