За последние 30 лет интеллектуальный пейзаж Франции значительно изменился. В начале 60х годов существовала интеллектуальная гегемония марксизма, слегка смягченная фрейдистской сектой. Все интеллектуалы были, естественно, «левыми». Высшая школа была «прогрессивной». Интеллектуалы справа были либо отброшены в катакомбы, либо их терпели в либерально-атлантистской версии, пред ставленной Раймоном Ароном. Догмой было, что «все имеет политический смысл».
В мае 68го интеллектуалы активно принялись за дело. Сартр и Симона де Бовуар, само собой. Но не только они. Также Жанлюк Годар, Филипп Солерс и многие другие. на этой волне «левачество» («гошизм») пережило свои лучшие годы. В 1972 году на похороны Пьера Оверни, юного маоиста, убитого охранником завода Рено, леваки смогли мобилизовать 100 000 человек. Нечто невиданное. В ту же эпоху в киосках продавались сразу три крайне левые еже дневные газеты — «Руж», «Юманите Руж» и «Народная ежедневная газета».
Но это уже было начало конца. В 1973-м запрещена Коммунистическая лига (троцкисты), а Пролетарская левая (маоисты) самораспустилась, «уважая право рабочих на автономную борьбу». Морис Клавель убедил молодежь не поддаваться на соблазн терроризма. Серж Жюли стал из давать «либерасьон». Кроме Федерации анархистов и не утомимой лиги революционных коммунистов, все крайне левые течения, рожденные маем 68-го, постепенно растворились или потерялись в опасной тактике «энтризма», «вхождения в более умеренные партии».
Фанзины, скинхеды, рок и «координация» — вот за что взялись крайне левые в 90-е. Они неформальны и «альтернативны», позабыли о классовой борьбе и кадровой под готовке профессиональных революционеров.
Параллельно этому отказ от больших идеологий, заме нивших на некоторое время религию, падение моделей для подражания (советской, китайской, кубинской), запоздавшие разоблачения ужасов ГУЛАГа, а кроме того, капризы моды породили общее разочарование среди интеллектуалов, всеобщую тоску.
Марксистская критика пережила серьезнейший кризис в 70-е, когда разоблачение «тоталитаризма» стало новым категорическим императивом у раскаявшихся баррикадных бойцов 68го. Кровь? Это ужасно! Без Маркса в Камбодже не было бы Пол Пота: такова была истина на тот момент. Без колебаний от одной крайности все бросились в другую. Вчера еще Карл Маркс был ответом на все вопросы. Сегодня цитировать его без краски стыда на щеках стало не принято.
«Рукописи 1844 года», которые на самом деле могли бы дать очень многое для глубинного понимания современных форм отчуждения, исчезли с книжных полок интеллектуальных магазинов.
Лингвистика перестала всех интересовать, а психоанализ свелся к дискуссиям вокруг наследия Жака лакана, фрейдистские секты грызлись между собой. Самое страшное, что интеллектуальная среда перестала производить чтолибо интересное. Исчезли значительные тексты, глубокие размышления. Структурализм благодаря своим чрезмерным утверждениям (например — «смерть человека») стал воспоминанием. В области истории на первый план вышел жанр биографий. единичное событие заслонило собой структуру, отдельное затмило серийное, субъект (о смерти которого было скоропалительно заявлено) гало пом примчался назад, на сей раз в форме хищного индивидуума, как никогда стремившегося подчинить себе мир.
15 апреля 1980 года смерть Сартра, в последнее время перешедшего от атеистического экзистенциализма к еврейской спиритуальности, отмечает собой кончину десятилетия. лакан, Фуко, Барт, Янкелевич, Арон ушли либо несколько раньше, либо сразу же за ним. Среди «великих» остался толь ко Клод Леви-Стросс, который вышел из моды у интеллектуалов с тех пор, когда его критика расизма стала сопровождаться требованием прав этнической идентичности и дифференциализма. Но случай Сартра эмблематичен. Тот, кто был после 1968-го наиболее престижным авторитетом воинствующего левачества, умер, не оставив интеллектуальных наследников. его имя не забыто, но кто из современных философов мог бы назвать себя «последователем Сартра»? Никто. Особенно если учесть недавно вышедшую книгу с подробным описанием поведения его и Симоны де Бовуар во время оккупации, из которой явствует, что он все свое время в те годы посвящал прогулкам на пленэре, а не закладывал мины под железнодорожные пути.
