УПРАВЛЕНИЕ

Управление (gouvernance): широкая публика не слиш­ком хорошо понимает, что стоит за этим словом, однако политики отныне говорят только об этом. Совсем недавно Жак Ширак, предлагая создать отделение ООН по охране окружающей среды, обратился с «призывом к мировому правительству», в то время как Ален Жюппе, отвечая на требование Юбера Ведрина придерживаться реалистичной внешней политики, приветствовал «появление международной сознательности и механизмов мирового управления» 1 . «Через несколько лет, — констатирует Даниэль Бурмо, — слово, употреблявшееся лишь в отношении ме­неджмента организаций, стало альфой и омегой полити­ки — как для действующих лиц последней, так и для ее ана­литиков. режим мыслит и измеряет себя именно на уровне управления. <...> Управление описывается сегодня фактически в терминах наследования национальным и международным учреждениям — и чаще всего фигурирует именно в языке политиков» 2 .

Несмотря на то что — по инициативе Альянса — все воз­ растает число всевозможных коллоквиумов и семинаров по проблеме восстановления управления в Африке (а в Аддис­Абебе в ноябре 2005 г. был даже организован форум), немногие представляют себе, что в реальности означает управление, каким образом оно устанавливается и до какой степени этот процесс уже является запущенным. Что каса­ется исследования управления, получившего развитие в Германии и англосаксонских странах3, то во Франции оно по­прежнему носит маргинальный характер и сам этот феномен остается вне серьезного анализа.

Слово «управление» (gouvernance) встречается во французском языке в XIII–XIV столетиях в значении «искусство управлять». Его английский эквивалент, governance, впервые встречается в 1380 г. и имеет то же значение. В ходе употребления его значение становится более расплывчатым — особенно во Франции, где оно еще долгое время будет ассоциироваться со Старым режимом. В XX столетии это слово вновь становится частоупотребляемым в англоязычных странах и вскоре получает повсеместное распространение. Понятие governance начинает употребляться экономи­стами в 30­-е годы, в ходе обоснования необходимости стратегического анализа процесса управления в больших торго­вых индустриальных обществах. Оно возникает в 1937 г. в знаменитой статье «The Nature of the Firm», написанной американским экономистом Рональдом Коазом. Таким об­ разом, в фарватере неоинституционалистских теорий, инспирированных Коазом, «управление предприятием» (corpo­rate governance) определяется как метод неиерархического администрирования предприятий, объединяющий работ­ ников в рамках более­менее постфордистской перспективы. Параллельно была озвучена идея, что управление, по­нятое более широко, прекрасно может служить описанием того, как вообще любые индивиды и институты могут организовывать взаимодействие.

В конце 60-­х исследование «управляемости» обществ получило продолжение в ряде значимых работ, в частности в текстах Карла Дойча, Роберта Даля и Дэвида Истона. Для Роберта Даля политический плюрализм имеет смысл лишь при условии, что он репрезентирует социальные группы, интересы которых не исключают друг друга, но, напротив, проявляют склонность к постоянному взаимодействию, приводящему в конечном счете к компромиссу. Поскольку экономическое развитие в определенной степени уже устранило противостояние социальных классов в пользу среднего класса, он делает вывод, что хорошо то управление, которое способствует возникновению среди социальных агентов и организованных групп некоторой игры, сравнимой с игрой рыночных сил, в которой всякий стремится найти совместное решение с риском оказаться в убытке. Это перспектива консенсуса, в котором удается затушевать всю неустранимую конфликтность политической жизни.

Необходимо уточнить, что в политическом плане тезис, согласно которому демократии становятся «неуправляемыми» по причине того, что они «перегружены» требованиями народа, первоначально разрабатывался в довольно узких кругах — таких как Трехсторонняя комиссия. К на­чалу 70­-х теоретики Трехсторонней комиссии, среди которых выделяется прежде всего Сэмюэль Хантингтон (известный как автор учения о «столкновении цивилизаций»), задаются вопросом о том, насколько проблематично управлять сообществами, члены которых отличаются «иррациональным» или, во всяком случае, непредсказуемым поведением. Число членов Трехсторонней комиссии — около 300. Большинство из них являются руководителями тех или иных предприятий, которые прекрасно осознают, что взаимозависимость экономик различных стран все возрас­ тает. У них вызывают беспокойство возможные «демократические выхлопы» — такие как забастовки, выступления профсоюзов, социальные льготы и свобода мнений. Их вы­ вод сводится к следующему: «кризис» демократии объясняется в конечном счете тем, что народ пытается демократически вести себя в условиях демократии 4 — однако делает это совершенно наивным образом. Из этого они заключают, что демократии, становясь «неуправляемыми», должны различным образом управляться извне.

Таким образом, именно с этого времени либеральные экономисты более не ограничиваются определением управления как суммы диспозитивов, используемых предприятиями в целях сокращения затрат на торговые сделки. Англосаксонская наука администрирования делает управление частью «management public», то есть включает его в область применения к публичной сфере принципов частного хозяйствования. Именно эта идея будет преобладать параллельно с первыми «глобальными доктринами», озвученными накануне «нефтяного краха» 1973 г. в ходе дебатов о «качественном управлении».

В 80-­е годы принцип «муниципального управления» (или «городского управления») принимается английскими консерваторами из окружения Маргарет Тэтчер: чтобы возместить недостаток общественной деятельности, позволить государству «избавиться от себя самого» и выйти на более высокий уровень рентабельности, всевозможные общественные службы были перенесены в частный сектор. реорганизованные таким образом муниципалитеты апеллируют теперь не к государству, но к различным ассоциациям и частному экономическому сектору. Именно от этого эксперимента берет начало то, что во Франции получило на­ звание «нового общественного менеджмента» органов местного управления. Последний стал матрицей для развития «общественно­политической экспертизы» — сферы «публичной» политики, которая чем дальше, тем менее заслуживает этого имени.

Поворот происходит в 1990­-е годы, в результате про­ вала политики разгосударствления, инициированной наиболее либеральными из правительств. Здесь мы присутствуем при рождении новой, неоинституционалистской парадигмы, которая уже не столько требует ограничения вмешательства государства, сколько призывает последнее воспользоваться теми ресурсами, которыми оно располагает, в целях создания благоприятной среды для частных инвестиций. «Качественное управление» в этом случае означает совокупность мер, которые государство в состоянии применить для установления подлинно рыночных сообществ. Мы еще вернемся к этому пункту.

Прогрессирующая финансиаризация капитала приводит к резкому повышению зарплат руководителей предприятий (система stock­options), к общей дерегуляции — особенно в банковском секторе — и к невиданным доселе биржевым избыткам. Финансиаризация того, что теперь называют «турбокапитализмом», позволяет, кроме того, осуществлять внутри компании передачу власти от управляющих к акционерам, ориентированным лишь на рост собственных дивидендов. Под действием тройного эффекта — мондиализации, финансиаризации капитала и ускоренной циркуляции капиталов — акционеры требуют выработки новой модели «управления предприятием», которая позволила бы защитить их вклады. Corporate governance появляется, таким образом, как способ вновь завоевать доверие вкладчиков (shareholders) и других партнеров, которых затронули многочисленные финансовые скандалы 5.

