ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ ФРАНЦИИ

За последние 30 лет интеллектуальный пейзаж Франции значительно изменился. В начале 60­х годов существовала интеллектуальная гегемония марксизма, слегка смягчен­ная фрейдистской сектой. Все интеллектуалы были, есте­ственно, «левыми». Высшая школа была «прогрессивной». Интеллектуалы справа были либо отброшены в катакомбы, либо их терпели в либерально-­атлантистской версии, пред­ ставленной Раймоном Ароном. Догмой было, что «все име­ет политический смысл».

В мае 68­го интеллектуалы активно принялись за дело. Сартр и Симона де Бовуар, само собой. Но не только они. Также Жан­люк Годар, Филипп Солерс и многие другие. на этой волне «левачество» («гошизм») пережило свои лучшие годы. В 1972 году на похороны Пьера Оверни, юного мао­иста, убитого охранником завода Рено, леваки смогли мо­билизовать 100 000 человек. Нечто невиданное. В ту же эпоху в киосках продавались сразу три крайне левые еже­ дневные газеты — «Руж», «Юманите Руж» и «Народная еже­дневная газета».

Но это уже было начало конца. В 1973-­м запрещена Коммунистическая лига (троцкисты), а Пролетарская ле­вая (маоисты) самораспустилась, «уважая право рабочих на автономную борьбу». Морис Клавель убедил молодежь не поддаваться на соблазн терроризма. Серж Жюли стал из­ давать «либерасьон». Кроме Федерации анархистов и не­ утомимой лиги революционных коммунистов, все крайне левые течения, рожденные маем 68-­го, постепенно раство­рились или потерялись в опасной тактике «энтризма», «вхождения в более умеренные партии».

Фанзины, скинхеды, рок и «координация» — вот за что взялись крайне левые в 90-­е. Они неформальны и «альтер­нативны», позабыли о классовой борьбе и кадровой под­ готовке профессиональных революционеров.

Параллельно этому отказ от больших идеологий, заме­ нивших на некоторое время религию, падение моделей для подражания (советской, китайской, кубинской), запоздав­шие разоблачения ужасов ГУЛАГа, а кроме того, капризы моды породили общее разочарование среди интеллектуалов, всеобщую тоску.

Марксистская критика пережила серьезнейший кризис в 70-­е, когда разоблачение «тоталитаризма» стало новым категорическим императивом у раскаявшихся баррикадных бойцов 68­го. Кровь? Это ужасно! Без Маркса в Камбодже не было бы Пол Пота: такова была истина на тот момент. Без колебаний от одной крайности все бросились в другую. Вчера еще Карл Маркс был ответом на все вопросы. Сегодня цитировать его без краски стыда на щеках стало не принято.

«Рукописи 1844 года», которые на самом деле могли бы дать очень многое для глубинного понимания современных форм отчуждения, исчезли с книжных полок интеллекту­альных магазинов.

Лингвистика перестала всех интересовать, а психоана­лиз свелся к дискуссиям вокруг наследия Жака лакана, фрейдистские секты грызлись между собой. Самое страш­ное, что интеллектуальная среда перестала производить что­либо интересное. Исчезли значительные тексты, глу­бокие размышления. Структурализм благодаря своим чрез­мерным утверждениям (например — «смерть человека») стал воспоминанием. В области истории на первый план вышел жанр биографий. единичное событие заслонило собой структуру, отдельное затмило серийное, субъект (о смерти которого было скоропалительно заявлено) гало­ пом примчался назад, на сей раз в форме хищного индиви­дуума, как никогда стремившегося подчинить себе мир.

15 апреля 1980 года смерть Сартра, в последнее время перешедшего от атеистического экзистенциализма к еврей­ской спиритуальности, отмечает собой кончину десятилетия. лакан, Фуко, Барт, Янкелевич, Арон ушли либо несколько раньше, либо сразу же за ним. Среди «великих» остался толь­ ко Клод Леви­-Стросс, который вышел из моды у интеллек­туалов с тех пор, когда его критика расизма стала сопрово­ждаться требованием прав этнической идентичности и диф­ференциализма. Но случай Сартра эмблематичен. Тот, кто был после 1968­-го наиболее престижным авторитетом воин­ствующего левачества, умер, не оставив интеллектуальных наследников. его имя не забыто, но кто из современных философов мог бы назвать себя «последователем Сартра»? Никто. Особенно если учесть недавно вышедшую книгу с подробным описанием поведения его и Симоны де Бовуар во время оккупации, из которой явствует, что он все свое время в те годы посвящал прогулкам на пленэре, а не закла­дывал мины под железнодорожные пути.