С возрастом «баррикадники» стали более «разумными». Пройдя в обратном направлении путь, который когдато вел от Сартра к Арону, большая их часть вписались в издания и журналы на глянцевой бумаге. Приход левых к власти в 1981 году позволил многим из них занять официальные посты: приличное жалованье, машина с шофером, удобное жилье. Такая трансформация описана в любопытной книге Хокенгема с выразительным названием «Открытое письмо тем, кто перешел от маоистского кителя к ротари-клубу».
Если перечитать сегодня тексты «новых левых» начала 70-х —Жюли, Кушнера или Глюксмана, — возникнет странное ощущение, что сегодня от их революционного порыва и нонконформизма не осталось и следа, что они пришли к прямо противоположной точке зрения. но это не так уж и парадоксально: 68 год был продуктом двух глубинно раз личных импульсов — революционная критика общества спектакля и общества потребления и стремление к индивидуалистической либеральной вседозволенности, которая на самом деле могла бы возникнуть только в рамках этого (критикуемого) общества спектакля и потребления. Просто напросто вторая тенденция оказалась более сильной, и революционный нонконформизм был принесен в жертву гедонизму, нарциссизму и реформаторскому либерализму.
В 70-е годы, когда казалось, что от леваческого антифашизма в самое ближайшее время мало что останется, появился новый объект для разоблачений — ГУЛАГ и эпоха революционного террора в самой Франции. Сталин стал представляться перевоплощением Робеспьера.
3 июля 1978 года «нувельобсерватер» объявил в статье Пьера Вьянссон-Понте: «левачество окончательно утрачивает свои позиции во Франции», и одновременно с этим было сделано новое открытие — «новые правые возрожда ются среди нас». Многие леваки становятся моралистами: ниспровергатель всего и вся Филипп Солерс превращается в рьяного апологета католицизма, Пьер Виктор возвращается к талмудической традиции предков и т. д.
Начиная с 1979 года пресса начинает всерьез интересоваться «новыми правыми», и складывается впечатление, что они приняли отныне эстафету исчерпавших себя лева ков. Вместе с ними появились «новые философы» и «новые экономисты». Первые очень быстро исчезли, потому что никакой «новой философии» создать не удалось. Бернар Анри Леви сегодня стал диктором на ТВ, Филипп Немо вступил в республиканскую партию, а Кристиан Жамбер сделался последователем традиционалиста Анри Корбена и целиком посвятил себя иранологии и изучению шиизма (в чем, впрочем, весьма преуспел). «Новые экономисты» (Анри Лепаж, Флорен Афтальон и т. д.) и другие теоретики «анархокапитализма» на некоторое время вошли в моду, в период увлечения Рейганом и Тэтчер, а потом внезапно совершенно исчезли из виду.