Однако именно мондиализация — в той мере, в какой она придает международное измерение практически всем сферам публичной жизни — позволит ключевым моментам управления обрести планетарный характер. И действительно, с началом процесса глобализации в правящих кругах было решено уточнить «правила игры»6. Проблема состоит в том, что в демократической системе правила игры упираются в избираемых политических управляющих. А в перспективе управления ничего подобного уже быть не может. не только избираемые политики заведомо исключены из игры, но и государства, ограниченные территорией и обязанные в первую очередь отстаивать свои национальные интересы, подпадают под подозрение — под предлогом, что их бюрократический аппарат недостаточно компетентен для функционирования в рамках мирового порядка. Именно в этом контексте будут возникать многосторонние негосударственные действующие лица, которые смогут сосредоточить в своих руках значительные властные ресурсы.

Первоначально доктрина управления разрабатывается в рамках международных организаций. Эти организации имеют весьма неоднородную природу. Это, с одной стороны, Всемирный банк, Международный валютный фонд, Всемирная торговая организация, Организация экономического сотрудничества и развития. начиная с конца 1980-­х экономисты Всемирного банка и Международный валютный фонд используют термин «глобальное управление», чтобы указать, какая политическая формулировка соответствует рыночным нормам. «Качественное управление» в этом контексте выступает синонимом правильной «регулировки развития». Это выражение регулярно употребляется в от­ четах, адресованных политикам, занятым разработкой стратегий борьбы с бедностью и коррупцией в вожделенных странах Третьего мира. Помощь этим странам предоставлялась при условии принятия принципов «качественного управления», в то время как последнее определялось как способность правительств «эффективно» управлять их ресурсами, разрабатывать наиболее «релевантные» методы для подготовки необходимого «структурного урегулирования». на самом деле речь идет о том, чтобы побудить правительства к соблюдению принципов либеральной макроэкономики, рекомендованных организациями Bretton Woods, с применением классической предприниматель­ ской логики: приватизация общественных служб, сужение государственного контроля, дерегуляция рынка труда, сокращение социальных бюджетов, учет перспективы «дли­ тельного развития» и т. д.

С этого момента Всемирный банк позиционируется как организация, способствующая развитию национальной среды и распространяющая инструкции по управлению всем государствам, в том числе и индустриализованным. Что касается Третьего мира, то здесь он, наряду с Между­ народным валютным фондом, устанавливает нормы для правительств различных государств посредством финансирования соответствующих проектов. Более того, он присваивает себе из ряда вон выходящее и несовместимое с принципом разделения властей право предоставлять ссуды ис­ключительно по своему усмотрению и единолично решать вопрос об их выделении.

Далее следуют могущественные неправительственные организации — не важно, частные или публичные, которые составляют лишь небольшую часть видимой глазу транс­ формации, призванной представить гражданское общество вне зависимости от классических политических институций, а главное — крупные транснациональные и мультинациональные компании. Все эти различные инстанции со всевозрастающими властными функциями, разумеется, не обла­ дают никакой демократической легитимностью.

«Превосходство права, — пишет Aхмет Ансель, — пре­ вращает „качественное управление“ в первостепенное условие помощи бедным странам, навязанное богатыми. Качественное управление вводит сеть неправительственных организаций в сферу общественного администрирования под видом якобы аполитичных небюрократических и абсолютно незаинтересованных структур. Предполагается, что такая система напоминает рыночное регулирование, где отдельные властные секторы свободны от контроля государства. Именно таким образом управление соучаствует в ослаблении иерархии между общественным и частным и создает благоприятные условия для приватизации либеральной демократии»7.

Число крупных неправительственных организаций пре­ имущественно англосаксонского происхождения составляет около 10 000. При вмешательстве в политические процессы — на что они, разумеется, не имеют никакого мандата, поскольку эти структуры никем не избирались и не получали мандатов от избранной власти, — они заведомо наделяются весьма весомым правом выдвижения нормативных инициатив. на международные структуры они оказывают все большее влияние — вплоть до того, что на сегодняшний день практически ни один проект не может получить финансирования без их согласия. наряду с функцией консультирования и партнерства, они также выполняют функцию контроля при серьезных проектах — посредством так называемой «naming and shaming» — технологии, суть которой состоит в том, чтобы публично обличать те общества, которые отказываются прогнуться под законы «качественного управления» — вплоть до организации против них кампаний по бойкотированию. В конце концов, неправительственные организации перестают стесняться своих чисто политических целей: их участие в недавних операциях по смене политических режимов — в частности, на Украине — уже до­казано. роковая роль неправительственных организаций подтолкнула к выработке своего рода параллельной дипломатии, имитирующей классические международные и многосторонние отношения.

Наконец законы управления были заимствованы международными ассоциациями компаний, структурами нормализации, такими как ISO (Международная организация по стандартизации), и всеми кругами, формирующими общественное мнение: «think tanks», всевозможные институты, форумы, экспертные группы и т. п.

По следам конференции в Рио­де­-Жанейро (1992) не­ которые из наиболее крупных компаний, принявшие принципы длительного развития, реструктурировались в рам­ ках WBCSD (World Business Council for Sustainable Deve­ lopment). В 1999 г. на Мировом экономическом форуме в Давосе Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан озвучил идею Мирового пакта (Global Compact), позволяющего неправительственным организациям заключать договоры с мультинациональными компаниями. Этот Мировой пакт, который представляется непростым началом формирования мирового управления, основывается на десяти принципах, сгруппированных вокруг четырех основных тем: идеологии прав человека, долгосрочного развития, борьбы против коррупции и дискриминации и либеральной модели рынка. Около 2000 крупных компаний — из них около 380 французские — к настоящему моменту уже приняли их 8.

И все же: как именно определить, что есть управление? Ввиду многозначности этого понятия, неотделимого от следующего за ним шлейфа, однозначно ответить на этот вопрос невозможно9. При этом нет недостатка в весьма лестных самоопределениях. если брать наиболее нейтральное значение, цель управления состоит в том, чтобы оснастить общественных деятелей и политиков соответствующими стратегическими ориентирами, создать условия оптимальной эффективности для реализации указанных целей, использовать ресурсы в «ответственном» ключе, в некотором смысле даже сделать так, чтобы запросы обладателей политических мандатов не превышали интересов тех, кто их делегировал, сплотить всех социальных агентов для принятия решений, усилить связи между государством и обществом и т. д. Комиссия по мировому управлению, созданная в 1992 году, определяет управление как «совокупность раз­ личных способов совместного хозяйствования и взаимодействия между индивидами и институтами, общественным и частным». (Однако данная формула уже не верна, так как в ней неявно предполагается, что пресловутое сотрудничество между частным и общественным секторами будет основано именно на законах частного хозяйствования.) на более высоком уровне идея «мирового управления» опирается на совокупность «универсальных ценностей» (уважение прав человека, долгосрочное развитие и т. д.), призван­ных инициировать рождение «качественного действия» — как в мире бизнеса, так и в сфере управления. При этом предполагается, что «качественное действие» мыслится в качестве синонима качественной политики.

C точки зрения идеологии, теория управления непосредственно связана с либеральным проектом, поскольку основана на двойном постулате: о рациональном интересе агентов и о прагматическом превосходстве рынка. Что касается первого, то здесь сторонники управления опираются на классическую либеральную доктрину, как она могла бы быть сформулирована еще в 1970­-е годы теоретиками неоклассической школы рационального выбора. Эта теория представляет человека как существо, мотивированное толь­ ко эгоистическим интересом поиска материального удовлетворения, как существо, которое постоянно ведет себя как рыночный торговец (то есть агент начинает действовать лишь в том случае, если определит, в чем заключается его интерес в данном действии). Впоследствии этот посту­ лат распространяется на всю совокупность социальных фактов, которые мыслятся как незаинтересованные действия, основанные на солидарности или великодушии, однако перестраиваются в заинтересованные действия благо­ даря чему­то вроде теории игр или математических понятий топологического типа.

