ТРЕТИЙ ВОЗРАСТ КАПИТАЛИЗМА

В своей недавней книге люк Болтански и Ева Шапелло1 задались вопросом, каким образом капитализм не пере­стает мобилизовывать индивидов на достижение одной­ единственной цели: накопление капиталов? Занятые иден­тификацией «верований, которые должны оправдать капиталистический порядок, поддержать и сделать легитимным соответствующий ему способ действий», они приходят к выводу, что в каждую эпоху капитализм содержит в себе разные базовые фигуры, разные способы индивидуального привлечения и разный оправдательный дискурс. Все это позволяет говорить о трех различных периодах.

В первую эпоху классического капитализма (XIX в.) этот строй воплощен в фигуре буржуа, описанной Верне­ром Зомбартом, фигуре предпринимателя и «рыцаря инду­стрии», характерной чертой которого является вкус к риску и к инновациям. Это капитализм патерналистский и семей­ный, держащийся на солидарности в рамках класса буржуа­зии, осуществляющего власть. Элемент привлечения по­ строен на воле к открытию и предпринимательству, дискурс легитимации совпадает с культом прогресса.

Второй капитализм развивается начиная с 30­-х годов. Это капитализм крупного предприятия и фордистского компромисса, в рамках которого пролетариат отказывает­ ся от социальной критики в обмен на гарантии вхождения в средний класс. рост зарплат стимулирует потребление, смягчающее конфликты. Символической фигурой этого второго капитализма является генеральный директор пред­ приятия или акционерного общества. Индивидуальное привлечение (соблазн) состоит в развитии предприятия до максимума производительных возможностей. Оправдательный дискурс делает акцент на увеличении покупатель­ ной способности, на валоризации компетентности и «за­ слуг». Этот период, соответствующий перераспределению, осуществляемому Государством­-Провидением, кейнсиан­ству и регулярному расширению среднего класса, заканчи­ вается вместе с концом славного тридцатилетия, примерно в середине 70-­х, что совпадает с нефтяным кризисом 1973 г. Мы уже вошли в «третью стадию капитализма», что со­ ответствует разнузданному капитализму, или турбокапита­лизму, как определил его Эдвард Лютвак2. его базовой фи­гурой является шеф проекта (coach) или работник сети (net­worker), ограниченный в своей активности необходи­мостью работы в структурах с коротким сроком существо­вания. его ключевыми ценностями являются автономия, мобильность, креативность, выживаемость. новый капи­тализм меняет принцип иерархии другими способами управления персоналом. Становится все меньше и меньше «руководителей», все больше и больше «ответственных». Гибкий, коммуникабельный, адаптируемый, внимательный к человеческим ресурсам менеджер заступает место солидному и планирующему свои действия руководителю. Слу­жащий мобилен и в наименьшей степени верен фирме, в ко­ торой он работает. В связи с интенсификацией конкурен­ции фирма все меньше и меньше действует «внутри»: она выносит вовне свои службы, которые характеризуются суб­подрядным принципом и ненадежностью. Предприятие фордистского или тейлоровского типа все более уступает место фирме­сети, феномену, параллельному появлению «коннексионистского» мира постмодерна. Элемент привле­чения представлен развитием новых технологий. Оправдательный дискурс состоит в дискурсе «новой экономики», которая поможет человечеству войти в новую эру устойчи­вого роста.

Основной чертой этого нового капитализма является необыкновенный рост могущества финансовых рынков. Взрывной рост биржевых курсов, начавшийся на Уолл­стрит в 80­е гг., вскоре распространился и на Европу.