Какова же картина интеллектуального мира Франции в настоящий момент? Обратимся к символу круга, в котором наглядно видны периферия и центр. В центре — доминирующая идеология. Она на сегодняшний момент такова: разнообразные формы морализма, прославление рыночных ценностей, защита буржуазного капитализма и американской модели, прославление «прав человека» и «правового государства». В основе этой идеологии лежит следующая простая мысль: либеральная демократия является высшим достижением политической мысли, а западное общество, хоть и не совершенно до конца, все же безусловно является лучшим среди всех возможных социальных моделей. По этому «во имя реализма» следует отказаться от всякой критической мысли, от всех революционных перспектив, надо порвать со всеми «утопиями», которые неизбежно заканчиваются «ужасом», и остановиться на том, чтобы улучшать по мере возможностей уже существующий порядок. Такая позиция достигла своей кульминации у Фрэнсиса Фукуямы, который провозгласил, что для либеральной демократии больше не существует альтернатив и что история закончилась с наступлением эры прохладного потребителя. Так как воображение явно иссякло, стало модным призывать к возврату: возврату к Канту (вместе с люком Ферри и Аленом рено), к Монтеню (с Цветаном Тодоровым), к Кондорсе (с Робером Бадинтером), к Бастиату (с Анри Лепажем). Андре Глюксман с завидным патриотизмом прославляет Декарта, вместе с которым родилась идея «человека как прозрачного субъекта» и господина механистического окружающего мира. Но больше всего слышатся призывы к возврату к мыслителям эпохи Просвещения. Таковы Эммануэль Левинас, для которого вся философия существования сводится к моральному отношению к окружающему; Джон Ролз, который в своей теории «неоконтрактуализма» стремится примирить туманные идеи абстрактной «справедливости», социал демократические симпатии и рыночную идеологию; Юрген Хабермас в своей теории «коммуникационного поведения» наивно утверждающий, что демократия приведет к «взаимопониманию» социальных деятелей, которые, основываясь на законах разумности и взаимовыгоды (где он нашел таких «социальных деятелей»?), освободят друг друга в планомерном и поступательном развитии.
Эти скромные, на первый взгляд, теории являются типичными образцами «минималистического гуманизма», который служит камертоном для всей «политически корректной» идеологии в современном западном обществе. Этот «минималистический гуманизм» может быть «оптимистическим», как у Ги Сормана, считающего, что техника раскрепостит человека, а все остальное сделает рынок; или «пессимистическим», как у Глюксмана, считающего, что «зло» — «интегризм», «фундаментализм», «традиционализм» — мы несем в самих себе и что надо не стремиться к раю, а неуклонно бороться с адом (для него «ад» — это нация, традиция, вера в истину, почвенность, пассионарность и т. д.); или мрачно торжественным, как у люка Ферри, который стремится примирить индивидуумасубъекта с универсальностью закона (т. е. налицо законченная антихайдеггеровская программа). Общим во всем этом является отказ от любого политического проекта, который признается, вслед за Хайеком, «порочным конструктивизмом».
Разнится довольно сильно общий уровень философов. Наиболее бездарны, банальны и продажны выходцы из окружения БернараАнри леви (ЖоржМарк Бенаму, Пьер Берже, Ги Скарпета, Борис Кутюрье, Жан-Поль Антовен и т. д.), а также «икорные левые», прислуживающие министру культуры Джеку Лангу и сотрудничающие с Министерством безопасности («полиция мысли»). Их трибуна — журнал «Глоб». Здесь прославляются ценности космополитизма, не лишенного некоторой «французскости» («Франция — родина прав человека и интернационализма»), а также утверждаются максимы типа «Человек свободен благодаря Закону и раб по рождению», но более всего прославляются деньги и «продвинутая часть человечества», совпадающая с посетителями ночных клубов на Манхэттене. на противоположном полюсе — действительно одаренные юные философы: Люк Ферри и Ален Рено. Они исповедуют те же идеи, только более логично, последовательно и остро умно. У них большая аудитория в университетских кругах, а их трибуной является «Экспресс».
Концепции Ферри и рено строятся вокруг представления о субъекте (они понимают его как категорию, участвующую в социальных и экзистенциальных связях с другими) как о чистой идее, а не о реальности. В реальности же, по их мнению, есть только индивидуумы, одинокие и нарциссические персонажи, ни с кем не связанные и никак не обобщаемые. Эти мыслители критикуют такое положение дел, когда существует только индивидуум, но предлагают довольно со мнительный выход из этой проблематики — с их точки зрения, переход от индивидуума к субъекту происходит в юридической сфере (при том, что эта сфера и все современное право рассматривается как искусственная модель, отрицающая всякое представление о существовании природы, об щей для всех людей). Иными словами, и здесь они остаются в рамках крайнего индивидуализма, который якобы хотели преодолеть. Их «новый гуманизм» является простым «юридическим гуманизмом», коренится в либеральной концепции правового государства, не знает никакой объективности, замененной классической «интерсубъективностью», и поэтому полностью сохраняет все противоречия, традиционно свойственные либерализму.