Логичным следствием данного подхода является полное доверие частным предприятиям, уполномоченным вы­ носить более верные решения, нежели публичные власти. Теоретики управления лоббируют идею перестраивания общественного действия под действие частное, так как последнее гораздо эффективнее первого. Это убеждение основано на вере в универсальные рыночные ценности. Последняя в свою очередь основана на ложной идее, согласно которой операции обмена и установление цены происходят (или же происходит эффективное ассигнование ресурсов) оптимальным образом благодаря волшебному эффекту «невидимой руки» — при том, что условия конкуренции максимально приближены к «чистым и прекрасным»10. Отсюда следует, что необходимые «структурные реформы» должны способствовать росту конкуренции, а общественные и международные отношения должны всесторонне регулироваться механизмами спонтанного уравновешивания, подобными механизмам рынка. Идеальное общество, таким образом, уподобляется рыночному пространству, за­ чищенному от всего, что могло бы помешать рыночным от­ ношениям, определяемым как взаимовыгодный обмен.

Констатируя, что в глобализованном мире государства­ нации переживают кризис (что очевидно), а актуальные проблемы характеризуются высоким уровнем сложности (причем второе призвано объяснить первое), управление претендует на то, чтобы подчинить государства законам и нормам частной экономики. Что в конечном счете означает свести к единой категории организации с вполне определенным назначением — такие, как компании или пред­ приятия — и общественно­политические организации, чье назначение намного более туманно.

Общая идея заключается в том, чтобы, с учетом «сложности» актуальной проблематики, лишить политиков их монополии на ответственность. Последняя должна стать отныне прерогативой гражданского общества и рынка при том, что добиваться определенных результатов имеют право лишь эксперты, наделенные специфическими компетенциями. По большому счету, это и есть старый либеральный постулат, согласно которому всякое проявление политического суверенитета препятствует проявиться во всей полно­ те эффективности механизмов спонтанного регулирования. В самом деле, сегодня мы вновь все чаще слышим о «мягкости», «гибкости», «интеграции», «эффективности». Под видом «оптимизации работы организаций с целью повысить их производство социальных ценностей» или же «привлечения неполитических участников» к решению общественно­политических вопросов происходит противодействие правительствам и государствам и максимально возможный перенос политики в руки частных лиц.

Публичные решения более являются не следствием об­ суждений или голосований, но следствием взаимодействия и обмена между социальными агентами. Общество, заведомо представленное функционирующим по модели рынка, превращается в пространство столкновения интересов. Оно должно саморегулироваться, подобно тому как устанавливаются спрос, предложение и цены. Базовая идея здесь та, что различные интересы, мотивирующие действия агентов, на самом деле не являются абсолютно противоположными, так как «политический маркетинг» всегда может их примирить. Таким образом, проблема ценностей — которые, в отличие от интересов, не продаются и не покупаются — оказывается упраздненной. Члены общества рассматриваются скорее как клиенты и потребители, нежели как граждане.

«Качественное управление» сводится к «партнерскому соглашению», легитимирующему себя через кредит, сбыт и достигнутые экономические результаты.

Теория управления, как мы видим, развивалась изначально на основе управления предприятием (corporate governance). Само понятие «качественного управления» не­ посредственно заимствовано из сферы руководства большими предприятиями. «Мажоритарная культура, — подчеркивает Клод Ревель, — культура process, культура типовых правил, аналитических таблиц, индикаторов, моделей, соотношения с практикой, — одним словом, она очень похожа на новейшие правила менеджмента»11. «В управлении, — замечает в свою очередь Тьерри Бругвен, — наблюдается всеохватная техническая нормализация, которая стремится упразднить политическое измерение под прикрытием дискурса „нейтральности“ и управления компаниями. Управление приводит к подмене юридических норм (принятых публичной властью, представительницей народа) техническими нормами (диктуемыми частными интересами)»12.

«Я хотел бы править свободно, как предприниматель» — так выразился Берлускони. В самом деле, теория управления стремится создать впечатление, что политическое действие и управление людьми являются прежде всего делом хозяйственников и экспертократов. «Политические и экономические руководители, — пишет Робер Шарвен, — стре­ мятся навязать представление, что общество управляется таким же образом, как и предприятие. <...> Это чаемое взаимопроникновение политики и хозяйства осуществляется на самом деле отнюдь не в пользу политики, которую пред­ полагается принести в жертву. Вместо противоречий и споров, которые подразумеваются демократическим устройством, центральной становится проблема реализации методов управления, бесспорных с точки зрения экспертов. Политическая неустойчивость, неизбежная в рамках демократии, уступает место стабильности технических администраторов и эффективному маркетингу. В соответствии с либеральной идеологией предполагается максимально развести политику и экономику, оставив политике лишь соответствующую остаточную часть»13.

Как всегда у либералов, данный проект анонсируется как нечто сугубо неидеологическое. Он призван отстаивать не правые или левые идеи, но «работающие идеи» (можно подумать, что сам культ эффективности не вытекает из всем известной идеологии утилитаризма). Славой Жижек дал прекрасный ответ на это утверждение, заметив, что политическое в собственном смысле слова заключается вовсе не в том, чтобы хорошо функционировать в рамках уже заданных условий, но в том, чтобы изменять условия, определяю­ щиеходвещей.Утверждать, что хорошие идеи это «работающие идеи», — значит заранее предполагать некое общепризнанное (глобальное капиталистическое) определение того, что означает «работать» (если, скажем, израсходовано слишком много средств на образование или на здоровье, то это «не работает», поскольку слишком сильно расходится с капиталистическим представлением о выгоде)14. «В самом деле, под прикрытием мнимой нейтральности, — замечает в свою очередь Ролан Гийон, — управление стало идеологи­ ческой тенденцией, сводящей на нет различие между двумя типами рациональности: рациональности, выражающей нужды определенной части населения, с одной стороны, и рациональности, исходящей из критерия эффективности в том, что касается средств и методов, — с другой. Что в конечном счете означает смешение двух планов: политическо­ го и хозяйственного»15.

Разумеется, все это отнюдь не ново. Под предлогом противодействия «поглощению» общества государством (или препятствия логике властей, стремящейся «дойти до крайностей») либерализм постоянно стремился ограничить, на­ сколько возможно, общественную сферу и перебросить туда из частной сферы негосударственные силы16. Он всегда стремился держать политику в двойной хватке — между мора­ лью и экономикой, уверяя, что тем самым он устраняет конфликтную составляющую человеческого общества, но забывая при этом, что это может сделать только сама политика, несомненно включающая в себя эту конфликтную составляющую.

Итак, напомним, политика может существовать лишь в той мере, в какой существует выбор между различными возможностями, и прежде всего — между различными целеполаганиями. Управление стремится упразднить подобный выбор, сводя социальные и политические проблемы к «техническим», у которых бывает лишь одно — «оптимальное» решение, полагаемое общепризнанным. Как удачно заметил Жак Элюль, эта трансформация политических проблем в технические несет в себе новый вид принуждения — поскольку подразумевает подавление выбора.