С возрастом «баррикадники» стали более «разумными». Пройдя в обратном направлении путь, который когда­то вел от Сартра к Арону, большая их часть вписались в издания и журналы на глянцевой бумаге. Приход левых к власти в 1981 году позволил многим из них занять официальные посты: приличное жалованье, машина с шофером, удобное жилье. Такая трансформация описана в любопытной книге Хокенгема с выразительным названием «Открытое письмо тем, кто перешел от маоистского кителя к ротари-­клубу».

Если перечитать сегодня тексты «новых левых» начала 70­-х —Жюли, Кушнера или Глюксмана, — возникнет стран­ное ощущение, что сегодня от их революционного порыва и нонконформизма не осталось и следа, что они пришли к прямо противоположной точке зрения. но это не так уж и парадоксально: 68 год был продуктом двух глубинно раз­ личных импульсов — революционная критика общества спектакля и общества потребления и стремление к индиви­дуалистической либеральной вседозволенности, которая на самом деле могла бы возникнуть только в рамках этого (критикуемого) общества спектакля и потребления. Просто­ напросто вторая тенденция оказалась более сильной, и ре­волюционный нонконформизм был принесен в жертву ге­донизму, нарциссизму и реформаторскому либерализму.

В 70-­е годы, когда казалось, что от леваческого анти­фашизма в самое ближайшее время мало что останется, появился новый объект для разоблачений — ГУЛАГ и эпо­ха революционного террора в самой Франции. Сталин стал представляться перевоплощением Робеспьера.

3 июля 1978 года «нувельобсерватер» объявил в статье Пьера Вьянссон-­Понте: «левачество окончательно утрачи­вает свои позиции во Франции», и одновременно с этим было сделано новое открытие — «новые правые возрожда­ ются среди нас». Многие леваки становятся моралистами: ниспровергатель всего и вся Филипп Солерс превращается в рьяного апологета католицизма, Пьер Виктор возвраща­ется к талмудической традиции предков и т. д.

Начиная с 1979 года пресса начинает всерьез интересо­ваться «новыми правыми», и складывается впечатление, что они приняли отныне эстафету исчерпавших себя лева­ ков. Вместе с ними появились «новые философы» и «новые экономисты». Первые очень быстро исчезли, потому что никакой «новой философии» создать не удалось. Бернар­ Анри Леви сегодня стал диктором на ТВ, Филипп Немо всту­пил в республиканскую партию, а Кристиан Жамбер сде­лался последователем традиционалиста Анри Корбена и це­ликом посвятил себя иранологии и изучению шиизма (в чем, впрочем, весьма преуспел). «Новые экономисты» (Анри Лепаж, Флорен Афтальон и т. д.) и другие теоретики «анархо­капитализма» на некоторое время вошли в моду, в период увлечения Рейганом и Тэтчер, а потом внезапно совершенно исчезли из виду.

Какова же картина интеллектуального мира Франции в настоящий момент? Обратимся к символу круга, в кото­ром наглядно видны периферия и центр. В центре — доминирующая идеология. Она на сегодняшний момент такова: разнообразные формы морализма, прославление рыночных ценностей, защита буржуазного капитализма и американ­ской модели, прославление «прав человека» и «правового государства». В основе этой идеологии лежит следующая простая мысль: либеральная демократия является высшим достижением политической мысли, а западное общество, хоть и не совершенно до конца, все же безусловно является лучшим среди всех возможных социальных моделей. По­ этому «во имя реализма» следует отказаться от всякой кри­тической мысли, от всех революционных перспектив, надо порвать со всеми «утопиями», которые неизбежно закан­чиваются «ужасом», и остановиться на том, чтобы улучшать по мере возможностей уже существующий порядок. Такая позиция достигла своей кульминации у Фрэнсиса Фукуямы, который провозгласил, что для либеральной демократии больше не существует альтернатив и что история закончи­лась с наступлением эры прохладного потребителя. Так как воображение явно иссякло, стало модным призывать к воз­врату: возврату к Канту (вместе с люком Ферри и Аленом рено), к Монтеню (с Цветаном Тодоровым), к Кондорсе (с Ро­бером Бадинтером), к Бастиату (с Анри Лепажем). Андре Глюксман с завидным патриотизмом прославляет Декарта, вместе с которым родилась идея «человека как прозрачного субъекта» и господина механистического окружающего мира. Но больше всего слышатся призывы к возврату к мыс­лителям эпохи Просвещения. Таковы Эммануэль Левинас, для которого вся философия существования сводится к мо­ральному отношению к окружающему; Джон Ролз, который в своей теории «неоконтрактуализма» стремится прими­рить туманные идеи абстрактной «справедливости», социал­ демократические симпатии и рыночную идеологию; Юрген Хабермас в своей теории «коммуникационного поведения» наивно утверждающий, что демократия приведет к «взаимопониманию» социальных деятелей, которые, основыва­ясь на законах разумности и взаимовыгоды (где он нашел таких «социальных деятелей»?), освободят друг друга в пла­номерном и поступательном развитии.