Между этими двумя полюсами, различающимися, впрочем, лишь по качеству мысли и последовательности дискурса, а не по идеологической направленности, организуются другие круги и сети доминирующей идеологии. Объединенные принадлежностью к «политической корректности» мысли, на светских раутах и коктейлях встречаются светские правые (Жан д’Орнмессон, Франсуа Нуриссье, Ален Перфит) и уютно устроившиеся в системе бывшие левые (Жан Франсуа Ревель, Бертран Пуаро-Дельпеш, Хорхе Семпрен, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Бернар Кушнер и т. д.). Где-то поблизости находятся и либеральные «модернисты», борющиеся за «просвещенную социалдемократию» (Ален Минц). Последователи Фернана Броделя из Школы Анналов (Фран Суа Фюре, Жорж Дюби, Жак Ле Гофф, Дени Ришет, Мона Узуф, Андре Бюргье), наследники направления, которое журналисты назвали в свое время «новыми историками», постепенно теряют актуальность и подчас признают, что «ресурсы изначальной интуиции, видимо, подходят к концу». Показательно, что бывший коммунист Франсуа Фюре, который принадлежал к крайней ультралевой коммунистической ячейке Сен-Жюста, сотрудничает в настоящее время с крупной буржуазией и индустриальными магнатами, усердно посещает престижные дорогостоящие клубы для «очень богатых людей».
Либеральная идеология, которую когдато правые упрекали за утопизм, а левые за мистификаторство, сегодня является правящей и главенствующей, идеологией власти. В либерализме есть два основных направления. Первое на правление представлено бывшими левыми, которые видят в нем разумную версию «модернизма». Второе направление состоит из убежденных приверженцев рынка и его парадигмы. Первые, наследующие традицию Токвиля—Арона, группируются вокруг журнала «Комментарии» (Пьер Манан, Анни Кригель, Франсуа Буррико, Жан Бэшлер, Ален Безансон) и Института Рамона Арона, президентом которого является тот же Франсуа Фюре. Вторые курируют «либеральную коллекцию» в «Бельлеттр».
Все это составляет сегодняшний центр, и видно, что за последние десятилетия идеологические характеристики этого центра радикально изменились. Сегодняшние французские «интеллектуалы в законе» превозносят все то, что они еще недавно опровергали, и критикуют то, что превозносили. Этот мотив представляется в виде покаяния: мы защищали «право на различие», а оно оказалось путем к «легитимации апартеида»; мы поддерживали «третий мир», а он оказался «нечувствительным к правам человека»; мы «доверяли народу», а он часто голосует «совсем не правильно»; мы верили в «классовую борьбу», а классы растворились в рыночном обществе потребления; мы хотели революций, но они всегда приводят к «ужасным вещам»; мы ставили на регионализм, а он оказался чреватым «экологи ческим тоталитаризмом» и «обскурантизмом» и т. д.
Оголтелый антиамериканизм времен Вьетнама сменился, напротив, симпатией к США. Андре Глюксман утверждает сегодня: «глупая неприязнь к Америке сегодня не уместна». Те, которые еще недавно называли себя «служителями народа», разоблачают сегодня «ужасы популизма». Формула «все является политикой», сменилась формулой «все является моралью», а критика буржуазии — апологией денег. Ивон Кинью провозглашает, что «прогрессизм» не совместим с «критикой рациональности» и «нападками на католичество». Клод Лефор, страстный обличитель вся кого тоталитаризма, объясняет нам теперь, что в случае Ал жира защита демократии осуществляется через отрицание суверенитета народного мнения, запрет выборов и объявление вне закона партий, которые в них победили.
Защита прав народов распоряжаться своей собственной судьбой уступает место критике «коллективной идентичности». В 1983 году Паскаль Брюкнер в своей книге «Рыдание белого человека» объявил идеологический тезис следующих десятилетий — «Запад ни в чем не виновен, он может вытереть свои слезы раскаяния». Финкелькрот добавил, что «философия деколонизации восходит к Гердеру», который, как известно, считается основателем национализма как идеологии, а это равносильно приговору. С защитой Третьего мира покончено, невинность западного сознания восстановлена. Запад снова может заявить о своем превосходстве над остальными народами во имя универсальности прав чело века (цена которых имеет строгий эквивалент в баррелях сырой нефти). Как написал Луи Жанове, «религия прав человека служит универсальным отпущением грехов для белой расы, и жрецами этой религии стали „покаявшиеся“ вчерашние борцы за свободу Третьего мира».