«Управление, — пишет в свою очередь Даниэль Бурмо, — соединяется с процессом деполитизации — наперекор требованиям демократии. Всякая политическая проблема оказывается сведена к технической. Отсюда вытекает уникальная — по определению рациональная и, следовательно, желательная — концепция, за которой надлежит признать силу обязательности. Представительная демократия избавляет от той неуверенности, что присуща политическим ориентациям. Всеобщее избирательное право — вот субъект, принимающий решение. Всякая экономика управления зиждется на „закрытии“ политической системы, которой предписывается пресечь нежелательные последствия»17.

Вместе с тем основания современного общества никогда не ставятся под вопрос. различные формы управления оказываются на деле «отключены» от какого­либо критическо­ го анализа. еще раз: единственно возможной провозглашена глобальная политика, устремляющаяся галопом к товар­ ному изобилию и беспрепятственному развитию мировой торговли. Все прочее объявлено случайным, преходящим, вторичным или просто несуществующим. «Качественное управление» состоит в добровольном принятии такой политики, где каждый призван стать субъектом мондиализации, ставящим ее нормы превыше человеческого выбора; политики, преподносящей себя «естественной» или неизбежной, в качестве, так сказать, нового категорического императива, не допускающего никаких возражений.

Стремление покончить с политикой выражено здесь в классической манере — в претензии на «внеидеологичность», соотнесении себя с планом чисто профессиональной компетенции. Традиционное разделение между публичной сферой, связанной с политикой и гражданским статусом, с одной стороны, и сферой приватного, с другой, оказалось размытым. Это означает: отныне нейтрализация политики будет происходить путем ее приватизации, которая может лишь извращать политику, препятствуя ее проявлению в «естественной среде» — пространстве публичного. Эта деполитизация-­нейтрализация в той же мере затрагивает, впрочем, и экономику. Как пишет Славой Жижек, «если проблема с постполитикой сегодня заключается в том, что она все более подрывает саму возможность аутентичного политического акта, то этой подрывной работой мы обязаны деполитизации экономики, всеобщему признанию капитала и рыночных механизмов как нейтральных инструментов»18.

Давнее верование, согласно которому «политическое структурирование освобождает от архаического наследия, которое подлежит преодолению, <...> возвращается сегодня в обещании „освящения“ индивида посредством рынка и права, сводящего механизмы общественной власти к без­ обидному управлению», отмечает Марсель Гоше19. Однако в наши дни ликвидация политики неизбежно означает и ликвидацию демократии. «Представление о рынке как фундаменте управления, — замечает Даниэль Бурмо, — сужает пространство демократии, лишая его важнейшего измерения, а именно — возможности определять границы жизни сообщества»20. Под видом совершенствования механизмов решений и действий перед лицом «сложности» мира управление вызывает к жизни новый общественный порядок, являющийся антиподом демократии. Будучи носителем проекта, нацеленного одновременно на вымывание из демократии ее содержания и на деполитизацию политики путем сведения деятельности правителей к нормам и практикам экономического менеджмента, управление тем самым предстает совершенным воплощением двойной полярности экономики и морали, в которой Карл Шмитт усматривал характерную черту практик либеральной «нейтрализации».

Некоторыми своими аспектами управление наводит на мысль о технократии. Однако совсем иное можно наблюдать в его отношениях с государством. если смотреть исторически, технократы всегда были связаны с государством. Они определенно отдавали предпочтение техническим решениям в области парламентских дискуссий и в вопросах собственно политических. Однако, как правило, это имело этатистскую и планово ориентированную перспективу (к тому же они зачастую были поклонниками плановой экономики). Тем самым они находились в прямой конфронтации с депутатами, дававшими им советы. Эти отношения полностью исчезли в системе управления, где эксперты и технократы выступают как партнеры в рамках гражданского общества. В противоположность технократии, управление — это «глобальная идеология замещения государства» (Ги Эрме).



* * *

Сегодня управление позиционируется как универсальная форма администрирования общества. не будучи связан­ ной «ни с каким народом, ни с какой территорией, ни с ка­ким обычаем»21, она позиционирует себя как теория социального регулирования, работающая на всех уровнях: местное управление, городское управление, европейское управление, всемирное управление.

Ни один тип власти или решений, ни одна публичная сфера не избегнет его воздействия — будь то государство, территориальные организации или крупные предприятия. Глобальное управление осуществляется через локальные виды управления. начиная с области экономики, техники и финансов и заканчивая политикой, все проникнуто одним стремлением — преобразовать собственно политические процедуры в административные. С этой целью закон как способ конструирования политики вытесняется соглашениями на местах. В законодательной деятельности предпочтительны общие принципы, нормы, правила, процедуры, рамочные директивы. Именно этим объясняется, что предписываемые управлением меры являются переходными и подлежащими пересмотру.

Как пишет Ги Эрме, «принцип постоянства закона за­ быт, и сам закон все более и более вытесняется конвенциональными нормами и кодексами. Конечно, вопрос о законе, „европейском законе“ или „европейском законе­рамке“ за­ ложен в проекте основного договора Конституции. но идея „мраморной скрижали закона“ отвергается в пользу норм, принимаемых на основе консенсуса заинтересованных сторон, на тот срок, пока эти нормы остаются применимыми и желательными. норма стремится заменить собой закон в качестве простого предписания, подходящего к случаю и продиктованного техническими аргументами. Огромная разница по сравнению с величественным предписанием за­ конного права, исходящего от королевской власти или суверенной воли»22. Идет ли речь о приватизации, о ликвидации социальных служб, постановке под вопрос права на труд или социального законодательства, принцип договорных отношений систематически предпочитается принципу законности, что полностью соответствует либеральной идеологии, поскольку «все, что обладает исчислимостью, что относится к торговле и рыночному обмену, принадлежит исторически к сфере договора»23.

Идеология договора показывает, что управление изначально основано на праве и в то же самое время оно полностью опрокидывает все традиционные понятия и установления права. но что же это за право, на которое оно ссылается? «начнем с того, — отвечает Клод Ревель, — что в мире, где господствует информация и ее производные — разум, влияние, образы, — будет навязываться образ мыслей, наиболее востребованный в этой области. речь, конечно, идет об общественных и частных деятелях американского, англосаксонского происхождения, представленных куда шире, чем принято думать, на международных площадках»24.

Таким образом, в привилегированном положении по отношению к традиционным формам (таким как межправительственные договоры) оказывается новая форма все­ мирного регулирования, так называемый «soft law». О чем тут идет речь? речь идет о наборе «моральных» обязательств, конкретных норм и правил, составленных общественными или частными организациями, избавленными от всякого политического влияния. Они «не могут быть определенно юридически квалифицированы, не имеют установленных судебных санкций, которые замещаются авторитетом тех, кто является автором данных норм. на них не действуют механизмы ad hoc, и уважение данных сводов „очень рекомендовано всем, кто хочет иметь кредит в мировой игре“»25. Порожденное глобализацией и разрастанием круга участников всемирного управления, soft law сегодня приобретает все большую значимость по мере того, как позитивное право, национальное и международное, не справляется (или справляется плохо) с регулированием мировой торговли. Источники soft law, развивающегося на границах национального права и международных соглашений классического типа, различны: к ним равно могут быть отнесены как международные организации, так и неправительственные организации или лоббистские группы. Предприятия и гражданские власти придерживаются его чаще всего по­ тому, что просто не могут действовать иначе. Однако, будучи в разрыве с позитивным правом, soft law не способен применить судебные санкции за уклонение от своих принципов. Контроль за соблюдением этого параллельного права, этого эмбриона транснационального всемирного права, осуществляется не избираемыми властями, оно находится вне юрисдикции национальных государств и, следователь­ но, гарантируется частными деятелями, угрозами неофициальных санкций и — еще более — уже упоминавшейся практикой «naming and shaming», позволяющей клеймить в планетарном масштабе как предприятия, так и правительства, не соблюдающие кодекс управления. Поначалу лишь дополнявший нормы классического права, soft law заканчивает тем, что навязывает себя.

