Против либерализма. К четвертой политической теории

БУРЖУА

Буржуа, многократно осмеянный, разоблаченный, под­вергнутый критике на протяжении веков, кажется, навсе­гда потерял свою актуальность. редки сегодня те, кто при­числяет себя к буржуазии, редки те, кто ее защищает 1 . Как в правых, так и в левых кругах, кажется, договорились о том, чтобы прекратить все спекуляции на темы буржуа­зии. Социолог Беатрис де Вита констатирует: «Уже не суще­ствует модели буржуа, смешиваемого с грязью. После де­сяти лет, когда это слово употреблялось в уничижительном смысле, все как­то успокоились» 2 . Между тем буржуазия в наше время не только весьма далека от того, чтобы быть классом, обреченным на вымирание, как об этом непреду­ смотрительно объявила Аделин Домар 3 , но и более соот­ветствует не социальной прослойке, а ментальности, под­чинившей себе все. Если мы уже не видим буржуа, то это не говорит об его исчезновении. Возможно, он распростра­нился повсюду и не поддается локализации. «Буржуа бук­вально исчез, он уже не живой человек, а мифологический персонаж. Сейчас этот термин можно применить разве что к нескольким динозаврам, глядя на которых невозможно не умереть со смеху» 4 . Однако это слово стало бессодер­жательным именно потому, что содержание, к которому оно отсылает, переполнило собой реальность. Жак Элюль пи­шет: «Задайтесь вопросом: кто такой буржуа? У самых рас­удительных людей это вызовет такое беспокойство, что я не знаю, как с ним можно будет справиться» 5 . Попытаемся, однако, и мы поставить его в очередной раз. А для начала в общих чертах опишем историю образования и восхожде­ния класса буржуазии.

Во Франции буржуазия обязана своим развитием дина­стии Капетингов, заключившей с ней альянс для уничто­жения феодальных порядков. В XI в. происходят масштаб­ные завоевания. В течение последующих двух столетий развивается движение коммун: коммуны (городские общи­ны), являющиеся ассоциациями городских «буржуа»6, вос­принимают феодальные порядки как угрозу своим интере­сам. Буржуа, которые не являются ни нобилями (знатью), ни сервами (зависимыми), а фактически единственными свободными людьми в феодальном обществе7, начинают прибегать к королевскому покровительству, чтобы освобо­диться от власти своих сеньоров. Буржуа «дезавуируют» своих сеньоров, разрывая «письма буржуазии» (т. е. припи­ ски к определенному месту), и умоляют короля принять их под свое покровительство, освободив их от прежних обязательств. Монархия Капетингов, будучи соперницей феодалов, берет этих горожан под крыло, создавая «коро­левскую буржуазию». Начиная с XII в. монархи добивают­ся, чтобы дела горожан рассматривались в королевских трибуналах, а не в судах сеньоров. Они также запрещают своим вассалам увеличивать налоги на горожан. Одно­ временно они распространяют повсюду более однородные законы, основанные на римском праве, а не на традицион­ном праве регионов и племен. В других местах Европы, где «торговая революция» не зашла столь далеко, горожане устраивают бунты против феодалов, ограничивающих их свободы (в Кельне в 1074 г., в Брюгге в 1124 г.).

Если при своем появлении буржуазия опиралась на Государство, то и в ходе ее восхождения то же самое Госу­дарство было для нее хорошим подспорьем. Ведь оно пред­ставляло собой более абстрактную, более безличную власть, чем власть феодала. Благодаря ей буржуа получали торговые и профессиональные послабления, позволявшие им обходить религиозные и политические ограничения. рас­ сматривая юридические установления этих ассоциаций го­рожан, Макс Вебер не побоялся сказать, что с юридической точки зрения они представляли собой «революционную узурпацию». Государство, со своей стороны, рассчитывало прежде всего на финансовую поддержку со стороны бур­жуазии. но, обретая такую поддержку, оно постепенно раз­рушало и феодальные связи, бывшие путами на его ногах. Это движение заметно усиливается в эпоху Столетней вой­ ны (1346–1452). Для того чтобы участвовать в войне, сеньо­ры были вынуждены передавать часть своих полномочий и прав другим людям. Буржуазия получала от этого при­ были. рядом с сеньориальной экономикой возникал новый экономический сектор, эволюционировавший по направ­лению к капитализму. Опираясь на буржуазию, монархия Капетингов организовывала в паре с ней и королевскую власть и рынок, одновременно проводя объединение стра­ны, завершившееся к концу XV в. «Без поддержки, которую буржуазия спонтанно оказывала королевской короне, по­следней было бы очень трудно собрать воедино те земли, которые сегодня составляют Францию», — пишет Пьерлуций8.

Феодальная система начинает рушиться в начале XV сто­ летия. Одновременно появляется артиллерия, что сводит на нет значение укрепленных замков и крепостей. В то вре­мя как старая поместная аристократия начинает беднеть, союз между буржуазией и королевской властью крепнет. Монархи рекрутируют своих советников в среде буржуазии: Жак Кёр становится генеральным казначеем Карла VII. В XVI в. Франциск I по совету финансиста Полета начина­ет продажу должностей. Эти должности, облагаемые на­ логом, вскоре становятся наследственными. Луций пишет: «Продажа должностей закрепила триумф буржуазии, раз­ вязала ей руки в торговле и промышленности. В то время как аристократия, обезглавленная или разоренная во вре­мя войны, забрасывала свои земли и посылала своих детей служить ко двору, буржуазия богатела и становилась под­линной хозяйкой страны»9.

Параллельно Государство изыскивает новые возмож­ности для увеличения финансовых и фискальных доходов, которые бы расширили его могущество. начиная с XIII в. оно ведет «капиталистическую» деятельность, основанную на рационализации экономики. Кольбер, будучи потомком многочисленных поколений торговцев, сказал: «я думаю, что все будут согласны со мной в том, что величие и могу­щество государства измеряется тем количеством денег, кото­ рым оно располагает»10. С этой целью государство развива­ет крупномасштабную коммерцию и расширяет рынок в «де­ феодализированном» пространстве, ставшем гомогенным благодаря унификации законодательства. Внутриобщинные неденежные обмены, основанные на взаимозависимости, становятся неприемлемыми с фискальной точки зрения, их необходимо свести к минимуму. «Государство жизненно заинтересовано в развитии рыночной экономики и сворачи­вании нерыночных обменов, — пишет Пьер Розанвалон. — его политические и налоговые амбиции соединяются, чтобы создать рынок»11. Современный рынок является результа­том не «естественной экспансии» локальных рынков, но «крайне искусственного стимулирования» (Поланьи), по­ рожденного публичной властью. Карл Поланьи пишет: «Экономическая история показывает нам, что националь­ные рынки никогда не появлялись в результате эмансипации от правительственного контроля. напротив, рынок был ре­зультатом осознанного, а часто и насильственного вмеша­тельства Государства, навязывавшего населению новую эко­номику с неэкономическими целями»12. Образование рынка, ставшее возможным благодаря демонтажу феодальной си­ стемы, повлекло за собой и появление новой системы цен­ностей, в рамках которой человек был обречен изыскивать прежде всего свой частный интерес. Внедряя повсюду «про­ мышленную свободу», Государство, таким образом, атакова­ло традиционную общинную солидарность. Отныне оно рас­ пространяет свою власть на субъекты, а не на автономные группы. Оно разрывает связи индивида с его близкими, на­чиная процесс, который позже радикализирует буржуазная революция. Государство­нация строится в то же время, что и рынок, усиливая подъем буржуазии. Дюркгейм говорил: «Этатизм и индивидуализм идут рука об руку».