Между 1998 и 1999 г. биржевой индекс ценных бумаг на Парижской бирже вырос на 30 %. если на протяжении прошедшего столетия стоимость ценных бумаг, вращавших­ся на бирже, была эквивалентна пятнадцатилетней норме прибыли, то сейчас она эквивалентна тридцатипятилетней. результатом являются одержимость создания прибыли для акционера и требования чрезмерной рентабельности для капитала. нормы доходности для капитала в настоящее время составляют 15 %, в то время как рост ВВП не превы­шает 4–5 %. Параллельно, если ранее прибыльность пред­ приятия оценивалась на основе доходных поступлений в его бюджет, сейчас из­за неуверенности в будущем этот показатель вычисляется на основе завоеванных им частей рынка. Курс акций, колеблющийся случайным образом, перестал отражать реальную ситуацию в компании или на предприятии; котировка акций фирм уже не совпадает с их реальной стоимостью. Западный биржевой бум порвал отношения между нормами прибыли реальной экономики и нормами прибыли, извлекаемой из ценных бумаг. Эко­ номическая ценность все меньше и меньше соответствует ценности объективной и все более и более — виртуальному богатству, отвечающему неограниченным желаниям инди­видов. Предпринимательская динамика встраивается в фи­нансовую динамику, не имеющую реальной основы. Этот разрыв между реальной и финансовой ценностью, между биржевой и прибавочной стоимостью, а также между по­требителем и акционером приводит к иллюзии, что нако­пление ценных бумаг равноценно производству матери­альных благ. Спекулятивный «пузырь», не перестающий расти, рискует в каждый момент лопнуть, приведя к новому биржевому краху.

Такое господство биржи логически привело к господ­ству «портфельных инвесторов», так называемых «зин­зинов»3, сосредоточивших в своих руках 10 000 млрд долла­ров и навязавших всему миру англосаксонскую модель но­вого капитализма.

Среди этих «зинзинов», господствующих на биржевой планете, наиболее известны держатели пенсионных фон­дов, страховых компаний и так называемых «общих инве­стиционных фондов» (mutual funds). Эти пенсионные фон­ды (само выражение является испорченным англицизмом) являются частными пенсионными компаниями, накопи­ тельными кассами, созданными фирмами или профсоюза­ ми для того, чтобы обеспечить своих сотрудников после выхода на пенсию. Самыми известными из них являются Calpers, Vanguard, Fidelity. Их целью является инвестирова­ние денег вкладчиков в наиболее прибыльные ценные бу­маги. Их активы выросли в период 1950–1997 гг. с 17 млрд до 5000 млрд долларов! В настоящее время они так или иначе контролируют свыше 50 % акций, обращающихся на американском рынке, в то время как в 1960 г. они дер­ жали в руках не более 10 %.

Эта популярность пенсионных фондов, не перестаю­щих создавать обольстительные миражи, приводит к огром­ному риску для тех, кто при их посредничестве играет на финансовых рынках, рискуя своими накоплениями. Короче говоря, ущерб от такой игры может сказаться прежде всего на трудящихся, которые, отдав свои деньги в руки пенсион­ных фондов, уже не защищены предприятиями или государ­ством4. Пенсионные фонды составляют один из главных факторов мировой финансовой нестабильности: перемеще­ния их капиталов ведут к переоценке акций, в то время как их реальный вклад в мировую экономику равен нулю. Их дестабилизирующее влияние (особенно на растущие рын­ки) в полной мере выявилась в ходе недавних финансовых кризисов.

Портфельные инвесторы своими угрозами или эффек­тивными решениями изменили лицо капитализма. Резко увеличились их вес и средства давления, которыми они располагают, в то время как поле для маневра государства существенно сузилось. Они повсюду навязывают свой стиль, свои цели и требования. Они обеспечили приоритет менеджменту предприятий с помощью выдачи заработной платы доходами от акций и биржевых опционов (возмож­ности продать акции по выгодной цене) и тем самым сти­мулируют его к извлечению наибольших прибылей. С по­ мощью слияний, перекрестного участия, взятия биржи под контроль они создали новый класс предпринимателей, из­влекающих прибыли из колебания курса ценных бумаг. Установив чрезмерную норму прибыли в 15 %, они сумели убедить в своей правоте других предпринимателей или па­рализовать их волю.