Претерпев подобную трансформацию, право становится областью экономической науки. «Вторжение либеральных экономистов в сферу права, — подчеркивает Клод Ревель, — на самом деле лишь подчеркивает тенденцию, проявившуюся ранее в англосаксонских делах, которая состоит в установлении своего рода рынка права. Производителями норм были созданы тексты, более или менее эффективные, более или менее удачно представленные. Потребителям — международным институтам, государству, предприятиям — над­ лежало сделать свой выбор. От экономического законодательства мы переходим к законодательной экономике. Право становится продуктом, более или менее привлекательным, который подлежит завершению и продаже согласно спросу и предложению. Ведь предложение и деятельность по продвижению проистекает главным образом от британцев и американцев»26.

Это наблюдение показывает, насколько управление культурно маркировано — в той степени, в какой либерализм, которым он себя объявляет, является либерализмом американским или, шире, англосаксонским. Дело не только в том, что его доктрина в значительной степени вдохновлялась практикой индустриальных англосаксонских стран. Все ее базовые принципы: либерализация и дерегламентация рыночной деятельности, растворение рынком социальных служб, этическая прозрачность, пуританская «гигиеничность», долговременное развитие, права человека — отсылают нас все к тому же моральному и интеллектуальному универсуму. «Именно эта культура, преимущественно — культура американского бизнеса, в юридическом плане руководствующаяся принципами common law, мгновенно воз­ носится на международный уровень»27. Итак, во всех областях управления преобладает американское видение вещей.

Преобладает тем более, что «приоритетом для экономической дипломатии Соединенных Штатов является форматирование мирового управления», как замечает Клод Ревель, добавляя: «Это видение является элементом доктрины, именуемой soft power (хорошо объясненной, между прочим, политологом Джозефом Ниэ), сводящейся к утверждению своей власти методом „мягкого доминирования“ — через культурный тип, образ мысли и отражающее их право»28. Управление, таким образом, представляется привилегированным, специально приспособленным для американцев средством распространения и насаждения по всему миру их политических, экономических и коммерческих взглядов.

Наконец, управление, как мы видим, учреждает неоавторитарную политическую модель, хотя бы по причине своей систематичности и универсальности целеполагания («все­ мирное управление»). Тот факт, что легитимность может не быть прочной, но постоянно обговариваться, не дает «ровным счетом никаких коллективных дивидендов тем, кто не является ни профессиональным членом, ни руководителем гражданского общества. Следовательно, управление является не чем иным, как другим наименованием технолиберальной модели управления»29. «Управление предлагается спонтанно, в качестве инструмента оценки, но также и в качестве ответа на новые вызовы демократии, — дает свою оценку Даниэль Бурмо. — Этими двумя функциями управление подпитывает почти естественную легитимность. Однако процедуру критического анализа управлению не удается пройти без потерь. Уподобляясь демократическому совершенству, оно совершает не что иное, как извращение самой демократии. Скрываясь за мишурой научного под­ хода, оно продвигает техницистскую концепцию в ущерб деятелям и нормам представительной демократии. Эта новая идеология содержательна в той мере, в какой она не эксплицирована. Она камуфлирует мутацию общества, внутренне управляемого рыночными отношениями. Итак, сего­дня управление устанавливает постмодернистскую форму авторитаризма»30.

Таким образом, мы сегодня присутствуем одновременно при приватизации и политики, и норм права. В юридическом плане эта приватизация осуществляется за счет воз­вышения нормы или договора над инструментами законодательства. В политическом же плане она стала результатом систематической дискредитации публичной сферы как пространства привилегированных практик гражданства в пользу частной сферы, знающей лишь индивидуальных экономических деятелей.

Существенной характеристикой управления, в этом от­ ношении, является горизонтальный характер деятельности, вызывающий размывание как пространства дискуссии, так и пространства власти. Управление стремится к гори­зонтальному модусу общественной деятельности, в противоположность «вертикальности» традиционного обществен­ ногодействия. «европейское управление, — поясняет Ги Эрме, — вводит в процесс — поначалу в качестве советников, а затем мало­помалу подключая к обсуждению и принятию решений — деятелей отнюдь не публичных и не избираемых, но служащих выразителями частных интересов»31.

В представительной демократии классического типа основными действующими лицами являются представите­ ли и представляемые, иными словами — народ и депутаты. С пришествием управления эта пара сменяется другой: эксперты—гражданское общество, которая «очерчивает границы выработки легитимного решения и дает резюме касательно сущности политической власти»32. Одновременно элиты, связанные с предприятиями или организациями, подменяют собой граждан. Эти деятели могут с тем же успехом относиться как к предприятиям, так и к синдикатам, международным организациям или же организованным лоббистским группам. Присваиваемая им привилегированная роль кладет конец преимуществу классических политических институтов. «Все деятели, признанные полезными и, соответственно, кооптированные, — подчеркивает Ги Эрме, — занимают равные места, согласно „скромному“ арбитражу технократического механизма. напротив, все „паразитарное“ подлежит уничтожению, начиная с идеи национального представления об обществе»33. Под предлогом отвержения любой формы власти, основанной на иерархии и авторитете, эта модель сбивает все ориентиры. И делает это тем успешнее, чем быстрее исчезает опознаваемая «зона» решения. Именно в то время, когда непрестанно торжествует «прозрачность», все туманнее становятся ответственные лица, что делает еще более затруднительным их оспаривание.

Характерно, что в системе управления никогда не говорится о «народе», а только лишь о «гражданском обществе». Это понятие ранее уже разрабатывалось столь раз­ личными авторами, как Адам Смит, Гегель, Маркс и Грамши. Однако всегда оно было отмечено некоторой размытостью, очевидно способствовавшей его инструментализации. Если у Грамши «гражданское общество» соответствует прежде все­ го социальным слоям, выполняющим легитимирующую функцию по отношению к гегемонии, устанавливаемой до­ минирующими в обществе группами, то в либеральной трактовке оно обозначает всеохватную сферу приватного без классовых различий, «ансамбль» социальных отношений, режиссируемых рынком. Гражданское общество, согласно либеральной идеологии, означает сферу, где индивиды вы­ ступают не в качестве граждан, а лишь как векторы частных интересов. Вполне логично, что управление используется приватизаторами политики в качестве центра, вокруг которого разворачивается политическая игра.