Многочисленные авторы вскрыли эту тесную связь меж­ ду государством­нацией, индивидуализмом и рынком. Пьер Розанвалон отмечает: «рынок является прежде всего струк­турированием и репрезентацией социального пространства. С этой точки зрения, государство­нация и рынок отсылают к одному и тому же способу социализации индивидов в пространстве. Они немыслимы вне рамок атомизирован­ного общества, в котором индивид является абсолютно са­мостоятельным. Существование государства­нации и рын­ка в социологическом и экономическом смысле невозмож­но в обществе, понимаемом как органическая социальная сущность»13. Именно в этой перспективе становятся понят­ ны действия монархии Капетингов по разрушению со­вместно с буржуазией социальных связей, доставшихся в наследство от феодализма. Государство «не прекращало систематически разрушать все промежуточные формы со­циализации, характерные для феодального мира, которые делали возможной жизнь самодостаточных общин: семей­ные кланы, сельские общины, ремесленные цеха, братства и т. д. Государство воспринимает общество как свою соб­ственную территорию. Оно разрушает все связи для того, чтобы сделать из индивида „сына гражданского общества“ (Гегель). Освобождая индивида от всех прежних форм за­висимости и солидарности, оно развивает атомизацию об­щества. Только в таком атомизированном обществе оно и может существовать»14. Аналогичное наблюдение делает и Жиль Липовецки: «Совместные действия современного государства и рынка и образовали ту пропасть, которая на­ всегда отделила нас от традиционных обществ. Они позво­лили создать общество, в котором индивидуальный чело­ век является конечной целью и существует только для себя самого»15. Таким образом, понятия «буржуазия», «капита­лизм», «модерн» являются эквивалентными. Исследовать происхождение буржуазного класса — значит вскрывать истоки современности16.

В XVI в. великие географические открытия позволи­ли наладить постоянный приток драгоценных металлов в европу из нового Света и тем самым освободили ее от за­висимости от Востока. Прежде всего, они открыли возмож­ ность для неограниченного накопления богатств и безграничной экспансии. Экономическая деятельность детерри­ториализуется, и большие торговые компании начинают заниматься вполне легальным вооруженным грабежом (об­ мен товарами с туземцами уступает место навязанной не­ равноправной торговле). Страсть к золоту соединяется с предпринимательским духом. Большой капитализм начи­нает свое развитие. Повсюду открываются товарные бир­жи. На фасаде биржи, появившейся в 1531 г. в Антверпене, было написано: «Для торговцев всех наций».

Одновременно, как уточняет Карл Поланьи, «в XV и XVI вв. Государство своими действиями навязывает тор­говую систему, уничтожающую протекционизм городов и мелких княжеств. Меркантилизм разрушил партикуля­ризм, охранявший локальную и межмуниципальную тор­ говлю. Он перескочил через барьеры, возведенные местной торговлей, и тем самым уничтожил различие между горо­дом и деревней, так же как и между разными регионами»17. Именно с XV в. деньги начинают играть самостоятель­ную, субстанциальную роль. Это признают Эразм Роттер­ Дамский: «Деньги подчинили себе все» (Pecunia obediunt omnia) и Ганс Сакс: «Деньги это земной бог» (Gelt ist auf Erden der irdisch Gott). Феодальное общество должно было полностью подчиниться понятию общего блага: дворян­ство и корпорации приносили торжественную клятву под­чиняться его требованиям. Частная собственность была признана не как абсолютное право или право в себе, но ис­ ходя из практического расчета (богатства лучше использу­ются частными лицами, нежели коллективами) и всегда с ограничениями. До того времени расчеты в экономике применялись как крайнее средство. Отныне в расчетах ста­ ли стремиться к точности: «Идея о том, что расчеты долж­ны быть точными и обязательно сходиться, — очень совре­менная идея» (Зомбарт). До этого деньги существовали только для того, чтобы их тратили. Фома Аквинский писал: «Польза денег в том, что их можно потратить» (Ususpecuniae est in emissione ipsius). «Извлечение прибыли ради прибыли, lucrum in infinitum, спекуляция и стремление к доходам до того были заклеймены как постыдная страсть. В Сред­ невековье бытовало суровое отношение к продаже и пере­ продаже с прибылью вещи, в которую не был вложен труд. Средневековым людям казался неоправданным доход, полученный только от самого факта посредничества про­давца. По этой же причине Церковь осуждала ростов­щичество»18. С этой точки зрения, мы присутствуем при на­ стоящем перевороте ценностей, который постепенно прово­дила буржуазия. Предварительные расчеты становятся основой торговли. Стремление к прибыли трактуется уже как добродетель19. Антуан де Монкретьен в трактате «По­литическая экономия», посвященном Людовику XIII, объ­явил обогащение самодостаточной целью: «Счастье людей состоит главным образом в богатстве».

Экономическая деятельность тоже изменила свою при­ роду. Она была эмпирической, а стала рациональной. Рань­ше она должна была удовлетворять человеческим потреб­ностям, отныне человек стал приспосабливаться к ее законам. Она была экономикой спроса и потребления, а стала эконо­микой предложения и обмена. Чем более расширялся ры­нок и чувствовалась необходимость в увеличении экономи­ческих связей, тем более возрастала роль торговца, т. е. того представителя экономического класса, который был пре­жде всего заинтересован в количественном аспекте про­изводства. Вернер Зомбарт подчеркивал: «Коммерция ори­ентирует дух человека по направлению к количеству, кон­ центрирует его внимание и интерес на количественной стороне вещей. Торговец по доброй воле склоняется к их количественной оценке. Это происходит потому, что он не привязан никакими узами к тем предметам, которые он продает или покупает. Торговец проявляет к объектам сво­ей коммерции внешнее и незаинтересованное отношение. Он видит в них только объекты обмена, и отсюда — коли­чественная оценка вещей: объект обмена является величи­ной, и только эта величина интересна для коммерсанта»20.

Поворотным пунктом по направлению к модерну была и реформация. В то время как Лютер яростно нападал на рождающийся капитализм, Кальвин, напротив, пытался со­гласовать его с христианской моралью. Пуритане Англии и Голландии, а затем Америки считали большие прибыли знаком богоизбранности. Однако католическая Церковь, несмотря на свое отношение к деньгам, также внесла вклад в появление буржуазного капитализма. С одной стороны, она развивала идею о самоценности труда: человек нахо­ дится на земле для того, чтобы работать, и работать все больше. Осуждая досуг (otium), она призывала к не­досугу (neg­otium), т. е. к «негоциантству», торговле. С другой сто­роны, вся ее мораль основывалась на идее рационализации поведения: греховно то, что противоречит требованиям разума. Вот почему Фома Аквинский осуждал одновремен­ но и праздность (otiositas), и всякие проявления «эксцес­сов» и страсти. Зомбарт отмечал: «если говорить о роли, которую сыграла католическая религия в формировании и развитии капиталистического духа, то нужно задуматься о том, что идея фундаментальной рационализации благо­ приятствовала капиталистическому образу мыслей, рассу­дочному и целеустремленному. В сущности, идеи прибыли и экономического рационализма являются лишь прило­жением к тем правилам, которые католическая Церковь предъявляла к жизни в целом. Для того чтобы капитализм мог развиваться, естественный человек, человек импульсив­ный, должен был исчезнуть, а жизнь — с ее спонтанностью и оригинальностью — уступить место рациональному на­ чалу. Короче говоря, условием расцвета капитализма было переворачивание, трансформация всех ценностей. Именно это и породило искусственное и замысловатое существо, называемое нами homoeconomicus»21.

В этой новой обстановке средневековое мировоззрение потерпело крах. Картезианство, пришедшее на смену но­минализму, породило новое отношение к чувственно вос­принимаемому миру. Дух и материя радикально разошлись, так же как Бог и мир, мысль и действие. реальность стала разорванной и дискретной. Мир становится объектом, ко­торым можно овладеть с помощью разумной деятельности, который можно рационализировать. Он становится вещью среди вещей. А все вещи можно оценить и измерить. Все они имеют свою цену, т. е. обменную стоимость, зависящую от спроса и предложения и определяемую их редкостью.