Эти скромные, на первый взгляд, теории являются ти­пичными образцами «минималистического гуманизма», который служит камертоном для всей «политически кор­ректной» идеологии в современном западном обществе. Этот «минималистический гуманизм» может быть «оптимистическим», как у Ги Сормана, считающего, что техника раскрепостит человека, а все остальное сделает рынок; или «пессимистическим», как у Глюксмана, считающего, что «зло» — «интегризм», «фундаментализм», «традициона­лизм» — мы несем в самих себе и что надо не стремиться к раю, а неуклонно бороться с адом (для него «ад» — это на­ция, традиция, вера в истину, почвенность, пассионарность и т. д.); или мрачно торжественным, как у люка Ферри, ко­торый стремится примирить индивидуума­субъекта с уни­версальностью закона (т. е. налицо законченная антихай­деггеровская программа). Общим во всем этом является отказ от любого политического проекта, который признает­ся, вслед за Хайеком, «порочным конструктивизмом».

Разнится довольно сильно общий уровень философов. Наиболее бездарны, банальны и продажны выходцы из окружения Бернара­Анри леви (Жорж­Марк Бенаму, Пьер Берже, Ги Скарпета, Борис Кутюрье, Жан-­Поль Антовен и т. д.), а также «икорные левые», прислуживающие ми­нистру культуры Джеку Лангу и сотрудничающие с Ми­нистерством безопасности («полиция мысли»). Их трибу­на — журнал «Глоб». Здесь прославляются ценности космо­политизма, не лишенного некоторой «французскости» («Франция — родина прав человека и интернационализ­ма»), а также утверждаются максимы типа «Человек свобо­ден благодаря Закону и раб по рождению», но более всего прославляются деньги и «продвинутая часть человечества», совпадающая с посетителями ночных клубов на Манхэттене. на противоположном полюсе — действительно одаренные юные философы: Люк Ферри и Ален Рено. Они исповедуют те же идеи, только более логично, последовательно и остро­ умно. У них большая аудитория в университетских кругах, а их трибуной является «Экспресс».

Концепции Ферри и рено строятся вокруг представле­ния о субъекте (они понимают его как категорию, участву­ющую в социальных и экзистенциальных связях с другими) как о чистой идее, а не о реальности. В реальности же, по их мнению, есть только индивидуумы, одинокие и нарциссиче­ские персонажи, ни с кем не связанные и никак не обобщае­мые. Эти мыслители критикуют такое положение дел, когда существует только индивидуум, но предлагают довольно со­ мнительный выход из этой проблематики — с их точки зре­ния, переход от индивидуума к субъекту происходит в юри­дической сфере (при том, что эта сфера и все современное право рассматривается как искусственная модель, отрицаю­щая всякое представление о существовании природы, об­ щей для всех людей). Иными словами, и здесь они остаются в рамках крайнего индивидуализма, который якобы хотели преодолеть. Их «новый гуманизм» является простым «юри­дическим гуманизмом», коренится в либеральной концеп­ции правового государства, не знает никакой объективно­сти, замененной классической «интерсубъективностью», и поэтому полностью сохраняет все противоречия, тради­ционно свойственные либерализму.