Под предлогом реализма большинство политических партий пытается уловить социальную реальность исходя из концепта «гражданского общества», а не из конфликтного видения политики, что лишь снижает их способность к мо­билизации сил для преобразования общества34. Ибо, если гражданское общество определяется сегодня как ансамбль профсоюзных и предпринимательских объединений, неправительственных организаций, профессиональных и благо­ творительных ассоциаций, церквей и религиозных общин, предприятий, региональных союзов и т. д., — это лишь означает, что выборные лица к нему не относятся. Однако вместе с ними вычеркнутыми и вытесненными на обочину оказываются также — и прежде всего — те, кто их избирал, то есть народ. «народ как держателя суверенитета, — констатирует Даниэль Бурмо, — тайно подменяет самопровозглашенное микросообщество, заявляющее требование на право высказываться от имени глобального сообщества.

<...> Общность народа, первичный источник суверенитета, подменяется гражданским обществом, за видимым единством которого не должна укрыться множественность интересов. Парламенту и суверенному народу предлагается сложить с себя полномочия; не упраздниться — просто удалиться на периферию сцены, где перераспределяются главные роли»35.

Делая акцент на гражданском обществе, управление не­ редко пытается найти легитимность в провозглашении себя «демократией соучастия», рассчитывая, очевидно, обратить в свою пользу разочарования, порожденные представитель­ ной демократией. Однако эта представительная демократия вовсе не совпадает с той, что использовалась для преодоления социального распада посредством принципа дополни­ тельности и наделения возможностью самоуправления про­ межуточных органов власти, которые в качестве таковых могли влиять на принятие общественных решений. Она так­ же не имеет ничего общего с подлинной прямой демократией (или «базовой демократией»), способствующей более широкому, всеобщему участию в общественной жизни. Она, напротив, стремится сократить сферу публичного в пользу частной сферы посредством «регулярного диалога» между представительными объединениями и гражданским обществом, рассматриваемым как простой результат сложения сообществ, групп по интересам и лоббистских групп.

Под прикрытием партисипативной демократии пред­ принимается попытка установить простую демократию мнений посредством медиаструктур, формирующих мнения и способных направлять их в нужное русло. Иначе говоря, «консультативная демократия» в конечном счете воспроизводит модель опроса36. Конечным итогом этого является медийно­опросная демократия, зависимая от постановки спектакля, в котором искусственно сконструированные мнения отрываются от публичного пространства, в то время как политическая легитимность решительно отделяется от выборных лиц и от народа. народное мнение занимает место народных выборов.

Все крупные политические партии одинаково избегают говорить на тему общего блага, поскольку само это понятие представляется им несовместимым с общественным плю­рализмом, а также в силу разделяемого ими общего убежде­ния в необходимости нейтралитета государства в вопросах

«благой жизни». Они предпочитают говорить об «общем интересе», как будто бы «регистр» интересов подобен «регистру» ценностей, забывая, что общий интерес определяется не иначе как в ходе противостояния множества групп, выражающих различные интересы.

Однако понятие общего интереса должно трактоваться совершенно иным образом. Во Франции общий интерес часто воспринимался как полная качественная противоположность простой сумме частных интересов, из­за чего он порой делался заменой общей воли, столь дорогой для Руссо. Однако с точки зрения управления, напротив, первична американская традиция. Общий интерес есть не что иное, как результат — всегда лишь временный — постоянных переговоров между противостоящими сторонами, чье выражение доверено группам лоббирования или «убеждения».

Государство же само не выражает общего интереса, ограничиваясь регулированием частных интересов. Сведенный к статусу шаткого компромисса, который может быть установлен между частными интересами в конкуренции одних с другими в рамках гражданского общества, общий интерес в конечном счете предстает иллюзией. «Принцип управления, — отмечает Ги Эрме, — состоит в том, что не существует никакого общего интереса, а единственно лишь отдельные интересы, удовлетворяемые не менее фрагментарными политическими действиями»37. «Интериоризация и позитивизация утраты символической и мобилизующей роли идеи общего интереса в пользу фрагментарных, дробных интересов, — отмечает со своей стороны Ахмет Инсель, — парадоксальным образом формирует общий фон различных моделей отхода от либеральной демократии»38.

Такая фрагментация соответствует тому, что Ален Кайе называл «дроблением»39. С этой точки зрения можно говорить об управлении как о фрагментарной демократии в том смысле, что оно игнорирует коллективность и видит в обществе лишь сумму единичностей. «Механизм управления доводит до крайности индивидуалистические тенденции в ущерб требованиям гражданственности, — подчеркивает в этой связи Даниэль Бурмо. — Хваленое гражданское общество в действительности способствует обострению про­ цесса фрагментации целей, когда каждая отдельная группа занята расширением сферы собственных интересов в ущерб общему видению»40.

Другой формулой, часто встречающейся у теоретиков управления, является «социальная связность» — выражение, уже лет пятнадцать как вошедшее в моду. Оно, очевидно, нацелено на то, чтобы внушить убеждение, будто бы связность общества может мыслиться по ту сторону подлинной социальной связи41. Эта формула выражает новый способ понимания социальности, состоящий в поиске форм объединения и сотрудничества между социальными агентами без появления коллектива как субъекта; в обсуждении проблемы в терминах «партнерства», «солидарности» или «борьбы с исключениями» — без попыток поместить частные притязания в более широкую перспективу. Социальная связь в конечном счете держится лишь на взаимодействии экономических деятелей, так же как и в нем самом слышится отзвук другого крайне важного понятия — «общественный капитал», появившегося в начале 90­х в Соединенных Штатах и остающегося предметом интенсивной теоретической разработки (см. работы Марка Грановеттера, Роберта Патнема и др.).

Явно не случаен тот факт, что расцвет доктрины управ­ ления приходится на момент, когда национальное государство, основной политический субъект эпохи модерна, входит в фазу необратимого упадка42.

Мишель Фуко в своих работах, посвященных «управляемости» (gouvernementalité)43, прекрасно показал ход исторической эволюции, приведшей власть к тому, чтобы заботиться прежде всего не о защите подконтрольной территории, а о безопасности населения. начиная с этого момента правление перестает быть методологией господства, пре­ вращаясь в технику хозяйствования, ориентированную на «прогресс» и заимствующую основные принципы из политической экономии. либерализм, разумеется, играл решающую роль в этом переосмыслении идеи «правления» как новой формы рациональности. «Управлять не значит властвовать, утверждая свое могущество, — комментирует Жак Донзело, — однако признавать, что истина располагается вовсе не в центре Государства. По крайней мере истина рынка, согласно которой действие мыслится не в терминах вертикального подчинения, но в терминах поиска того, что не является ни излишним, ни недостаточным»44. Одновременно закон перестает пониматься как произвольное установление суверена, будь то правитель или народ, превращаясь в результат соглашения между индивидами и общественной властью (то, что Фуко называл превосходством пользы над суверенитетом). Так государство заключает до­ говор с гражданским обществом, которое само все более мыслит себя как пространство сделки, что приводит к тотальной трансформации властных отношений.

Роль Государства-­Покровителя сегодня сведена к роли деятеля, занятого проблемами, исходящим из совершенно иного источника. И это означает, что оно больше не является автором какой­либо нормы, способной поддержать его авторитет. Деятельность государства оказывается целиком и полностью подчинена требованиям общества в тот самый момент, когда оно перестает производить социальность. Однако же оно сохраняет власть — в том смысле, что без преувеличения можно констатировать: угасание его влияния (auctoritas) в конце концов совпадает с возрастанием его власти (potestas). То, что обеспечивает эту власть и воз­ вращает государству легитимность, — это благосостояние и, прежде всего, безопасность, гарантом которых оно является. «В том, что касается противостояния городскому насилию и терроризму, — пишет Михаэль Фоссель, — полномочия государства должны быть восстановлены лишь в целях защиты общественного порядка и в противовес всему, что чревато слишком политической привязкой процессов поддержания гражданского мира»45.