В прошлом личность человека формировалась в рамках его традиционной принадлежности: индивид прославлял и одновременно продолжал то, что ему предшествовало. Этот способ мировосприятия придавал ценность истокам. Отныне новое обретает самоценность. Дух предпринимательства подразумевает ориентацию в будущее. В то же вре­мя достижение нового состояния свободы мыслится как освобождение от оков прошлого. Экономическая деятель­ность считается безграничной: капиталистическая экономи­ка должна работать сверх обычных нужд, постоянно дости­гая нового уровня. нужно изменить мир, постоянно созда­вая что­то новое. Оптимум теперь совпадает с максимумом, лучшее сводится к большему. Появляется одержимость ра­ботой, изменениями, движением. Нужно изменить мир, чтобы сделать его индустриальным, финансовым и техни­ческим. Как верно заметил Жак Эллюль: «Постоянное дви­жение, сдвигание всего с насиженных мест являются более важной характеристикой буржуазии, чем частная собствен­ность. Она заставляет работать весь мир. Она проводит че­реду революций, чтобы установить или навязать нужный политический режим. Она часто в короткий срок радикаль­но меняет экономические структуры, постоянно замещает их новыми и завоевывает всю землю»22.

В XVII и XVIII в. буржуа изобрел идею о том, что он по­ явился на земле, чтобы быть «счастливым». Это была наиболее естественная идея23. развитие индустрии и техни­ки породило иллюзию о том, что счастье находится на рас­ стоянии протянутой руки. Достаточно только уничтожить все препятствия, унаследованные от прошлого. Человечество безальтернативно движется вперед. Что же до счастья, то оно стало восприниматься как материальное благосостояние (достаток и комфорт), зависящее от внешних обстоятельств, достигаемых трудом. Также можно стать счастливым, когда общество станет «лучше». Идеология счастья, таким обра­зом, сопрягалась с прогрессом, который давал ей свое по­ ручительство.

Прогресс — это прежде всего продолжающееся эконо­мическое развитие. развитие более уже ни созревание до состояния полноты, ни достижение какой­либо нормы или цели. Отныне это неопределенное прибавление определен­ных количеств. развиваться — значит «достигать состояния, которое нельзя определить ничем иным, как способностью переходить к новым состояниям» (Корнелиус Касториадис). Другими словами, буржуазия привнесла понятие «беско­нечность»: сегодня является лучшим, чем вчера, но худшим по отношению к завтра. В то же время, помещая бесконеч­ное в мир, буржуазия, независимо от своего отношения к религии, приводила к духовной зашоренности. Об этом очень хорошо сказал николай Бердяев: «Буржуа, в метафи­зическом смысле этого слова, это человек, который верит только в вещи, которые можно увидеть и потрогать, чело­век, стремящийся к стабильности и уверенности. Он не от­ дает себе отчета в тщетности и ничтожности благ этого мира. Он принимает во внимание только экономическую мощь. Буржуа живет в конечном, он отвергает путь в беско­нечное. Бесконечным он считает только экономическое раз­ витие. Он признает бесконечность увеличения благосостоя­ния, он не видит границ для перекраивания жизни, но тем самым конечное все больше его порабощает». Бердяев за­ключает: «Именно буржуа создал царство вещей, но именно вещи его порабощают и им управляют»24. В мире, превра­щенном в объект, человек тоже становится вещью.

Долгое время у буржуазии был союз с монархией. Од­нако затем внутри этого союза возникли трения. Очень рано буржуазный класс перестал удовлетворяться простой благосклонностью Государства. Он стал искать возможно­сти взять его под контроль, что выразилось в восстании Этьена Марселя (1358), а также в других восстаниях в прав­ление Людовика XI, Франциска I, Людовика XIV. Однако в эти эпохи у буржуазии еще не хватало сил для контроля над Государством. Только в XVIII в. буржуазия достаточно окрепла, чтобы захватить власть. В отношениях буржуа­зии с Государством можно выделить три этапа. на первом этапе буржуазия видит в покровительствующей ей поли­тической власти только инструмент для создания рынка. на втором этапе благодаря достигнутым ранее позициям она создает оптимальный для нее тип экономического гос­подства. наконец, на последнем этапе она стремится к господству политическому. Начиная с 1750 г. богатая, мо­гущественная, проникнутая идеями Просвещения буржуа­зия уже не нуждалась в короле, ставшем препятствием для ее целей. Монархия, со своей стороны, выродилась в абсо­лютизм. Буржуазия взяла власть в Англии в 1688 г.25, в 1789 г. это повторилось во Франции.

В своем неутолимом стремлении к полной свободе дей­ствий буржуазия прониклась убеждением, что поиск мак­симально возможной прибыли является наиболее легитим­ным чаянием. Она стремится разрушить все, что кажется ей ограничением экономической активности: политику, традиции, сословия, общины. Вхождение в Модерн разрушило все противовесы, которые способствовали, по выражению Шарля Пеги, тому, что слава не была только временным и преходящим явлением: «С приходом современной эпохи потерпели крах некогда могущественные силы. Однако это падение отнюдь не способствовало расцвету могущества духа, предоставляя ему свободное поле. напротив, подав­ ление этих сил способствовало только силе и могуществу денег. Оно освободило место для их ничем не ограничен­ного господства».

Известно, что все лидеры революции были буржуа. Од­нако они совершали революцию не от своего имени, но во имя «прав человека». То есть буржуазия скрывала свои ис­тинные интересы под флером «универсального». Она ис­кренне полагала, что ее собственные, присущие только ей качества являются общечеловеческими ценностями, теми самыми, что могут наделить достоинством абстрактного индивида. Отсюда исходит убеждение в том, что собствен­ность является «естественным правом», что человек — это собственник самого себя и что его главной целью является поиск наибольшей возможной выгоды. Общественный ин­терес является не более чем равнодействующей частных це­лей, достигнутых наилучшими средствами. После такого определения права победу одерживает идея о том, что глав­ ной целью жизни является поиск блага для каждого отдель­ но взятого индивида. результат этого процесса констатиро­вал Мунье: «Сводя человека к абстрактной индивидуально­сти, не имеющей ни призвания, ни сопротивляемости, ни ответственности, буржуазный индивидуализм отдал его под власть царства денег, т. е. создал анонимное общество, управляемое безличными силами»26.

Освободившись от монархии, буржуазия точно так же захотела освободиться и от народа, чтобы обрести абсо­лютную власть. Чтобы это осуществить, она изобрела по­литическое понятие «нации», абстрактного единства, позво­ляющего отнять у народа суверенитет, который ему был торжественно обещан. Теоретически народ является «суве­реном». Фактически же суверенитет принадлежит нации, представляющей народ в его юридическом конституцион­ном аспекте. В то же время только парламент может высту­пать и принимать законы от имени нации, а избирательное право предоставлено лишь «активным», т. е. состоятель­ным избирателям. Таким образом, в реальности все решали представители буржуазии, чему способствовал избиратель­ный ценз27.

Буржуазии понадобилось еще несколько десятилетий, чтобы закрепить за собой власть. Однако она быстро пре­ одолела все этапы. В эпоху реставрации и Июльской мо­нархии ее представители заняли посты, зарезервирован­ные до той поры за аристократией (в дипломатии, системе внутренних дел, местном самоуправлении). людовик XVIII принял конституцию, копированную с английской модели. Буржуазное процветание с помощью колониальной экспан­ сии выросло при Карле X и Луи Филиппе. Гизо в своем эссе «Современное состояние правительства и оппозиции во Франции» (1821) провозглашает, что будущее принадлежит «лавочникам», советует буржуазии обогащаться и без стес­нения заявляет, что «народами хорошо управлять, когда они голодны». Выступая 3 мая 1837 г. в Палате депутатов, он говорит о том, что его программа заключается в «преобла­дании средних классов во Франции». После революции 1848 г. и в эпоху Второй империи начинается эпоха беспре­цедентной экспансии либерального капитализма, ознаме­ нованная также небывалым ростом промышленного проле­тариата. Образование Третьей республики в 1875 г. знаме­нует собой полную победу финансовой буржуазии. 1900 год стал годом Всемирной выставки, Колеса обозрения, «Муленруж» и президента Лубэ. «Прекрасная эпоха» стала эпохой триумфа буржуазии, слегка затеняемого рабочим движе­нием и недовольством горстки правых экстремистов.