Между этими двумя полюсами, различающимися, впро­чем, лишь по качеству мысли и последовательности дискур­са, а не по идеологической направленности, организуются другие круги и сети доминирующей идеологии. Объединен­ные принадлежностью к «политической корректности» мыс­ли, на светских раутах и коктейлях встречаются светские правые (Жан д’Орнмессон, Франсуа Нуриссье, Ален Перфит) и уютно устроившиеся в системе бывшие левые (Жан­ Франсуа Ревель, Бертран Пуаро­-Дельпеш, Хорхе Семпрен, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Бернар Кушнер и т. д.). Где-­то поблизости находятся и либеральные «модернисты», борю­щиеся за «просвещенную социал­демократию» (Ален Минц). Последователи Фернана Броделя из Школы Анналов (Фран­ Суа Фюре, Жорж Дюби, Жак Ле Гофф, Дени Ришет, Мона Узуф, Андре Бюргье), наследники направления, которое журналисты назвали в свое время «новыми историками», постепенно теряют актуальность и подчас признают, что «ресурсы изначальной интуиции, видимо, подходят к кон­цу». Показательно, что бывший коммунист Франсуа Фюре, который принадлежал к крайней ультралевой коммунисти­ческой ячейке Сен-­Жюста, сотрудничает в настоящее время с крупной буржуазией и индустриальными магнатами, усерд­но посещает престижные дорогостоящие клубы для «очень богатых людей».

Либеральная идеология, которую когда­то правые упре­кали за утопизм, а левые за мистификаторство, сегодня яв­ляется правящей и главенствующей, идеологией власти. В либерализме есть два основных направления. Первое на­ правление представлено бывшими левыми, которые видят в нем разумную версию «модернизма». Второе направление состоит из убежденных приверженцев рынка и его парадиг­мы. Первые, наследующие традицию Токвиля—Арона, груп­пируются вокруг журнала «Комментарии» (Пьер Манан, Анни Кригель, Франсуа Буррико, Жан Бэшлер, Ален Безан­сон) и Института Рамона Арона, президентом которого яв­ляется тот же Франсуа Фюре. Вторые курируют «либераль­ную коллекцию» в «Бель­леттр».

Все это составляет сегодняшний центр, и видно, что за последние десятилетия идеологические характеристики этого центра радикально изменились. Сегодняшние фран­цузские «интеллектуалы в законе» превозносят все то, что они еще недавно опровергали, и критикуют то, что превоз­носили. Этот мотив представляется в виде покаяния: мы за­щищали «право на различие», а оно оказалось путем к «ле­гитимации апартеида»; мы поддерживали «третий мир», а он оказался «нечувствительным к правам человека»; мы «доверяли народу», а он часто голосует «совсем не правиль­но»; мы верили в «классовую борьбу», а классы раствори­лись в рыночном обществе потребления; мы хотели рево­люций, но они всегда приводят к «ужасным вещам»; мы ставили на регионализм, а он оказался чреватым «экологи­ ческим тоталитаризмом» и «обскурантизмом» и т. д.

Оголтелый антиамериканизм времен Вьетнама сменил­ся, напротив, симпатией к США. Андре Глюксман утверж­дает сегодня: «глупая неприязнь к Америке сегодня не­ уместна». Те, которые еще недавно называли себя «служи­телями народа», разоблачают сегодня «ужасы популизма». Формула «все является политикой», сменилась формулой «все является моралью», а критика буржуазии — апологией денег. Ивон Кинью провозглашает, что «прогрессизм» не совместим с «критикой рациональности» и «нападками на католичество». Клод Лефор, страстный обличитель вся­ кого тоталитаризма, объясняет нам теперь, что в случае Ал­ жира защита демократии осуществляется через отрицание суверенитета народного мнения, запрет выборов и объяв­ление вне закона партий, которые в них победили.

Защита прав народов распоряжаться своей собственной судьбой уступает место критике «коллективной идентично­сти». В 1983 году Паскаль Брюкнер в своей книге «Рыдание белого человека» объявил идеологический тезис следую­щих десятилетий — «Запад ни в чем не виновен, он может вытереть свои слезы раскаяния». Финкелькрот добавил, что «философия деколонизации восходит к Гердеру», который, как известно, считается основателем национализма как иде­ологии, а это равносильно приговору. С защитой Третьего мира покончено, невинность западного сознания восстанов­лена. Запад снова может заявить о своем превосходстве над остальными народами во имя универсальности прав чело­ века (цена которых имеет строгий эквивалент в баррелях сырой нефти). Как написал Луи Жанове, «религия прав че­ловека служит универсальным отпущением грехов для бе­лой расы, и жрецами этой религии стали „покаявшиеся“ вчерашние борцы за свободу Третьего мира».