Вместе с отказом от своих традиционных («королевских») политических функций государство усиливается за счет способности к общему социальному контролю и надзору46. Оно одновременно и ночной страж в экономической сфере, и жандарм в социальном строе — издающий распоряжения, определяемые материнской и пуританской «гигиеной», берущий под защиту население, использующий в своих интересах реальные или предполагаемые угрозы, которые нависают над мировым сообществом.

Как точно заметил Кристофер Лэш, «капитализм, без­ условно, разрывает оковы личного закрепощения, но создает другой род зависимости, прикрываемой бюрократической рациональностью»47. В обществе контроля, сменяющем предшествующее «дисциплинарное общество», пуританская страсть к «гигиене» стремится упразднить опасные энергии путем их рационализации. Мы присутствуем при установлении того, что различные авторы называли «терапевтическим государством». Это государство, которое на­ целено на подчинение всех общественных процессов сфере интимного, что осуществляется при помощи целого аппарата экспертов, консультантов, психологов и медиков. Благо­ даря им патриархальная власть дискредитируется и вытесняется властью социальной, внешне лишенной принуди­тельности, но на деле еще более манипулятивной — ведь помещая общество целиком и полностью в условия интенсивной заботы, она тем самым подчиняет его господству Блага48. Как и предвидел Токвиль, речь идет о внушении правил, которые, будучи однажды усвоены, не нуждаются более в физическом контроле. Интериоризация норм, проистекаю­ щих из структуры власти, равнозначна фактически выработке системы общественной самодисциплины и саморегулирования, при том, что этическая сфера остается подчинена принципам индивидуалистической субъективности, не приемлющей над собой никакой высшей цели. Это режим добровольного подчинения. С тех пор, как введен символический код, пишет Николас Луман, «носитель власти не нуждается в том, чтобы приказывать — ведь исполняются даже те его приказания, которые он не отдавал»49. нормализация больше не зависит от физического принуждения, а только от самоцензуры и внушенного чувства вины. Добровольное подчинение неотделимо также и от динамики индивидуализма, основанной, как показал Токвиль, на фантазме, само­ зарождающемся в недрах бесконечного настоящего. Эта динамика связана с настоящим кризисом темпоральности. К ограничениям, происходящим от постоянного сужения имеющегося у государств пространства для политиче­ского маневра, управление добавляет и другие — вызванные тем, что государства оказываются зажатыми в клещи между гражданским обществом и международными организациями. Правительствам не остается ничего другого, как интегрироваться в институции всемирного управления, являющиеся представителями «глобальных интересов», которые отныне должны будут преобладать над интересами их граждан.

Прежде всего, само государство должно показать пример «качественного управления», смягчив социальную политику. Сегодня экономический рост и социальный прогресс не идут больше в ногу — в отличие от эпохи фордистского компромисса. Чтобы сохранять конкурентоспособность и не избегать инвесторов и предпринимателей, государству неизбежно приходится понижать уровень перераспределения. Однако именно для того, чтобы компенсировать по­ следствия этого решения, оно стремится мобилизовать гражданское общество в надежде повысить конкурентоспособность отдельных индивидов и тем самым заложить основание для нового «социального единства», которое должно стать возможным именно благодаря «равенству шансов». Между тем следствия этой политики — прямо противоположные: возрастание конкурентоспособности вовсе не становится предпосылкой для социального доверия, напротив — социальные агенты все больше отчуждаются друг от друга, воспринимая друг друга как соперников в гонке за занятостью, превратившейся в дефицитный товар.

В условиях актуального кризиса государства­нации, интерпретированного как результат его «неэффективности», управление определяет руководство общественными дела­ ми просто как процесс все более интенсивной интеграции общественного в частное в целях повышения «рентабельности» государства. Последствия хорошо известны: приватизация общественных служб, переход на краткосрочную и непостоянную занятость, «сокращение» или упразднение социальных льгот, нерегламентированный рабочий график и т. д. Партнерство частной и публичной сфер, цель которого заключалась в том, чтобы позволить государству исполнить его обязательства, отведя ключевую роль частному сектору (посредством отбора фирм, ответственных за концептуальную разработку проектов, за их финансирование и реализацию и т. д.), стало главным орудием в реализации принципов управления. Причем элемент «партнерства» здесь был не более чем эвфемизмом, маскирующим процесс приватизации. В частности, в Канаде такого рода партнерство было открыто охарактеризовано властями как «идеальный инструмент управления»50. И поскольку законы рынка становятся некой абсолютной границей, которую не может поколебать даже государство, управление демонстрирует себя как теорию перестройки самого государства. Однако стоит уточнить, что либеральное управление применяет против государства стратегию, отличную от той, какой придерживался либерализм старого стиля. Вот в этом­то и заключается главный поворотный момент. Прежний либерализм смитовского типа, порожденный XVIII столетием, придерживался представления, согласно которому внутри социального пространства действует «не­ видимая рука» рынка, которая наилучшим образом, гармонично распределяет роли и функции, что вызывало враждебное отношение к государству как воплощению политических прерогатив, противостоящих свободному функционированию рынка. Неолиберальный ход гораздо тоньше. Извлекая урок из исторического опыта, неолиберализм использует как прокладку миролюбивое представление о спонтанной гармоничной регуляции индивидов в процессе игры спроса­ предложения, то есть в процессе свободного рыночного об­ мена. В отличие от либерализма старого типа, неолибера­лизм не стремится создать пространство, свободное от ка­ кой бы то ни было регламентации, чтобы дать зеленый свет «свободе действий», но, напротив, желает задать определенные рамки, которые позволили бы конкуренции работать на все сто. Государство, согласно этой стратегии, должно вмешиваться не в целях противодействия «свободной игре» конкуренции, но, напротив, чтобы сделать ее возможной. В этой перспективе роль государства не сводится более к самоликвидации, но к такому воздействию на общество, ко­торое обеспечивает его рыночное регулирование. Это и есть смысл того, что сегодня называют «общественной политикой», что, конечно, радикально отличается от того, что раньше именовали «социальной политикой». Так как цель ее заключается вовсе не в том, чтобы уберечь отдельные секторы общества от требований рынка, но, напротив, в том, чтобы внедрить активные социальные общности в систему рыночной конкуренции. Другими словами, роль государства теперь сводится к тому, чтобы сделать общество конку­рентоспособным. Все члены общества должны обрести конкурентоспособность, с тем чтобы социальная сцена все более напоминала рынок.

Как пишет Жак Донзело, «неолиберализм неуязвим перед лицом той критики, объектом которой становился либерализм, именно потому, что он конституируется на от­рицании наивного рыночного натурализма, которому противопоставляет теорию выстроенной конкуренции. Последняя же вовсе не является природным фактом, но идеей, которую необходимо реализовать, произвести, а не просто пустить на самотек. разница между этими подходами огромна, ибо конкуренция возникает из сконструированной ситуации, заставляющей „общественную политику“ поддерживать собственную жизнеспособность. <…> Подменяя понятие рынка понятием конкуренции, неолибералы при­ знают обоснованным вмешательство государства — однако делают это иначе, чем либералы. его вмешательство становится необходимым, как только конкуренция встречает препятствия, так как она выступает теперь не как природный закон, который необходимо освободить, но как идея в стадии реализации»51.