В этом аспекте крайне примечательно проникновение на французский биржевой рынок иностранных инвесторов, в первую очередь англосаксонских пенсионных фондов. Франция в этой области побила все мировые рекорды. Доля иностранных инвесторов на ее рынке ценных бумаг состав­ляет 40 %, в то время как в Англии — 16 %, в Германии — 10 %, в США — 7 %. В 1998 г. рост инвестиций нерезиден­тов составил 70 млрд франков против 6 млрд у резидентов! Важно отметить, что в 1993 г. по решению тогдашнего ми­нистра финансов Николя Саркози все иностранные порт­фельные инвесторы были освобождены от налога на при­ быль. Вполне логично, что финансовые средства, которы­ми располагают иностранные «зинзины», позволяют им постепенно скупать ценные бумаги французских акционер­ных обществ. Крах компании «Алкатель» в 2000 г., начав­шийся из­за желания американского пенсионного фонда, сосредоточившего у себя более половины его акций, изба­ виться от них, подтверждает опасность такой ситуации для французской экономики5.

«Из-­за такого перекоса, — отмечает Лоран Жоффрен, — либеральная модель распространяется с бравурным маршем с помощью одного только управления финансовыми пото­ками. Озабоченные тем, чтобы обеспечить для своих акцио­неров львиную долю прибыли, они приносят в жертву этой прибыли трудящихся (тех, кто сидит на зарплате, salariat). Стагнация в росте французских зарплат должна наполнить карманы пенсионеров по ту сторону Атлантики».

Капитализм «рейнской модели», описанный Мишелем Альбером6, постоянно теряет почву, уступая месту финан­совому капитализму, подрывающему собственные основы. Этот «рейнский» капитализм, «основанный на системе бан­ков и промышленных конгломератов, еще был озабочен минимумом общественного благосостояния, но финансовые трудности, которые испытывали в течение последних деся­ти лет Германия и япония, привели к мысли, что англосак­сонская модель должна победить повсюду. Конвергенция экономических моделей вообще есть главный лозунг „новой экономики“». Сейчас к национальным государствам при­ меняются те же критерии, что и к частным фирмам, чтобы повысить их конкурентоспособность.

В действительности американский пример служит рефе­рентной базой для той самой «новой экономики», которая призывает к конвергенции экономических моделей. Такая конвергенция, разумеется, не учитывает культурные, соци­альные или институциональные особенности каждой страны, рассматривая их как абстракции, а всякую проблему, исходящую из местного положения дел, объявляет «задерж­кой в развитии». Такая «задержка» является, понятное дело, задержкой по сравнению с Соединенными Штатами, «мо­лодой страной, лишенной всех предшествующих обще­ственных форм и являющейся землей торговцев по пре­ имуществу». Эти слова принадлежат Роберу Бойеру, кото­рый добавляет: «Все общества сравниваются именно с американским обществом, являющимся эмблематичной фигурой капитализма, и если сравнения не в их пользу, то они объявляются архаическими или развивающимися»7. Другими словами, теряется из виду, что именно американ­ская система является исключением по отношению к куль­турному разнообразию прочих.

Первым требованием портфельных инвесторов, оче­видно, является дерегламентация. Известно, что в либе­ральный символ веры входит убеждение в самооправда­нии (саморегуляции) рынка, позволяющего ему достигать оптимальных условий при условии отсутствия всякого вмешательства. Данное обстоятельство не мешает сторонникам рынка обращаться к интервенциям каждый раз, когда это сулит им дополнительные выгоды8. Дерегламентация состо­ит в том, чтобы подавить все, что способно внести сбой в ра­боту «рыночных механизмов», и приписать все негативные результаты этой работы не самому рынку, а «человеческой злобе» (негибкости зарплат, задолженности государствен­ ной администрации, «культурной отсталости» и т. д.).

Дерегламентация, являясь главной составляющей ли­беральной концепции экономики, не переставала распро­страняться по миру начиная с 80­х годов из Англии и США. Критическая точка была пройдена в 1986 г., когда Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер убедили своих партнеров по G7 («Большой семерке») принять принцип финансовой дере­гламентации. Государства приняли этот принцип потому, что дерегламентация позволила им обращать свои долговые обязательства в ценные бумаги, которые можно продать на рынке. Вслед за этим накатила широкая волна «ликви­дации финансовых посредников», результатом чего стало обретение предприятиями возможности самостоятельно финансироваться на рынках ценных бумаг, минуя банки, бывшие до этого их главными посредниками. В свое время банки играли роль промежуточного звена или «экрана» между предприятиями и держателями денежных сумм, спо­собствуя разделению поровну их рисков и принимая на себя часть конъюнктурных ударов, порождающих разрыв между накоплениями и инвестициями. Исчезновение такого экра­на привело к тому, что индивидуальный накопитель, помещая свои деньги на финансовый рынок, отныне делает это на свой страх и риск. Появились и новые финансовые инструменты, такие как фьючерсные сделки.