Но так как дурные привычки исчезают с большим трудом, организуются все новые и новые показательные процессы. Они заключаются в ревизии наследия крупных классиков, которые предстают перед трибуналом современной правящей идеологии. При этом роль адвоката заведомо аннулируется, так как авторы разоблачений совмещают в од ном лице и прокурора, и судью, и видимость защиты. Показательны статьи обвинения. Сегодня во Франции интеллектуалов судят за мнимые или подлинные:
— «расизм»,
— «сексизм»,
— «фашизм»,
— антисемитизм»,
— «тоталитаризм» и т. д.
При этом все термины в общем и целом взаимозаменяемы, и выбор, таким образом, представляется широким. По этим статьям обычно проходят Хайдеггер, Ницше, Юнг, Гердер, Руссо, Сорель, Жан Жене, Генри Миллер, — не забыть о Платоне (из которого Карл Поппер сделал духовного отца ГУЛАГа), Жорже Батае (у которого Бернар-Анри Леви обнаружил «фашистский импульс»), Саде (которого Элизабет Бадентер назвала по ТВ «примордиальным наци») и т. д. Так как «фашистские тенденции», понятые таким образом, могут быть найдены почти у всех, то список потенциальных обвиняемых, естественно, представляется огромным. Либеральная демократия западного типа считается при этом метафизическим абсолютом, от имени которого можно дисквалифицировать все что угодно без учета исторических обстоятельств. В раздаче черных и белых карточек особен но преуспели Цветан Тодоров и Бернар-Анри Леви. Этот последний в своих передачах «Приключения свободы» недавно договорился до того, что можно быть сталинистом, даже не сознавая этого!
Люк Ферри и Ален рено писали: «Как большинство студентов нашего поколения мы привыкли считать, что идеал Просвещения был лишь дурным фарсом, мрачной мистификацией. Так, по меньшей мере, нас учили. Властителями дум в ту эпоху были Фуко, Деррида, Делёз, Альтюссер, Лакан. От улицы Юльм до Коллеж де Франс мы открывали философов подозрения: Маркса, Фрейда, Хайдеггера, но прежде всего Ницше».
Мэтры подозрений в свою очередь сами попали под подозрение. И книга, откуда мы процитировали отрывок, так и называется «Почему мы не ницшеанцы». В этом коллективном труде под эгидой Андре Конт-Спонвиля сводятся личные счеты с Жилем Делёзом и показывается, что Ницше, к которому апеллировали в 1968-м во имя свободомыслия, сегодня должен быть отвергнут как «опасность для гуманизма». Показательно, что столь настойчивое объяснение со временными философами, «почему они не ницшеанцы», показывает, насколько актуальна до сих пор мысль самого Ницше!
несколько раньше нечто подобное предпринял Виктор Фариас в отношении Хайдеггера, и автор «Бытия и Времени» предстал перед ошарашенной интеллектуальной общественностью как идеолог СА. Спустя 20 лет после 68 года философия «новых левых», которая казалась неприкосновенной все это время, внезапно была пригвождена к позор ному столбу, причем теми же самыми людьми, которые долгие годы были ее апологетами. Люк Ферри и Ален рено объяснили нам, что два основных элемента, из которых эта философия состояла, — марксизм и «философия различий», — приводят к невыносимой для либералов идее, что «автономность субъекта есть иллюзия». Более того, в основании обоих этих направлений — немецкие авторы, что усугубляет дело. Ферри и Рено разоблачают «французское ницшеанство» (Фуко), «французское хайдеггерианство» (Деррида), «французский марксизм» (Бурдье), «французский фрейдизм» (Лакан). Так был создан интеллектуальный образ врага либерального общества — марксониц шеанскихайдеггерианскифрейдистский монстр, ответственный за то, что мысли целого поколения были увлечены революционной негативностью, а пророки этого направления были лишь второсортными эпигонами господ Ницше, Маркса, Фрейда и Хайдеггера, которые, в свою очередь, были лишь духовными учителями на службе у немецкого государства. Так Сартр, Альтюссер и Маркузе стали примером того, какими не надо быть. левацкая мысль ока залась нагруженной скрытыми ужасами, а следовательно, правой мыслью. Вот это сюрприз!