Либерализм старого типа противопоставлял себя госу­ дарству, так как последнее мыслилось как привилегирован­ ный субъект политики. неолиберализм, воспользовавшись ситуацией кризиса государства­нации, стремится завершить деполитизацию государства и превратить его в инструмент на службе у экономики. речь более не идет о создании торго­ вой сферы, ускользающей от контроля государства, но о том, чтобы все государство как таковое подчинить требованиям рыночной системы.

В классической модели Государства­Покровителя воз­ растание экономического благосостояния способствовало поддержке социальной сферы и повышению уровня доходов, столь необходимых для возрастания спроса. Теперь же речь идет о финансировании конкурентоспособности агентов и подчинении социальной сферы требованиям рентабельного инвестирования. Государство видит себя в качестве субъекта ключевых политических и экономических решений и вместе с тем уступает роль ведущего регулятора, контролирующего общественную сферу. Деэтатизация управления сопутствует реализации социальных технологий, в результате которых ответственность за общественную политику переносится на автономные, частные структуры: на предприятия, профессиональные организации или на индивидов. Последние, в частности, сами уже воспринимаются как некоторые предприятия, которые действуют уже не как граждане, но реализуются на другом уровне. Для определения последующих ориентиров управление отнюдь не склон­ но обращаться к каким­либо демократическим процедурам, но апеллирует исключительно к «ouputs», то есть к чисто экономическим результатам, достигнутым вследствие того или иного решения. Модель активного управления, основанная на долгосрочном контракте и централизованном территориальном проекте, уступает место модели «дистанционного» управления, основанной на выделении секторов, контрактной занятости и переносе в публичную сферу технологий, исходящих из частного сектора. Таким образом, «глобальное управление» предстает как мировое управление, независимое от государств, осуществляемое, однако, публичной властью.

На деле мы наблюдаем уже в течение нескольких десятилетий передачу функции принятия решений организациям, в которых демократические процедуры в принципе не подразумеваются (Международный валютный фонд, Всемирный банк, НАТО, Центральный европейский банк и т. д.). В этом смысле весьма показателен тот способ, каким было организовано европейское сообщество, на сегодняшний день совершенно блокированное в своих действиях.

Часто говорят, что Европа ограничивает суверенитет национальных государств, никак не компенсируя это ограничение на более высоком уровне. Можно также сказать, и это было бы точнее, что современные европейские институты приводят к ликвидации многочисленных демократических структур в странах Союза, не предлагая соответствующей замены на более высоком уровне. Ибо последний характеризуется как раз всесторонним дефицитом демократии. В самом деле, европейские институты являют собой законченный пример автономии экспертов по сравнению с избранными властями. Всякий знает, что на сегодняшний день около 70 % всех законов, принимаемых французским парламентом, исходят из европейских инстанций: фактически национальной представительной власти они предлагаются для ратификации, а не для голосования. Ральф Дарендорф охарактеризовал способ принятия решений в европейских структурах как «инсульт демократии»52. Поведение европейского союза, пишет Анн-­Мари Пурье, полностью «зависит от Комиссии, которая гордится своей независимостью, как если бы независимость от демократических структур в самом деле могла бы считаться политической заслугой»53.

Европейский союз уже в огромной степени подчинен модели управления, так как процедуры принятия решений в нем основываются на консультировании, совещании (между парламентом и Советом Союза) и вынесении обще­ го мнения. «Новый общественный менеджмент» сегодня стал фактически квазиофициальной доктриной европейской Комиссии: именно она прогнозирует впечатляющие результаты применения рыночных механизмов конкуренции в сфере публичной политики.

В перспективе укрепления своей власти по отношению к национальным правительствам европейская Комиссия опубликовала в июле 2001 года Белую книгу европейского управления в целях «срочного принятия системы управления в рамках действующих соглашений», а также с целью способствовать «обсуждению вопроса о мировом управлении» и «обновлению европейского политического процесса». Управление определяется в ней как совокупность правил, «которые оказывают воздействие на осуществление власти», и при этом как «более систематичный диалог на стадии предварительной разработки политики, включающей представителей региональных и локальных образований в национальные и европейские ассоциации». Среди предложенных мер выделяются, что неудивительно, активное укрепление гражданского общества, усиление роли «экспертов», а также создание «европейских агентств по регулированию». разумеется, данный текст апеллирует к стратегии «длительного развития», а вместе с тем и к понятию «совместного регулирования», которое «присоединяет законодательные регламентирующие меры к мерам, принимаемым наиболее заинтересованными из общественных деятелей».

В этом свете неудивительно, что проект европейской конституции, предложенный французам на голосование 29 мая 2005-­го, прежде всего характеризовался как намере­ние конституционно закрепить, то есть сделать необратимыми и независимыми от демократического выбора, ключевые ориентиры в сфере безопасности, социальной поли­ тики и экономики. Предложение принять Конституцию в отсутствие какой бы то было конституируемой власти означает согласие с мыслью, что, с точки зрения «рациональной», возможна лишь одна политическая цель — способствовать установлению постдемократической Европы.

«Проект конституции, — пишет Ахмет Инсель, — без со­ мнения стал одним из наиболее тщательно разработанных продуктов, соответствующих духу времени. Он является политическим отражением демократии. Демократии, которая лишена центра и черпает свою легитимность не из представительского большинства, но из процедур опроса и анкетирования населения, осуществляемых посредством специально отобранных социальных структур»54.

Хотим мы того или нет, управление — это реальность, но реальность, которая фактически не принимается во внимание. Санкционируя олигархический захват власти в ущерб демократии и народу, эта реальность предстает как «парадигма нового порядка хозяйствования. Как способ избавиться, с одной стороны, от противоречий выборной демократии, сведенной к народному суверенитету, и с другой — как в случае с европейским союзом, а на самом деле и с Соединенными Штатами — от противоречий, связанных с существованием национальных государств. Управление претендует на осуществление перехода от демократии к постдемократии, при том что никто не знает в точности, какой режим идет на смену демократии»55.

Вместе с тем идея управления неявно реализует тезисы Фукуямы о «конце истории»: сегодня, когда упразднена советская система, «похоже, устанавливается общий консенсус относительно легитимности претензий либеральной демократии на то, чтобы считаться самой рациональной формой правления. Следовательно, государство должно одинаково активно содействовать как рациональному наблюдению, так и рациональному желанию»56. В этом смысле рассуждения о неизбежности глобализации являются всего лишь переложением классических тезисов об исторической неизбежности, от которой не уйти. А административное принуждение исходит теперь не от того, кто принимает решение, но от безличного фатума, под давлением которого каждый должен пытаться выжить.

Поскольку очевидно, что данная модель начисто лише­ на какого­либо демократического характера, то встает вопрос: какого рода легитимностью может похвастаться это мировое управление, наделенное все более весомыми властными полномочиями? В свое время Славой Жижек задал ключевой вопрос: «Сможет ли Европа изобрести новую модель реполитизации, поставив под сомнение необсуждаемое господство глобального капитала?»57. А Вивиан Форрестер еще несколько лет назад заметила: «есть лишь одна жертва, которую необходимо принести для обретения свободы: раз­ рушить экономику как центральную — и по сути единственную — ценность».




Загрузка...