Похожая эволюция наблюдалась и в Англии, где трения между промышленной буржуазией и поместной аристокра­тией выразились в Poor Law Amendment Аct 1834 г., отменив­шем постоянное место жительства и право на минимальный доход: промышленность нуждалась в легкоперемещаемых и бесправных рабочих. Выступая в 1796 г. в Палате общин, Уильям Питт утверждал: «Закон о постоянном месте жи­тельства мешает труженикам свободно продавать свою ра­бочую силу на рынке по наилучшей цене». Отрыв от корней был необходим исходя из экономических требований. Ре­зультатом стало образование мобильного и оторванного от своих традиционных связей пролетариата, продающего свою рабочую силу по дешевой цене, чтобы не умереть с голоду. В то время как во Франции запрещались рабочие союзы, в Англии чартистов, выступавших за отмену избирательного ценза, бросали в тюрьму.

Буржуа XIX века самоопределялся благодаря своему статусу, рангу, состоянию и связям. Он — тот, кто «держит салон» (Сеньобос), кто «располагает возможностями» (Анд­ ре Зигфрид), даже тот, кто «владеет фортепьяно». Принад­лежит ли он к средней, мелкой или крупной буржуазии, к буржуазии торговой или промышленной, к слою рантье или является «интеллектуальным и либеральным» буржуа, у него примерно одни и те же привычки, неписаные прави­ла поведения, облик и даже матримониальные предпочте­ния28. Это эпоха «буржуазного христианства», против ко­торого так яростно выступали Пеги, Блуа и Бернанос, а Прудон в то время даже заклеймил Церковь как «горнич­ную наиболее невежественной и консервативной буржуа­зии»29. Это также эпоха «прогресса», ознаменованная триумфом сциентистской идеологии: буржуа верит в науку так же, как он верит в железную дорогу, автобус и газовое освещение. Однако это также эпоха буржуазного гротеска, буржуа высмеивали романтики, артисты, богема и живо­ писцы. Традиция изображать буржуа в качестве смешного, одураченного персонажа, старикашки или рогоносца вос­ходит к Мольеру, если не к баснописцам Средневековья. Однако именно в XIX в. эта художественная традиция до­стигает наивысшего расцвета. Скрудж и Грэдринд у Диккен­са, а также такие персонажи французской литературы, как Перришон, Фенуйяр, Бювар и Пекюше, месье Пуарье, Прю­ дом, Цезарь Биротто, приходят на смену буржуа­джентль­ мену. Они вызывают к жизни народный роман и бульвар­ную комедию (водевиль) таких авторов, как Лабиш, Клеман Вотель, Жюль Сандо. Они вдохновляют остроумие Бодлера, кисть Домье и карикатуристов «Масленки». Флобер, кото­рый был убежден, что единственным способом быть хоро­шим буржуа является прекратить быть им, написал такую фразу: «я называю буржуа того, кто мыслит низко».

Гюисманс писал в одном ядовитом пассаже: «Буржуа­зия, более злостная и грязная, чем обнищавшая аристокра­тия и падшее духовенство, переняла у них фривольное бах­вальство и блеклое чванство, которые в ее исполнении ста­ли еще хуже от ее безвкусицы. Она украла у них их пороки, превратив последние в омерзительные по лицемерности грехи. Авторитарная и скрытная, низкая и трусливая, она постоянно приносит в жертву одураченную ею толпу. Она сняла с нее намордник, чтобы натравливать ее, когда по­ требуется, на старые касты, лишенные ею власти. Когда­ нибудь все это прекратится, из плебса по соображениям гигиены будет выпущена вся кровь, и буржуа, опьяненный своей властью и своими деньгами и распираемый от соб­ственной глупой гордыни, воцарится на троне. результатом его пришествия будет удушение любой интеллигентности, смерть всякой порядочности, уничтожение всякого искус­ства. Это будет настоящей американской каторгой, распро­страненной на наш континент: огромное, глубочайшее, без­ размерное хамство финансиста и выскочки станет объек­том поклонения. Оно воцарится над мерзостным городом идолопоклонников, которые будут распевать ему свои без­ законные литании, поклоняясь фасадам банков как свя­щенным скрижалям»30.

Буржуа, обвиненный во всех грехах, кажется, стал Про­теем. Ему вменяли в вину культ денег, тягу к безопасности, реакционный дух, интеллектуальный конформизм, отсут­ствие вкуса. Его называли филистером, эгоистом, посред­ственностью. Его отныне именуют выскочкой, эксплуата­тором народа, вечно сытым, самодовольным кретином. его критики, часто противоречившие друг другу, сходились в общей ненависти к его карикатурному облику, но разли­ чались в принадлежности к социальным группам, из кото­рых они вышли, и в том идеальном типе, который они предлагали в противоположность буржуа. Буржуазия была презираема правыми антилибералами, часто по эстетиче­ским причинам и во имя «аристократических» ценностей (буржуазный мир уродлив и претенциозен, его ценности по­средственны), в то время как левые ополчались на него во имя моральных и народных ценностей (буржуа были «при­ вилегированными»). Эта двойная критика была очевидно амбивалентной. Она показала, что буржуа воспринимается одновременно как эксплуататор и антигерой, как элита и фальшивая элита, как наследник аристократии и карика­тура на нее.

Рабочее движение, направленное против буржуазии, моментально разделилось по своим стратегическим уста­новкам. Нарождающийся социализм раскололся на оппор­тунистов и революционеров, на «коллективистов» и «ре­ визионистов». его реформистское крыло в конце концов решило сыграть в парламентские игры. революционный синдикализм, напротив, утверждал, что буржуазию невоз­можно победить на ее поле. Он проповедовал прямое дей­ствие и клеймил «посредников», не позволявших рабочему классу выдвигать свои требования напрямую. Сорель и Лагардель особенно резко осуждали принятие социализ­мом правил буржуазного общества и его эволюцию по на­ правлению к социал­демократии.

Отношение Маркса к этому вопросу чрезвычайно дву­смысленно. С одной стороны, он обвинял буржуазию в став­ших общеизвестными фразах: «Повсюду, где буржуазия за­ хватила власть, она сбросила феодальные, патриархальные и идиллические отношения. Она безжалостно разбила все связи, соединявшие феодального человека с высшими цен­ностями, чтобы не оставить другой связи между людьми, кроме холодного интереса, жестких требований платежа в срок. Она размыла священный трепет религиозного экс­ таза, рыцарского энтузиазма и наивной сентиментально­сти в ледяных водах эгоистического расчета. Она превра­тила личное достоинство в простую обменную ценность. Она заменила многочисленные свободы, завоеванные до­рогой ценой, одной безжалостной свободой коммерции. Буржуазия сорвала сакральный ореол со всех профессий, вплоть до самых почитаемых. Она сделала из врача, поэта, священника, ученого наемных работников у себя на содер­жании. Буржуазия сорвала вуаль сентиментальности с семьи и превратила отношения внутри нее в чисто денежные от­ ношения». Вместе с тем Маркс счастлив констатировать, что буржуазия «подчинила деревню городу» и похоронила отношения взаимности, характеризовавшие буржуазное общество. Он подчеркивает ее «в высшей степени револю­ционный характер» и роль, которую она сыграла в разви­тии производительных сил: «Буржуазия не может суще­ствовать, не изменяя революционным способом производ­ственные силы, т. е. условия производства, а тем самым и все социальные отношения. растворяются все традицион­ные и неподвижные социальные связи с сопровождавшим их роем древних и почитаемых концепций и идей: все, что приходит на их место, устаревает, не успев закостенеть. Все, что казалось постоянным и тяжеловесным, испаряется как дым, сакральное профанируется, и люди вынуждены нако­нец оценить условия своего существования и взаимные от­ ношения непредвзято. Буржуазия, подталкиваемая нуждой новых свершений, покорила весь земной шар. Для нее не­ обходимо внедряться повсюду, эксплуатировать повсюду, повсюду устанавливать отношения. Эксплуатацией мирового рынка буржуазия придала космополитический характер про­изводству и потреблению во всех странах мира. К недо­вольству реакционеров, она лишила промышленность ее национальной основы. Старые национальные индустрии разрушаются день ото дня. Под страхом смертной казни она заставила все народы принять буржуазный способ про­изводства. Она заставляет их внедрять у себя цивилизацию, т. е. становиться буржуазными. Одним словом, она переде­лывает мир по своему лекалу. Буржуазия все более и более препятствует распылению средств производства, собствен­ности и населения. Она переселила население в города, провела централизацию средств производства и сконцентрировала собственность в немногих руках. Фатальным по­ следствием этих изменений была политическая централи­зация. независимые провинции, связанные в слабую феде­рацию, обладавшие разными законами, правительствами, интересами, таможенными тарифами, объединились в одну нацию с одним правительством, одним законодательством, одним буржуазным национальным интересом, одной тамо­женной границей»31.