Даже Солженицын, который открыл всей компании французских интеллектуалов глаза на ужасы ГУЛАГа, когда от того остались лишь воспоминания, не пользуется успехом у этих покаявшихся «леваков». Леви заметил, что его книги отдают «обскурантизмом». Он выбирает Россию, а не Запад. Тут же Леви охватывает неприятное подозрение. Леви перечисляет, что, собственно, пугает его у Солженицына: «провинциальная и здоровая Россия, деревенская, почти первозданная, Россия со вкусом к хорошо сделанной работе, Россия ремесел и корней». Действительно, какой ужас! есть от чего негодовать либералу Леви.
Ведь абсолютный враг либерализма — «ленивый нарциссизм закрытых общин», ностальгия по истокам, забота о природе, чувство единства космоса. В число подозрительных все чаще попадают экологи. Люк Ферри упрекает их в том, что они порвали с современным антропоцентризмом, в том, что они заявляют о происхождении этики из самой человеческой природы (а не из индивидуальной воли), что они забыли библейскую заповедь властвовать над миром, в том, что они интересуются не «человеком с большой бук вы», «Человеком» из хартии «прав человека», а конкретной личностью, связанной с почвой, регионом, землей. разоблачаются «зеленые» и такие авторы, как Мишель Серр и Ганс Ионас, отважившиеся утверждать «криминальные» вещи: человексубъект не является обладателем частной собственности — природы как объекта, а вместе с природой является одним из полюсов единого космоса. «Минималистский гуманизм», как выясняется, видит наше будущее в бетоне, а не в природе.
Целый архипелаг островков сопротивления: «деконструкционизм», тематика «постмодерна», правая и левая критика «торгового строя», «общества потребления», возрождение персонализма, утверждение коллективнообщинной идентичности, перманентная актуальность ницшеанскохайдеггерианской мысли, подъем эко логических идей, постановка под сомнение со всех сторон «экономической рациональности» и «технической целесообразности». Марксистская мысль пережила общий кризис марксизма благодаря некоторым талантливым мыслителям — Мишелю Клускару, Жаку Биде, Жаку Тексье и т. д., которые группируются вокруг журнала «Актуальный Маркс». но большинство левых, которые отказались принять участие в постыдной ликвидации нонконформистской мысли и признании абсолютной правоты правящей либеральной идеологии, остаются все же вне ортодоксального марксизма. Это режи Дебре, Макс Галло, Жан Шено, Жан Мишель Пальмье, роже Гароди, Пьер Бурдье, Жиль Бурдье, Ален Липетц, Феликс Гваттари и т. д. Для всех этих людей«быть левым» означает стремление участвовать в «новых социальных движениях», критику западной рациональности, считающей саму себя центром мира, обличение капитализма, стремящегося как никогда ранее универсализировать свою одномерную модель и подстроить под убогий потребительскорыночный образец все многообразие цивилизационных и этнических систем. Иными словами, «левая ориентация» сохранила для них свой изначальный смысл, а не превратилась в пустую формулу, скрывающую рабскую преданность правящей идеологии и полный социальный конформизм.
Не исчезли окончательно и «ультралевые» (сильно отличающиеся от классического левачества). В их изданиях с микроскопическим тиражом — таких, как «Антен» или «Газета Залива и предместий», — можно встретить самые адекватные и глубокие политические анализы и самые об надеживающие призывы. Самостоятельную жизнь ведут тексты отцаоснователя ситуационизма Ги Дебора, продолжающие вызывать огромный интерес у левацкой молодежи. В первую очередь, естественно, «Общество Спектакля». Интересные книги Клода Лефора и Корнелиуса Касториадиса продолжают линию полемики 1949 года между Сартром и Мерло-Понти. Критике подвергаются принципы демократии, тоталитарного либерализма и государственной бюрократии.