Но так как дурные привычки исчезают с большим тру­дом, организуются все новые и новые показательные про­цессы. Они заключаются в ревизии наследия крупных клас­сиков, которые предстают перед трибуналом современной правящей идеологии. При этом роль адвоката заведомо ан­нулируется, так как авторы разоблачений совмещают в од­ ном лице и прокурора, и судью, и видимость защиты. Пока­зательны статьи обвинения. Сегодня во Франции интел­лектуалов судят за мнимые или подлинные:

— «расизм»,

— «сексизм»,

— «фашизм»,

— антисемитизм»,

— «тоталитаризм» и т. д.

При этом все термины в общем и целом взаимозаменя­емы, и выбор, таким образом, представляется широким. По этим статьям обычно проходят Хайдеггер, Ницше, Юнг, Гердер, Руссо, Сорель, Жан Жене, Генри Миллер, — не забыть о Платоне (из которого Карл Поппер сделал духовного отца ГУЛАГа), Жорже Батае (у которого Бернар-­Анри Леви об­наружил «фашистский импульс»), Саде (которого Элизабет Бадентер назвала по ТВ «примордиальным наци») и т. д. Так как «фашистские тенденции», понятые таким образом, могут быть найдены почти у всех, то список потенциаль­ных обвиняемых, естественно, представляется огромным. Либеральная демократия западного типа считается при этом метафизическим абсолютом, от имени которого можно дис­квалифицировать все что угодно без учета исторических обстоятельств. В раздаче черных и белых карточек особен­ но преуспели Цветан Тодоров и Бернар­-Анри Леви. Этот по­следний в своих передачах «Приключения свободы» недав­но договорился до того, что можно быть сталинистом, даже не сознавая этого!

Люк Ферри и Ален рено писали: «Как большинство сту­дентов нашего поколения мы привыкли считать, что идеал Просвещения был лишь дурным фарсом, мрачной мисти­фикацией. Так, по меньшей мере, нас учили. Властителями дум в ту эпоху были Фуко, Деррида, Делёз, Альтюссер, Ла­кан. От улицы Юльм до Коллеж де Франс мы открывали философов подозрения: Маркса, Фрейда, Хайдеггера, но прежде всего Ницше».

Мэтры подозрений в свою очередь сами попали под по­дозрение. И книга, откуда мы процитировали отрывок, так и называется «Почему мы не ницшеанцы». В этом коллек­тивном труде под эгидой Андре Конт-­Спонвиля сводятся личные счеты с Жилем Делёзом и показывается, что Ницше, к которому апеллировали в 1968-­м во имя свободомыслия, сегодня должен быть отвергнут как «опасность для гуманиз­ма». Показательно, что столь настойчивое объяснение со­ временными философами, «почему они не ницшеанцы», показывает, насколько актуальна до сих пор мысль самого Ницше!

несколько раньше нечто подобное предпринял Виктор Фариас в отношении Хайдеггера, и автор «Бытия и Време­ни» предстал перед ошарашенной интеллектуальной об­щественностью как идеолог СА. Спустя 20 лет после 68 года философия «новых левых», которая казалась неприкосно­венной все это время, внезапно была пригвождена к позор­ ному столбу, причем теми же самыми людьми, которые долгие годы были ее апологетами. Люк Ферри и Ален рено объяснили нам, что два основных элемента, из которых эта философия состояла, — марксизм и «философия разли­чий», — приводят к невыносимой для либералов идее, что «автономность субъекта есть иллюзия». Более того, в осно­вании обоих этих направлений — немецкие авторы, что усугубляет дело. Ферри и Рено разоблачают «французское ницшеанство» (Фуко), «французское хайдеггерианство» (Деррида), «французский марксизм» (Бурдье), «француз­ский фрейдизм» (Лакан). Так был создан интеллектуаль­ный образ врага либерального общества — марксо­ниц­ шеански­хайдеггериански­фрейдистский монстр, ответ­ственный за то, что мысли целого поколения были увлечены революционной негативностью, а пророки этого направ­ления были лишь второсортными эпигонами господ Ницше, Маркса, Фрейда и Хайдеггера, которые, в свою оче­редь, были лишь духовными учителями на службе у немец­кого государства. Так Сартр, Альтюссер и Маркузе стали примером того, какими не надо быть. левацкая мысль ока­ залась нагруженной скрытыми ужасами, а следовательно, правой мыслью. Вот это сюрприз!