Фактически Маркс так и не определил, что же означает «буржуазный класс», указав только на то, что он является держателем капитала. Он практически ничего не говорит об историческом и социологическом происхождении этого класса. Он видит, что буржуа прежде всего человекэкономи­ческий. В то же время в той мере, в какой он отводит эконо­мике решающую роль, его критика буржуазии может раз­ворачиваться только в ее собственном смысловом поле. Другими словами, его экономизм мешает ему провести ра­дикальную критику буржуазных ценностей. напротив, они его очаровывают, соблазняют. не была ли буржуазия пер­вым классом, вознамерившимся переделать мир, вместо того чтобы его понять? Призывая покончить с эксплуата­цией, за которую несет ответственность буржуазия, он тем не менее не отказывается от буржуазных ценностей: с опре­деленной точки зрения, бесклассовое общество — это все население мира, ставшее буржуазией32.

Не менее двусмысленны и фашистские идеологии. Тео­ретически враждебные либерализму, приверженные прин­ципу «ни правое, ни левое», они очень часто ограничивают­ сярадикализацией «национальной» консервативной груп­пы поддержки, в большой мере приверженной буржуазным ценностям. Огромную часть их электората составляли пред­ставители среднего класса, напуганные кризисом и бояв­шиеся угрозы модернизации. Они постепенно «обуржуази­ли» фашизм. Противопоставляя «промышленный и произ­водительный» капитализм капитализму «спекулятивному и финансовому», они ограничивались борьбой с «жирны­ ми», с представителями потомственных буржуазных фа­милий33, не ставя вопрос о логике капитала. Они выставля­ли возражения морального порядка, к которому была так привязана мелкая буржуазия, «самый несчастный из соци­альных классов», по выражению Пеги34. Рене Жоанне, автор «Похвалы французской буржуазии», испытывал в то же вре­ мя симпатии к фашизму Муссолини. Перечитывая сегодня «Манифест молодых правых», опубликованный Дрье де Ларошелем в Revuehebdomadaire от 16 января 1926 г., можно констатировать, что «молодые правые» гордо провозглаша­ ли себя буржуа: «Мы добровольно и принципиально гово­рим о том, что наши лидеры являются буржуа и что буржуа, являются ли они таковыми по происхождению или выдви­нулись благодаря талантам, должны сочетать свою власть с ответственностью»35. Впрочем, идеология труда, продукти­визм, теория «борьбы за жизнь», часто вырождавшаяся в ра­сизм или, как минимум, в социал­дарвинизм, также являют­ся буржуазными родимыми пятнами фашизма. Они имеют свои корни в либерально­буржуазных концепциях конку­ рентоспособности и эффективности. Фашистские движения, а уж тем более фашистские режимы были привержены и буржуазному национализму. Как писал Эмманюэль Мунье: «Они боролись с индивидуализмом внутри своих границ и в тоже время яростно отстаивали его на уровне нации»36. В то же время буржуазия может защищать нацию, родину, установлен­ный порядок, только если при этом она защищает свои инте­ресы37.

Наиболее решительную критику капитализма мы нахо­дим в XX веке у нонконформистов 30­х годов38, а еще рань­ше — у Шарля Пеги, согласно которому весь мир страдает от капиталистической забастовки. «я не устаю повторять, — пишет Пеги, — что все зло идет от буржуазии. любое из­ вращение, всякое преступление. я не устаю повторять, что именно буржуазия первая начала бастовать и всякая заба­стовка берет начало в буржуазии. После того как буржуазия стала рассматривать работу труженика как биржевую цен­ность, сам труженик стал рассматривать ее так же. И в связи с тем, что буржуазия стала систематически оказывать влия­ние биржевым бумом или крахом на работу тружеников, сами труженики стали использовать ту же самую биржевую тактику»39.

Буржуазию можно рассматривать и как класс, и как пред­ставительницу определенной ментальности, носителя свое­ образной системы ценностей. Макс Шелер рассматривал буржуазию как «биофизический тип», извращенная виталь­ность которого подпитывается неудовлетворенностью и рас­четливым эгоизмом. Буржуа никогда не рассматривает вещи сами по себе, он всегда задается вопросом: «Какая мне от этого выгода?»40 Эдуард Шпрангер различает шесть типов личности, среди которых буржуа соответствует «человеку экономическому»: тому, кто не принимает в расчет ничего, кроме полезности вещей41. Для николая Бердяева буржуаз­ ность — это главным образом духовная категория. Эдмон Гобло говорил: «Буржуа этот тот, кто перенял нравы буржуа­ зии»42. И наконец, Андре Жид заключает: «Меня мало за­нимают общественные классы. Буржуа можно увидеть сре­ди аристократов, так же как и среди рабочих и бедняков. я распознаю буржуа не по его социальному уровню или костюму, а по уровню его мыслей. В буржуа прослеживается ненависть к не приносящему прибыль, к незаинтересован­ ному. Он ненавидит все, что выше его уровня».

Зомбарт также видит в буржуа психологический тип, который был в неравной степени распространен среди ев­ропейских народов, но получил преобладание благодаря развитию капитализма. разумеется, он признает и связь между капиталистическим духом и самим капитализмом. В то же время признавая, что психические и духовные фак­торы влияют на психическую жизнь так же, как последняя определяет их, и напоминая, что институты являются ре­зультатом человеческой деятельности, а производитель предшествует продукту, он утверждает, что капиталистиче­ский дух в каком­то смысле предшествует капитализму. Это значит, что для развития капитализма нужны характеры и темпераменты, к нему предрасположенные: темперамен­ ты более интровертные, более сконцентрированные, более склонные к накопительству, чем к расточению43. Такой ка­питализм, по Зомбарту, появляется в торговых республи­ках Северной Италии и особенно во Флоренции в конце XIII в.44 Законченный тип буржуа мы находим уже у Леоне Баттиста Альберти, автора трактата «Об управлении се­мьей» (Delgovernodellafamilia), написанного между 1434 и 1441 г. Он характеризуется тягой к накоплению и рациона­лизации экономического поведения. Все это Альберти на­зывает «святым духом порядка» (sanctacosala masserizia). Согласно этому автору, необходимо не только не тратить больше, чем ты имеешь, но и тратить меньше, чем приоб­ретаешь, т. е. накапливать, так как богатеешь не только мно­го приобретая, но и мало тратя. Зомбарт пишет: «Доктрина буржуазных добродетелей начала особенно интенсивно развиваться после Кватроченто (XV в.). То, что было на­коплено предыдущими поколениями городских обывате­лей, Альберти решил вдолбить в голову своим ученикам»45. Это те же самые рецепты, которые мы находим в двух боль­ших трактатах буржуазной морали, написанных на заре модерна: «Безупречном негоцианте» Савари 1675 г. (Leparfaitnegociant) и «Истинном английском купце» автора «Робин­зона Крузо», Даниэля Дефо (TheCompleteEnglishTradesman), 1725 г. Первый говорит о сугубо мирной природе торговых отношений. Второй, настаивая на автономии экономиче­ской деятельности, сурово осуждает с пуританских позиций аристократические нравы той поры: «Когда я вижу моло­дого купца, держащего лошадей, направляющегося на охо­ту, дрессирующего собак, мне становится страшно за наше будущее». Те же идеи (критика фривольности, бесполезных расходов) присутствуют у Локка и Бенджамина Франклина. Буржуазные добродетели старого стиля — умеренность, воздержанность, накопление, прилежание, дух порядка и расчета — расцвели именно в англосаксонском мире, сти­мулируемые кальвинизмом и пуританством. Эти доброде­тели должны были повсюду упразднить фантазию, страсть, порыв, щедрость, «утяжелить» вещи, распространить везде законы и регламентацию, привить практический интерес к любой повседневной деятельности. Франклин оправды­ вает добродетель, говоря, что она, прежде всего, полезна. В каждом действии буржуа должна проявляться «экономи­ческая мудрость» (Зомбарт).