Касториадис, разоблачающий «универсальность политической пустоты», сражается за восстановление «автономии» через обновление социальноисторического воображения. Касториадис дает блистательный анализ современной ситуации: «Правые и левые, с некоторыми нюансами, естественно, но с одинаковым политическим, моральным и интеллектуальным конформизмом, в равной степени обеспечивают функционирование существующей системы, помпезно и лживо называемой „демократией“, которая на самом деле воплощает в себе власть либеральной олигархии. Стабильность такой системы обеспечена апатией граждан, заключенных в сферу приватного, ловкостью политиканов, менеджеров и экспертов, а также все более и более иллюзорным и все более и более разрушительным экономическим ростом». Против этого Касториадис призывает «создать широкое демократическое движение, которое боролось бы одновременно и со структурами доминации и со знаково ценностными структурами, которые на более глубоком уровне обеспечивают мировоззреченские основы такой доминации. Эти структуры легко выделить: иерархия, по строенная на принципе суверенности и всемогущества экономического фактора, т. е. провозглашении экономики единственной целью и основным смыслом человеческого существования».
Тема «постмодернизма» более двусмысленна. Термин стал таким популярным во многом потому, что каждый вкладывает в него свой смысл. рожденный из кризиса былой уверенности и заката «великих текстов», он стал источником вдохновения как для прагматизма Дэвида рорти в США, так и для итальянских теоретиков «слабой мысли» (Джанни Ватимо). Эта минималистская мысль, очарованная «отказом от фундаментального» и растворением реального в игре интерпретаций, приводит к философии «презентизма» и «нарциссического индивидуализма» (абсолютизация сферы приватного, потеря интереса к глобальным «системам смыслов», царство эфемерного и преходящего). Все это прекрасно описывают Жиль Липовецки и Поль Йоне («Эра пустоты»). Другие же сторонники постмодерна, напротив, обращаются к Хайдеггеру и используют постмодернизм, чтобы порвать с детерминистским видением, свойственным современному историцизму, а одновременно отвергнуть идею «коммуникационной прозрачности», осознанную как про стой рудимент «секуляризированного универсализма». В та ком случае это становится путем для победы над «отсутствием смысла», т. е. над самим современным нигилизмом.
Хабермас не ошибался, когда с ужасом распознал под этикеткой постмодернизма сущностно «антисовременный», «antimodern», альянс «премодерна» и «постмодерна», т. е. союз противников Просвещения справа и слева. Армин Мелер даже увидел в этом направлении неожиданное воз рождение Консервативной революции.
В области философии «деконструкционизм» продолжает развиваться, причем особенно активно в США, где университетские среды читают и перечитывают Делёза, Дерриду, Фуко и Бланшо. Оставшиеся верными своей инспирации, Делёз и Гваттари в последней книге «Почему мы остались ницшеанцами» определяют философию как «создание концептов». не снижают активности последователи Дерриды (Жанлюк Нанси, Сара Кофман) и «хайдеггерианцы» (Франсуа Федье, Жерар Гранель, Филипп лакулабарт и т. д.). Читают и переиздают рикёра, заново открыли Га Дамера и Лео Стросса. В социологии работы Луи Дюмона (Homo Аеqualis) способствовали популяризации концептуального дуализма: «холизм» — «индивидуализм». Марсель Гоше со своими эссе «расколдованный мир» и «революция прав человека» заявил о себе как одном из наиболее умных и глубоких интеллектуалов своего поколения. Пьер Розан Валон вскрыл множество неадекватных посылов и натяжек, лежащих в основе либеральной истории рынка. Андре Горз продолжает разрабатывать систему критики капиталистической системы труда. Эдгар Морен углубляет свои исследования в области «комплексности», а Жан Бодрийяр перешел от критики «системы вещей» к анализу «симулякров». Поль Вирильо заложил основы новой науки — «дромологии».