Такая либерализация финансовых рынков стала одним из главных моторов мондиализации. Так же как дерегла­ментация и приватизация, она является частью одной и той же тенденции: превращения банковской ликвидности в лик­ видность чисто финансовую. Финансовые инструменты (ценные бумаги) продолжают повышать свою ликвидность, что позволяет использовать их в качестве инструментов мо­нетаристского регулирования9.

Под предлогом дерегуляции и повышения эффектив­ности новый капитализм проповедует тотальную свободу маневра, вещая о том, что любое ограничение этой свободы снижает эффективность системы. Сейчас рынок свободен от всех правил, кроме правила стремиться к получению наивысшей прибыли.

Результат этого процесса налицо: в то время как в совре­менной Европе крупная скупка акций на бирже представля­ет собой редчайшее явление, слияния крупных компаний начиная с 1998–1999 гг. достигли невероятных масштабов10. Конечно, в 1885–1913 гг. наблюдалась концентрация пред­ приятий, однако далеко не в таких размерах. Кроме того, в течение предшествующего столетия слияния служили на­ступательной цели — завоеванию новых сегментов рынка, в то время как сейчас они все больше служат оборонитель­ным целям. еще одной характерной чертой этих слияний является то, что они все чаще происходят «на бумаге» для увеличения обменного курса ценных бумаг и, следователь­ но, прибыли акционеров. Подобные операции лишь увели­чивают размеры финансового «пузыря».

В этих операциях задействованы колоссальные суммы. Так, сумма сделки по покупке британской компанией Voda­phone немецкой компании Mannesman составила 148 млрд долл. (почти равняется бюджету Франции!). В 1998 г. Exxon поглотила Mobil за 86 млрд долл., Traveller’s Group City Corp. за 73,6 млрд долл., Bell Atlantic GTE за 71,3 млрд долл., AT&T Media One за 68 млрд долл., Total Fina Elf Aquitaine за 58,8 млрд долл. В январе 2000 г. покупка компанией AOL (занимает первое место в мире по созданию интернет­ серверов) компании Time Warner (номер один в мире по коммуникациям) привела к образованию группы стоимо­стью 300 млрд долл. В мировом масштабе эти операции по концентрации и слиянию вызвали за год рост финансо­вых сделок на 3160 млрд долл. Что же касается суммы уве­личения сделок за последнее десятилетие, то она составляет 20 000 млрд долл., т. е. в 2,5 раза превышает ВВП США!

Принцип конкуренции, начав с содействия разнообра­зию и качеству, дошел до создания огромных картелей и монополий, чье могущество превышает могущество госу­дарств. В настоящее время 200 наиболее значительных транснациональных компаний (91 из них имеет штаб­ квартиру в США) ежегодно совершают сделки на сумму 7000 млрд долл., что превышает рост ВВП 150 развиваю­щихся стран. В большинстве секторов (в частности, в секто­рах культуры и коммуникаций) это приводит к гомогениза­ции предложения (каждая фирма стремится сделать лучше, но лучше то же самое) и к «обратному выбору», т. е. выбор решений оптимален для акционеров фирмы и плох для по­требителя11.

Ясно, что подлинная роль «зинзинов» состоит в том, чтобы реструктурировать мировой капитализм. Доминик Пильон уточняет: «Покупая и продавая акции предприя­тий, пенсионные фонды заставляют циркулировать капи­тал и создают новую конфигурацию, в рамках которой про­ исходит переход производственного капитала под контроль инвесторов и создание прослойки рантье в среде класса на­емных работников»12.