Старые буржуазные добродетели противостоят, прежде всего, аристократическому, сеньориальному образу жизни: практике даров, мотовству, нерасчетливым тратам, расточи­ тельности, одним словом — щедрости во всех ее проявле­ниях. Зомбарт описал эту оппозицию двух темпераментов в следующем отрывке: «Эти два фундаментальных типа, че­ловека, который тратит, и человека, который накапливает, сеньориального и буржуазного темперамента, входят в про­тиворечие при любых обстоятельствах, в любой ситуации. Каждый из них оценивает жизнь и мир таким образом, что для противоположного типа при такой оценке не остается места. Первый из этих темпераментов удовлетворяется самим собой, второй является стадным. Первый представляет личность, второй — индивидуальность. Первый является эстетствующим и эстетским, второй — моралистским. Носи­тели первого поют и играют, носители второго лишены вся­ кого слуха. Одни расцвечивают себя всеми цветами, другие бесцветны. Одни художники (по своим склонностям, но не всегда по профессии), другие функционеры. Одни сделаны из шелка, другие из сукна»46.

Басня Лафонтена «Стрекоза и муравей» в шутливой фор­ме демонстрирует полное переворачивание ценностей. «Все, что для аристократа означает упадок, становится идеалом для буржуазии», — пишет Эвола. Франклин отмечает: «Осте­регайся принимать обиды слишком близко к сердцу. Они не то, чем кажутся на первый взгляд». Моральному поряд­ ку, основанному на понятии чести, подразумевающем иден­тичность человека его социальной роли, противопоставля­ется моральный порядок, основанный на достоинстве, под­разумевающий абстрактную идентичность, независимую от роли47. любовь «как она есть», прославленная Руссо, ари­стократическая любовь, ориентированная на славу, уступа­ет место расчету индивидуальных интересов. Отныне не надо больше искать ни славы, ни чести, ни героизма. Во всех делах нужно быть практичным, экономным, умеренным. Мудрость и предвидение уступают место благоразумию; любовь и доброта — простому аффекту; честь и долг — «безупречности»; гордость служения — гордости быть тем, ка­ ков ты есть, гордости предпринимательства; великодушие и щедрость — рассудительности. Аристократический (но также и народный) идеал растворяется в договорных цен­ностях. В то же время договариваться, как и оправдываться, значит снижать. Буржуа, который весь день «договаривает­ся», тяготеет к тому, чтобы все объяснить: он объясняет при­ чины и ищет возможность донести это объяснение до других. Практическая рациональность побеждает, и достоинство от­ ныне сводится к качеству, которое идет в паре с величиной.

«Все возвышенное умерло в буржуазии», — говорил Сорель. Зомбарт вскрывает также радикальную оппозицию меж­ду буржуазным темпераментом и темпераментом «эротиче­ским»: «Как чувственный, так и бесчувственный темпера­мент являются чуждыми темпераменту эротическому. Оба они принадлежат к буржуазному мироощущению. Между чувственностью и эротикой существует глубочайшая про­ пасть. Мы можем сказать, что между хорошим хозяином дома (хорошим буржуа) и носителем эротического темпе­рамента существует непримиримая оппозиция. Главной ценностью жизни является или экономический интерес (в широком смысле этого слова), или интерес эротический. Живут или для экономии, или для любви. Тот, кто живет для экономии, накапливает, тот, кто живет для любви, растра­чивает»48. Зомбарт подчеркивает также значение неудовлет­воренности и зависти для формирования буржуазного духа, проступающих всякий раз, когда буржуа хочет занять место аристократа49. наконец, он замечает, что капиталист несет в себе типично детские черты: как и ребенок, он любит конк­ретную величину (чем больше, тем лучше), скорость движе­ния, новизну (только за то, что она нова), чувство могуще­ства, которое дает обладание объектами.

Эмманюэль Берл, со своей стороны, справедливо отме­чает, что в среде аристократии сын хочет как можно больше походить если не на отца, то на идеальный образ представи­ теля своего рода. В то же время «идеальная буржуазная се­мья, напротив, подразумевает определенный прогресс сына по отношению к отцу и постепенное накапливание от по­коления к поколению заслуг, выражающихся в деньгах и собственности»50. Здесь мы видим ориентацию на будущее. Отсюда исходит убеждение в том, что дети должны больше получать, чем их родители, а помочь в этом им должна шко­ла. Это в высшей степени буржуазная идея — о том, что об­разовательная система должна давать профессию и чем по­лезнее дисциплины, тем они лучше51.

Для буржуа старого стиля необходимо добиться прекра­щения избыточных затрат. И для этого считать и считать без конца. но что такое «избыточное»? Прежде всего то, что не поддается подсчету, то, что не обладает расчетной полез­ностью, то, что не сводится к индивидуальной выгоде, рен­табельности и прибыли. Корнелиус Касториадис пишет:«Появление буржуазии, ее экспансия и финальная победа идут рука об руку с появлением, распространением и фи­нальной победой новой идеи. Идеи о том, что бесконечный рост производства и производительных сил является глав­ ной целью человеческой жизни. Эту идею я называю вооб­ражаемым социальным значением. ему соответствуют но­ вые отношения, ценности и нормы, новое социальное опре­деление реальности и бытия как того, что поддается и не поддается расчету. Короче говоря, тот, кто считает, отныне и сам может быть подсчитан»52. Буржуазный дух характери­зуется не только рационализацией экономической деятель­ности, но и распространением этой рационализации на все области жизни. Экономическая деятельность становится парадигмой для всех социальных фактов.

Аристотель утверждал, что добродетели невозможно достигнуть с помощью внешних благ, но внешние блага до­стижимы с помощью добродетели. Цицерон выражал жиз­ненное кредо своего времени в следующих словах: «Важно не то, полезно ли нечто, но то, чем оно является»53. С бур­жуазной точки зрения, все наоборот: чем больше матери­альная выгода от объекта, тем он ценнее; человек не более того, чем он обладает54. В связи с тем, что данная оценка преуспевания нуждается в единой мере, деньги становятся всеобщим эталоном. Всем известна пословица: «Идиот­ бедняк — это идиот, а идиот­богач — это богач». Деньги, как объясняет Зомбарт, «являются чрезвычайно удобным сред­ством превращать в количество те ценности, которые мы не можем ни оценить, ни измерить. Драгоценно то, что сто­ит много денег»55. В пределе сама идея равенства подразу­мевает уже не правовое равенство, но нумерическое (1=1), так как «взаимозаменяемость любой человеческой дея­тельности на любую другую является не товарной, а моне­тарной моделью»56. Социальные отношения, таким образом, начинают функционировать по модели рынка, т. е. вся систе­ма объектов подразделяется на объектов­собственников и объектов, находящихся в собственности. никто не описал этого социального разделения лучше, чем Карл Маркс, от­ метивший, что отношения между индивидами, стремящи­мися к достижению своего максимального интереса, пре­ вращаются в вещи57.

Само время становится товаром. Католическая церковь была первым, кто заявил, что время является ценным и «не­возобновимым» даром, который нельзя «проматывать»58. Отныне счет времени подчиняется убеждению, высказан­ ному Франклином: «Время — деньги» (Timeis money). Под­ считывать кванты времени — все равно что подсчитывать деньги: ты уже не сможешь восстановить потерянное время, как и потраченные деньги. Это утверждение представляется революционным, даже если не брать в расчет парадоксы, которые оно привносит в обыденную жизнь59. Говорить о том, что время — редкий дар, — значит утверждать, что оно является ограниченным количеством. если время является чисто количественным явлением, то каждый его квант от­ ныне эквивалентен другому, а значит, его качественное со­ держание не имеет значения. Длительность существования становится самоценным и позволяет не заботиться об интен­сивности (или отсутствии интенсивности) этого существования. лучшее еще раз сводится к большему. Время становит­ся гомогенным. У буржуазного общества может быть только количественное отношение к времени.