Даже Солженицын, который открыл всей компании французских интеллектуалов глаза на ужасы ГУЛАГа, когда от того остались лишь воспоминания, не пользуется успе­хом у этих покаявшихся «леваков». Леви заметил, что его книги отдают «обскурантизмом». Он выбирает Россию, а не Запад. Тут же Леви охватывает неприятное подозрение. Леви перечисляет, что, собственно, пугает его у Солже­ницына: «провинциальная и здоровая Россия, деревенская, почти первозданная, Россия со вкусом к хорошо сделанной работе, Россия ремесел и корней». Действительно, какой ужас! есть от чего негодовать либералу Леви.

Ведь абсолютный враг либерализма — «ленивый нар­циссизм закрытых общин», ностальгия по истокам, забота о природе, чувство единства космоса. В число подозритель­ных все чаще попадают экологи. Люк Ферри упрекает их в том, что они порвали с современным антропоцентризмом, в том, что они заявляют о происхождении этики из самой человеческой природы (а не из индивидуальной воли), что они забыли библейскую заповедь властвовать над миром, в том, что они интересуются не «человеком с большой бук­ вы», «Человеком» из хартии «прав человека», а конкретной личностью, связанной с почвой, регионом, землей. разоблачаются «зеленые» и такие авторы, как Мишель Серр и Ганс Ионас, отважившиеся утверждать «криминальные» вещи: человек­субъект не является обладателем частной собственности — природы как объекта, а вместе с природой является одним из полюсов единого космоса. «Минима­листский гуманизм», как выясняется, видит наше будущее в бетоне, а не в природе.


Что же противостоит правящей идеологии?

Целый архипелаг островков сопротивления: «деконструкционизм», тематика «постмодерна», правая и левая критика «торгового строя», «общества потребле­ния», возрождение персонализма, утверждение коллек­тивно­общинной идентичности, перманентная актуаль­ность ницшеанско­хайдеггерианской мысли, подъем эко­ логических идей, постановка под сомнение со всех сторон «экономической рациональности» и «технической целесо­образности». Марксистская мысль пережила общий кризис марксизма благодаря некоторым талантливым мыслите­лям — Мишелю Клускару, Жаку Биде, Жаку Тексье и т. д., которые группируются вокруг журнала «Актуальный Маркс». но большинство левых, которые отказались при­нять участие в постыдной ликвидации нонконформистской мысли и признании абсолютной правоты правящей либе­ральной идеологии, остаются все же вне ортодоксального марксизма. Это режи Дебре, Макс Галло, Жан Шено, Жан­ Мишель Пальмье, роже Гароди, Пьер Бурдье, Жиль Бурдье, Ален Липетц, Феликс Гваттари и т. д. Для всех этих людей«быть левым» означает стремление участвовать в «новых социальных движениях», критику западной рационально­сти, считающей саму себя центром мира, обличение капи­тализма, стремящегося как никогда ранее универсализиро­вать свою одномерную модель и подстроить под убогий потребительско­рыночный образец все многообразие ци­вилизационных и этнических систем. Иными словами, «ле­вая ориентация» сохранила для них свой изначальный смысл, а не превратилась в пустую формулу, скрывающую рабскую преданность правящей идеологии и полный соци­альный конформизм.

Не исчезли окончательно и «ультралевые» (сильно от­личающиеся от классического левачества). В их изданиях с микроскопическим тиражом — таких, как «Антен» или «Газета Залива и предместий», — можно встретить самые адекватные и глубокие политические анализы и самые об­ надеживающие призывы. Самостоятельную жизнь ведут тексты отца­основателя ситуационизма Ги Дебора, продол­жающие вызывать огромный интерес у левацкой молоде­жи. В первую очередь, естественно, «Общество Спектакля». Интересные книги Клода Лефора и Корнелиуса Касториадиса продолжают линию полемики 1949 года между Сартром и Мерло-­Понти. Критике подвергаются принципы демо­кратии, тоталитарного либерализма и государственной бюрократии.