Новые социологические тенденции часто вдохновляются «политеизмом ценностей», о котором говорил Макс Вебер. Мишель Маффезоли не потерял надежду «вновь за колдовать» мир и продолжает настаивать на том, что за по явлением дионисийских племен «неформалов» проглядывают новые модели постмодернистической общинности. Интересны также междисциплинарные поиски Центра исследований воображения Жильбера Дюрана, в котором сочетаются линии Генон, Юнга и Дюмезиля. С ним сотрудничают и другие университетские и академические центры и крупные ученые — такие как Жан Казнев, Луи-Венсан Тома, Антуан Фэвр, Патрик Такюссель, ЖанЖак Вюнан Бюргер и т. д. Журнал «Эспри», основанный в 1932 году Эмманюэлем Мунье, остается ядром персоналистской философии, которая вдохновляется работами Ханны Арендт и Лео Стросса. В этой среде огромное значение придается социальной ориентации Церкви и фразе Иоанна Павла II, где он провозглашает в энциклике Centesimus Annus, что «не следует принимать как истину мнение, что конец реаль ного социализма делает единственно приемлемой капиталистическую организацию экономики». Группа «Эспри» (Жанлуи Шлегель, Пьер Буретц, Жоель роман) продолжают линию Шарля Пеги и сотрудничают с центром «Друзей Пеги», президентом которого является Жан Бастэр. Эта линия сближается с блестящей лабораторией социальных наук — Антиутилитаристским движением в социальных науках. Во главе его стоят Ален Кайе, Серж Латуш и Ахмет Инзель. Близок к этому направлению Центр исследований и прикладной эпистемологии, возглавляемый Жаном Пьером Дюпьи.
Антиутилитаристское движение, следуя за такими авторами, как Марсель Мосс и Карл Поланьи, разработало систематическую критику утилитаристской парадигмы. Жан Пьер Дюпьи, прекрасный знаток англосаксонского мира и теории игр, считает, что роковым для человечества становится «все возрастающее проникновение во все области жизни — приватные и публичные, социальные и политические — экономической и товарной логики». В своей последней книге он в ходе строгого и доказательного разбора классиков либерализма (Ролз, Нозик, Хайек) показывает, что либеральное общество, исключая саму идею жертвы, на которой основана всякая подлинная социальность, автоматически приводит к неизбежному конфликту «уравненных» индивидуумов и к абсолютизированной «панике».
Подведем итоги:
развод между собой политических и интеллектуальных семейств открыл перспективу новых и неожиданных союзов. неприятие доминирующей идеологии, находящей ся в центре, заставило сторонников периферии совершить значительные перегруппировки, и те, которые вчера еще принадлежали противоположным лагерям, сегодня объединяются. Тот факт, что реакция на события последних лет — падение Берлинской стены, война в Персидском заливе, распад Варшавского договора, а затем СССР — была у пред ставителей разных идеологических групп совершенно не предсказуемой, показывает, что мы вступили в новую эру, где солидарность будет определяться на основании новых признаков и принципов. В 1981 году приход к власти Миттерана положил начало ликвидации социализма. В то время власть провозгласила основной тезис: «Вся наша деятельность в современной Франции направлена на то, чтобы революции не произошло ни в коем случае». левые отныне стали как бы вторыми правыми. Они скромно призывали к тому, чтобы покончить с идеологиями и ослабить остро ту политических убеждений граждан, т. е. провести курс на деполитизацию. Вместо левацкой формулы «все — политика», возобладала либеральная «все — экономика». но вые социальные оппозиционные движения, выходящие далеко за рамки старых моделей, начали совместно выступать против этой идеологии центра, где царствует «рыночный монотеизм» (выражение Гароди): бессмысленный «антирасизм» прикрывает собой полное отсутствие подлинно левых идей, а в стане правых узколобая ксенофобия подменила со бой связное нонконформистское мировоззрение и защиту органической общины. Отныне подлинное разделение про ходит между холизмом и индивидуализмом, коммунотаризмом и универсализмом, технократией и экологией, рыночностью и антиутилитаризмом. В сущности есть только два лагеря: те, кто приемлет товарную вселенную и рыночную логику, и те, кто их отвергает. Или еще: те, кто верит в конец истории, и те, кто считает, что она все еще открыта.