Буржуа стремится казаться, а не быть. Вся его жизнь под­ чинена «счастью», т. е. благосостоянию. Такое счастье тесно связано с собственностью, т. е. с целостностью объектов, на­ходящихся во владении. Отсюда стремление буржуазии сде­лать из права собственности первое из «естественных прав». Отсюда важность, которую буржуа уделяет «уверенности», т. е. защите того, что он уже имеет, и того, на что распространяется его интерес. Безопасность является духовным комфортом, она гарантирует обладание достигнутыми бла­гами и позволяет подсчитывать.

Буржуазная политика является отражением этих ожида­ний. Пренебрегая собственно политическими проблемами, буржуа ожидает от политики безопасности, позволяющей ему без риска распоряжаться своими активами. Идеальным в его понимании является такое правительство, которое слишком слабо для вмешательства в дела рынка, но доста­точно сильно, чтобы обеспечить его бесперебойное функ­ционирование. либеральное государство — это Государство­ жандарм, «ночной страж». В XVIII в. доктрина разделения властей позволила буржуазии приобрести законодатель­ нуювласть в рамках ассамблей, избранных на основе иму­щественного ценза. Такая государственная деятельность вос­принималась как сущностно формальная. Одновременно буржуа, не любящий ни скандала, ни риска, который невоз­можно подсчитать, воздерживается от силовых и ответ­ ственных решений. Он думает, что все можно решить с по­ мощью компромисса, публичных дебатов, дискуссии, апел­лирующей к разуму. Он хочет подчинить политическое юридическому («правовое государство»), потому что стре­мится к экономии инициатив, желает ограничиться в действиях установленными нормами. Вот почему он всегда безоружен перед лицом чрезвычайных обстоятельств и не­ предвиденных ситуаций. Для него юридическая норма явля­ется средством свести непредвиденное к обычному.

Политическая игра является калькой экономической деятельности. Торговцу, посреднику между производите­лем и потребителем, соответствует депутат парламента, по­ средник между избирателем и Государством. Договорным торгам соответствует дискуссия, призванная сэкономить на решениях. Правые либералы, орлеанисты, долгое время являли образец такого поведения60. Полемизируя с ними, Доносо Кортес определил буржуазию как «самый споря­щий» из классов. Ницше в 1887 г. говорил о «преобладании торговцев и посредников даже в интеллектуальной сфере»61. Однако вскоре орлеанизм стал заражать и левых. Пеги имел полное право написать: «Буржуазия, будучи посредником, выковала свое подобие: всех этих „буржуазных интеллекту­альных“ политиков, в которых не осталось ничего от соци­алистов, ничего от народников, автоматических распростра­нителей пропаганды, носителей того же духа, тех же мето­дов, что и их противники. Именно с их помощью буржуазный дух постепенно проникает в среду рабочих и разлагает на­ род, старый настоящий народ, чтобы заменить его аморф­ной массой, жестокой, посредственной, забывшей о своей национальной принадлежности и своих старых доблестях публикой, все ненавидящей толпой»62.

Фактически буржуазия не любит ни сильных убежде­ний, ни непредвиденных обстоятельств. Она не подвержена ни энтузиазму, ни вере. Вот почему она считает, что «идео­логия всегда антибуржуазна» (Эмманюэль Берл), и провоз­глашает «конец идеологий», не замечая, что такой конец сов­ падает с крахом ее собственной идеологии. По сути, бур­жуазия не любит бесконечности, всего, что превосходит материальное — единственное, о чем она имеет представле­ние. Эмманюэль Мунье, видевший в буржуазном ментали­тете «наиболее характерный антипод всякой духовности», писал: «Буржуа это человек, потерявший смысл бытия, чув­ствующий себя уютно только в окружении вещей, причем вещей полезных, лишенных тайны»63. Бернанос писал: «единственная сила этих амбициозных ничтожеств заклю­чается в том, чтобы ничем не восхищаться».

Используя это объяснение, можно проанализировать «буржуазную мораль», например пуританскую этику, из которой исходят добродетели буржуа старого стиля, имею­щие своей сокровенной целью полезность. Даже главная добродетель, коммерческая порядочность, оправдывается тем, что она рентабельна. нечестный коммерсант может растерять свою клиентуру. Таким образом, для того чтобы преуспевать, не нужно обманывать («Honesty is the best policy!»[1]). Тот же самый буржуа, не колеблясь, прибегает к агрессивной конкуренции, отнимая клиентуру у своего собрата, создававшего ее долгие годы64. И если он может пожертвовать качеством своего товара, снизив цену на него, убедив при этом потребителей с помощью тактики продви­жения и рекламы в обратном, он, не колеблясь, сделает это. Как писал Зомбарт: «Экономика организована исключи­ тельно с точки зрения производства товаров. единственной рациональной целью капиталиста является извлечение мак­симальной прибыли. Единственным критерием производ­ства материальных благ является не их природа и качество, но исключительно объем их продаж»65.

Буржуа является не столько моральным, сколько мора­лизирующим. Как заметил Мунье, он привержен морали с прикладными целями. Моральные принципы являются активами, позволяющими использовать их как против по­литической власти (объявить ее решения нелегитимными, используя моральные аргументы), так и против народа («опасных классов»), чтобы переубедить его бунтовать про­тив правил социальной игры. Мораль, как и религия, ста­новится помощницей жандармерии. Она позволяет поддер­живать порядок и бороться с «плохими», сомневающимися в установленном порядке.

Как же обстоит дело сейчас? С начала XX века происхо­дило все большее сближение буржуазии и среднего класса. Сам же средний класс становился все более многочислен­ным. Это дало Дональду Макклоски полное право написать в одном либертарианском журнале: «Буржуа победил. XXI век будет веком среднего класса»66. но еще ранее Пеги заметил: «Буржуа является иконой наших дней. И весь мир стано­вится буржуазным». Эта последняя фраза может стать лейт­мотивом для социологии позднего модерна.

С периода «славного тридцатилетия» (1945–1975 гг., термин Фурастье) французское общество начинает «обуржуа­зиваться» по всем направлениям. Под влиянием рекламы и телевидения происходит гомогенизация как индиви­ дуального поведения, так и общественных отношений, а сельская Франция, носительница традиций, на глазах сжи­мается как шагреневая кожа. Жан ­Франсуа де Вюльперьер составил краткую, но убедительную таблицу этапов этого обуржуазивания, затронувшего правых и левых политиков, институты и доктрины, политическую и профсоюзную ак­тивность, профессиональную деятельность, семейную жизнь и даже развлечения. В этой таблице показаны такие феномены, как одержимость эффективностью и конкурен­цией, реабилитация денег, рост гражданского безразличия и электоральной пассивности, повышение значения «кон­ сенсуса», подчинение школы требованиям предпринимате­лей, критика «идеологий» и даже падение рождаемости, вызванное в первую очередь тем, что рождение детей рас­сматривается в качестве препятствия карьерному росту и повышению материального благосостояния. Он пишет: «Все, что исходит от народных традиций, находится в упад­ке, все, что порождено буржуазными привычками, задает тон. Это заходит гораздо дальше мод и манер поведения. Буржуазные ценности подчинили себе дух эпохи»67.

Подобное движение имеет тенденцию к росту. Иссле­дование, проведенное в 1993 г. журналом Point, констати­ровало «возвращение буржуазного духа», живым вопло­щением которого был тогдашний премьер­министр Эдуард Балладюр: «Как никогда ранее, французы стремятся к без­ опасности и комфорту. Буржуазные ценности все более до­ минируют. Освобожденные от своего классового измере­ния, они стали скорее „социальной страховкой“, договором о консенсусе, общим законодателем беспокойных коллек­тивов. Весь мир движется к конвергенции неотменимых требований общества потребления и возрождения буржу­азных ценностей. Знаменитый лозунг 1968 года „беспре­пятственно наслаждаться“ принят и усвоен обществом. Нео­буржуазная культура превратилась в поиски комфорта»68.