Касториадис, разоблачающий «универсальность по­литической пустоты», сражается за восстановление «авто­номии» через обновление социально­исторического вообра­жения. Касториадис дает блистательный анализ современ­ной ситуации: «Правые и левые, с некоторыми нюансами, естественно, но с одинаковым политическим, моральным и интеллектуальным конформизмом, в равной степени обе­спечивают функционирование существующей системы, пом­пезно и лживо называемой „демократией“, которая на са­мом деле воплощает в себе власть либеральной олигархии. Стабильность такой системы обеспечена апатией граждан, заключенных в сферу приватного, ловкостью политиканов, менеджеров и экспертов, а также все более и более иллю­зорным и все более и более разрушительным экономиче­ским ростом». Против этого Касториадис призывает «создать широкое демократическое движение, которое боролось бы одновременно и со структурами доминации и со знаково­ ценностными структурами, которые на более глубоком уровне обеспечивают мировоззреченские основы такой доминации. Эти структуры легко выделить: иерархия, по­ строенная на принципе суверенности и всемогущества эко­номического фактора, т. е. провозглашении экономики единственной целью и основным смыслом человеческого существования».

Тема «постмодернизма» более двусмысленна. Термин стал таким популярным во многом потому, что каждый вкла­дывает в него свой смысл. рожденный из кризиса былой уве­ренности и заката «великих текстов», он стал источником вдохновения как для прагматизма Дэвида рорти в США, так и для итальянских теоретиков «слабой мысли» (Джанни Ватимо). Эта минималистская мысль, очарованная «отка­зом от фундаментального» и растворением реального в игре интерпретаций, приводит к философии «презентизма» и «нарциссического индивидуализма» (абсолютизация сферы приватного, потеря интереса к глобальным «системам смыс­лов», царство эфемерного и преходящего). Все это прекрас­но описывают Жиль Липовецки и Поль Йоне («Эра пусто­ты»). Другие же сторонники постмодерна, напротив, обра­щаются к Хайдеггеру и используют постмодернизм, чтобы порвать с детерминистским видением, свойственным совре­менному историцизму, а одновременно отвергнуть идею «коммуникационной прозрачности», осознанную как про­ стой рудимент «секуляризированного универсализма». В та­ ком случае это становится путем для победы над «отсут­ствием смысла», т. е. над самим современным нигилизмом.

Хабермас не ошибался, когда с ужасом распознал под этикеткой постмодернизма сущностно «антисовременный», «antimodern», альянс «премодерна» и «постмодерна», т. е. союз противников Просвещения справа и слева. Армин Мелер даже увидел в этом направлении неожиданное воз­ рождение Консервативной революции.

В области философии «деконструкционизм» продол­жает развиваться, причем особенно активно в США, где университетские среды читают и перечитывают Делёза, Дерриду, Фуко и Бланшо. Оставшиеся верными своей ин­спирации, Делёз и Гваттари в последней книге «Почему мы остались ницшеанцами» определяют философию как «соз­дание концептов». не снижают активности последователи Дерриды (Жан­люк Нанси, Сара Кофман) и «хайдеггериан­цы» (Франсуа Федье, Жерар Гранель, Филипп лаку­лабарт и т. д.). Читают и переиздают рикёра, заново открыли Га­ Дамера и Лео Стросса. В социологии работы Луи Дюмона (Homo Аеqualis) способствовали популяризации концепту­ального дуализма: «холизм» — «индивидуализм». Марсель Гоше со своими эссе «расколдованный мир» и «революция прав человека» заявил о себе как одном из наиболее умных и глубоких интеллектуалов своего поколения. Пьер Розан­ Валон вскрыл множество неадекватных посылов и натяжек, лежащих в основе либеральной истории рынка. Андре Горз продолжает разрабатывать систему критики капиталисти­ческой системы труда. Эдгар Морен углубляет свои исследо­вания в области «комплексности», а Жан Бодрийяр перешел от критики «системы вещей» к анализу «симулякров». Поль Вирильо заложил основы новой науки — «дромологии».