Эти политические партии, институты, влияющие на обще­ ственное мнение, социальные группы соперничают друг с другом только в том, кто лучше других удовлетворит обе­ щания избирателям. Фактически все они стали «левыми прогрессистами». В современной Франции человек тем более буржуазен, чем более это позволяют ему материальные возможности. Обуржуазивание во Франции «левых голо­вастиков», во многом ответственных за крах гошизма как политического проекта, доказывает, что «орлеанизм» явля­ется направлением, по­прежнему разделяемым бомондом. Для того чтобы «новые буржуи» и «новые буржуинки» мо­гли выделиться в обезличенном мире, целиком построенном по стандартам буржуазного менталитета, они заимствуют «аристократические нравы» (впрочем, им доступны самые ничтожные и самые выхолощенные из них). несчастные женщины из среднего класса, наглотавшиеся таблеток, абор­ тированные, разведенные, несколько раз вышедшие за­ муж, ничуть не менее буржуазны, чем американские бизнес­ вумен или молоденькие девочки BCBG, присутствующие на телешоу69.

На первый взгляд, буржуа очень сильно изменился. Он уже ничем не напоминает идеал Бенджамина Франклина, идеал буржуа ханжеского, работящего и экономного. Мало общего в нем и с буржуа XIX в. — дорожащим репутацией, удовлетворенным и закомплексованным общепринятыми требованиями. Это динамичный, спортивный и даже бо­ гемный гедонист. Он очень далек от того, чтобы избегать чрезмерных трат, буквально одержим жаждой потребле­ния и стремится овладеть всеми техническими новинка­ ми. Будучи бесконечно далеким от самоограничения, он одержим культом «я», «короче говоря, в таких людях все подчинено наслаждению» (Пеги). Одновременно все эти технические гаджеты проникают и в его частную жизнь: мобильный телефон, факс, модем, видеоконференции, по­купка по Интернету, доставка на дом, интерактивные систе­мы и т. д. Все это позволяет ему быть в контакте с миром без соучастия в нем, оставаясь в коконе своего дома и ведя жизнь, в которой все является продолжением его теле­ команд.

Другой сущностный феномен данной эволюции состоит во всеобщем распространении кредита, позволяющем по­ новому использовать время в качестве товара. Отныне не только само время становится деньгами, но и деньги можно перенести в другое время, т. е. в будущее. Благодаря кредиту индивид может жить в виртуальном времени дольше, чем он живет в реальном. Буржуа старого стиля проповедовал сдержанность в расходах. Кредит позволяет, несмотря на рост сверхзадолженности, тратить больше, чем зарабатыва­ешь. Дэниэл Белл отмечает: «Протестантскую этику подо­ рвал не модернизм, но сам капитализм. Самым эффектив­ным инструментом разрушения протестантской этики было изобретение кредита. раньше для того, чтобы купить, нужно было вначале экономить, но с появлением кредитной кар­ точки все желания удовлетворяются немедленно»70.

Буржуа попросту создал свой собственный мир, в кото­ром прежние добродетели уже не воплощаются в конкрет­ных людях, поскольку их перенесли на глобальное обще­ство. Вот эта соотнесенность с обществом и позволяет по­нять современную эволюцию буржуазии. Отныне само общество должно вести себя рационально и рассудитель­но, заслуживать экономического и коммерческого доверия. Вернер Зомбарт очень хорошо показал это на примере предприятий: современный капитализм сохраняет все бур­жуазные добродетели, но отрывает их от людей и перено­сит на фирмы, которые отныне «приобретают все качества живых людей для того, чтобы демонстрировать правильное экономическое поведение»71. Теперь уже не обязательно, чтобы доверия заслуживал буржуа. За него эту функцию вы­полняет его предприятие. Государства в настоящее время являются всего лишь большими фирмами, управляемыми менеджерами и специалистами по управлению. То же самое происходит и с моралью: индивиды теперь не обязаны по всей строгости подчиняться моральным законам, так как само общество должно быть моральным и уважать «права человека». Буржуазия исчезла как класс для того, чтобы за­нять место общества и духа времени, сделав их буржуазны­ ми, и заставить всех разделять одни и те же страсти и фобии. В действительности буржуа не изменился. Под разны­ ми масками мы обнаруживаем одну и ту же сущность. на первый взгляд кажется, что закон наименьшего усилия про­тиворечит осуждению «праздности». если же вдуматься хорошенько, то он вытекает из того же самого принципа экономии и эффективности. Дух расчетливости и поиск наибольшего интереса присутствуют как в прежнем нако­пительстве, так и в нынешнем гедонизме. Тратят больше, но при этом всегда считают. Предаются расточительству, но не благотворительности. Короче говоря, во всех случаях ищут прежде всего пользу. Все члены общества приняли поведение рыночного торговца. Все изыскивают свою вы­ году. Все стремятся к идеалу индивида–собственника са­мого себя, к превосходству практического разума, культу новизны и рентабельности. Даже если мода занимает ме­сто общественного договора, настроение, создаваемое масс­ медиа, — общественного мнения, а press­book — коммер­ческих патентов, буржуа продолжает жить в мире кажимо­сти и обладания. Больше чем когда­либо буржуа стремится к извлечению наибольшей выгоды и для самооправдания старается убедить других в том, что его образ жизни — на­иболее оправданный и приемлемый. Более чем когда­либо он выдает исключение за правило, частное за универсальное. Более чем когда­либо ему чужды благотворительность, бес­корыстие, вкус бесполезного — то, что свидетельствует о вы­ходе человека за пределы сиюминутного товарного бытия. «То, что более всего характерно для буржуа наших дней, — писал еще Вернер Зомбарт, — это безразличие к проблеме судьбы и назначения человека. Человек полно­ стью выпадает из таблицы экономических ценностей. Интересуются исключительно процессом производства, транспортом, ценообразованием и т. д. Fiat production et pereat homo!»72 Сюда можно добавить слова Эмманюэля Берла: «Время последних людей, о котором предупреждал Ницше. Американский империализм победил без боя. Обуржуазивание пролетариата положило конец классовой борьбе»73.

Можно задать вопрос о том, является ли начало пост­ модерна концом эпохи классической буржуазности74, а так­ же о том, так ли уж бесконфликтно наше будущее социаль­ное бытие. не произойдет ли в нем расколов по новым лини­ ям? Сейчас мы наблюдаем раскол между крупной финансовой буржуазией мондиалистского типа и мелкой буржуазией, ассоциировавшейся на протяжении десятилетий с «нацио­нальным» капитализмом, исчезающим у нас на глазах. Гло­бализация экономики, развитие и рост коммерческих и по­среднических сетей, увеличивающаяся скорость этой эволю­ции, ведущей к росту безработицы и угрозам новых кризисов, вновь погружают средний класс в состояние беспокойства и неуверенности в будущем, в панический страх перед воз­можностью оказаться «на дне». В результате все большие массы бывших выходцев из среднего класса ощущают себя «пролетаризировавшимися» и «маргинализировавшимися», что ставит общество перед перспективой новых расколов. В ходе своей истории буржуазия подвергалась критике как сверху, так и снизу, как со стороны аристократии, так и со стороны народа. Мы уже говорили о том, что эти кри­тики порой были несходными и даже противоречивыми. Стоит отметить лишь, что в кастовой трехчастной системе изначального общества, описанного Жоржем Дюмезилем, буржуазия не соответствует ни одному из элементов. Сама она претендует на то, чтобы выполнять третью функцию — народа­производителя. Однако получение прибавочной стоимости из посреднических услуг не является прираще­нием полезного продукта. История последних восьми или десяти столетий показывает нам, что буржуазия, первона­чально бывшая ничем, позднее стала всем. Можно назвать ее классом, оторвавшим народ от аристократии, уничтожив­шим связи между ними и рассекшим социальное бытие. Буржуазия является во всех смыслах «средним классом», классом посредников. Эдуард Берт писал: «есть только две знати — знатные труженики и знатные рыцари. Буржуа, торгаш, человек лавки, банка, биржи, как и его собрат, по­ средник­интеллектуал, являются одинаково чуждыми как миру труда, так и воинскому миру. Именно поэтому они фа­тально осуждены на пошлость сердца и ума»75. Может быть, для того, чтобы выйти из этой пошлости, нужно восстано­вить в одно и то же время аристократию и народ?