Новые социологические тенденции часто вдохновля­ются «политеизмом ценностей», о котором говорил Макс Вебер. Мишель Маффезоли не потерял надежду «вновь за­ колдовать» мир и продолжает настаивать на том, что за по­ явлением дионисийских племен «неформалов» прогляды­вают новые модели постмодернистической общинности. Интересны также междисциплинарные поиски Центра ис­следований воображения Жильбера Дюрана, в котором со­четаются линии Генон, Юнга и Дюмезиля. С ним сотруд­ничают и другие университетские и академические центры и крупные ученые — такие как Жан Казнев, Луи-­Венсан Тома, Антуан Фэвр, Патрик Такюссель, Жан­Жак Вюнан­ Бюргер и т. д. Журнал «Эспри», основанный в 1932 году Эмманюэлем Мунье, остается ядром персоналистской фи­лософии, которая вдохновляется работами Ханны Арендт и Лео Стросса. В этой среде огромное значение придается социальной ориентации Церкви и фразе Иоанна Павла II, где он провозглашает в энциклике Centesimus Annus, что «не следует принимать как истину мнение, что конец реаль­ ного социализма делает единственно приемлемой капита­листическую организацию экономики». Группа «Эспри» (Жан­луи Шлегель, Пьер Буретц, Жоель роман) продол­жают линию Шарля Пеги и сотрудничают с центром «Друзей Пеги», президентом которого является Жан Бастэр. Эта ли­ния сближается с блестящей лабораторией социальных наук — Антиутилитаристским движением в социальных науках. Во главе его стоят Ален Кайе, Серж Латуш и Ахмет Инзель. Близок к этому направлению Центр исследований и прикладной эпистемологии, возглавляемый Жаном­ Пьером Дюпьи.

Антиутилитаристское движение, следуя за такими авто­рами, как Марсель Мосс и Карл Поланьи, разработало си­стематическую критику утилитаристской парадигмы. Жан­ Пьер Дюпьи, прекрасный знаток англосаксонского мира и теории игр, считает, что роковым для человечества ста­новится «все возрастающее проникновение во все области жизни — приватные и публичные, социальные и полити­ческие — экономической и товарной логики». В своей по­следней книге он в ходе строгого и доказательного разбора классиков либерализма (Ролз, Нозик, Хайек) показывает, что либеральное общество, исключая саму идею жертвы, на которой основана всякая подлинная социальность, авто­матически приводит к неизбежному конфликту «уравнен­ных» индивидуумов и к абсолютизированной «панике».

Подведем итоги:

развод между собой политических и интеллектуаль­ных семейств открыл перспективу новых и неожиданных союзов. неприятие доминирующей идеологии, находящей­ ся в центре, заставило сторонников периферии совершить значительные перегруппировки, и те, которые вчера еще принадлежали противоположным лагерям, сегодня объеди­няются. Тот факт, что реакция на события последних лет — падение Берлинской стены, война в Персидском заливе, распад Варшавского договора, а затем СССР — была у пред­ ставителей разных идеологических групп совершенно не­ предсказуемой, показывает, что мы вступили в новую эру, где солидарность будет определяться на основании новых признаков и принципов. В 1981 году приход к власти Мит­терана положил начало ликвидации социализма. В то время власть провозгласила основной тезис: «Вся наша деятель­ность в современной Франции направлена на то, чтобы ре­волюции не произошло ни в коем случае». левые отныне стали как бы вторыми правыми. Они скромно призывали к тому, чтобы покончить с идеологиями и ослабить остро­ ту политических убеждений граждан, т. е. провести курс на деполитизацию. Вместо левацкой формулы «все — по­литика», возобладала либеральная «все — экономика». но­ вые социальные оппозиционные движения, выходящие да­леко за рамки старых моделей, начали совместно выступать против этой идеологии центра, где царствует «рыночный монотеизм» (выражение Гароди): бессмысленный «антира­сизм» прикрывает собой полное отсутствие подлинно левых идей, а в стане правых узколобая ксенофобия подменила со­ бой связное нонконформистское мировоззрение и защиту органической общины. Отныне подлинное разделение про­ ходит между холизмом и индивидуализмом, коммунотариз­мом и универсализмом, технократией и экологией, рыноч­ностью и антиутилитаризмом. В сущности есть только два лагеря: те, кто приемлет товарную вселенную и рыночную логику, и те, кто их отвергает. Или еще: те, кто верит в конец истории, и те, кто считает, что она все еще открыта.




Загрузка...