Происходит переход от торговли сырьем к торговле про­мышленной продукцией, затем от торговли промышленной продукцией к торговле вторичными финансовыми продук­тами. Подобный переход сопровождается верой в длитель­ный период устойчивого роста, который могут обеспечить «новые технологии»: медиа, Интернет, мобильная телефо­ния и т. д. Так же как развитие капитализма на первом этапе подстегивалось появлением паровых машин и железных до­ рог, капитализм третьей стадии обязан своему успеху взрыв­ным ростом коммуникационных технологий. Данные тех­нологии, являясь попыткой, хоть и незрелой, заменить че­ловеческий мозг, характеризуются непрерывной передачей нематериальных данных на любые расстояния и позволя­ют создавать все новые и новые сети. Символом этого явля­ется то, что французская телекомпания Canal Plus обладает сегодня большей капитализацией, чем Renault, Peugeot и Michelin вместе взятые.

Сеть Интернет, запущенная Пентагоном на коммерче­ский рынок в конце 80­-х годов, получила потрясающее раз­витие. Количество пользователей Интернета уже перева­лило за полмиллиарда (10 миллионов в одной Франции). Электронная коммерция (trading on line, реклама, прямой выход к биржевым торгам) уже оперирует суммой в 80 млрд долларов в год. Выход на биржевые торги Интернет-­филиа­ла France Telecom в марте 2000 г. позволил этой компании заработать за один день 295 млрд франков — случай не­ виданный в истории парижской торговли. Капитализация France Telecom достигла 1470 млрд франков, что равно го­довому бюджету Франции. В тот же день, когда фирма­ производитель карманных компьютеров Palm Pilot вы­ пустила на биржу свои акции, их стоимость выросла до 53 млрд долларов, что превышает капитализацию перво­ го производителя автомобилей в мире — General Motors. Игнасио Рамон отмечает, что «инвестор, вложивший в день выхода акций первых операторов Интернета (AOL, Yahoo, Amazon, eBay) тысячу долларов в эти ценные бумаги, по­ лучил в апреле 1999 г. миллион долларов»13!

Биржевая валоризация ценных бумаг Интернета напо­минает волну безумия, о чем свидетельствует размножение так называемых start up. Здесь мы снова имеем дело с утверждением виртуальной экономики. «Акционерные об­щества, никогда не имевшие прибыли и даже никогда не на­ деявшиеся ее получить, оперировали цифрами дохода, срав­нимыми с цифрами за века успешной деятельности»14. Крушение иллюзий должно было наступить неизбежно. В марте 2000 г. на нью­йоркской бирже за один день пре­вратились в дым 700 млрд долларов (сумма, превышающая в два раза внешний долг африканских стран). Через пару не­дель в результате обрушения Nasdaq (электронного рынка, на котором котировались ценные бумаги высоких техноло­гий) обернулось потерей еще 800 млрд долларов.

Интернет не только придает всякой деятельности, в ка­ кой бы точке мира она ни велась, транснациональный ха­рактер, но и имеет символическую ценность. Одной из ха­рактерных черт нового капитализма является упразднение пространства и времени. Деньги пересекают планету из одного края на другой за «нулевое время». Такая мобиль­ность контрастирует с тяжеловесностью и неповоротли­востью государственных бюрократий. Она подчеркивает бессилие и устарелость последних, что проявляется на всех уровнях: субподрядчиков и плательщиков по платежному поручению; стран и ТНК; финансовых рынков и предприя­тий. Мобильность стремится стать абсолютной нормой. Требования рентабельности диктуют необходимость пере­ мещения людей и делокализации предприятий. Жак Дион пишет: «Они хотят поставить технологии XXI века на служ­бу идеологии XIX века»15. Капитализм становится кочев­ническим как никогда ранее.

Капитализм первой стадии был диким капитализмом, но он включал в себя элемент саморегуляции в форме буржу­азной морали и ее ключевых ценностей (семья, родовое на­следие, бережливость, благотворительность). Этот элемент безопасности усилился во втором капитализме благодаря фордистскому компромиссу и Государству­Провидению. Патерналистская деятельность здесь проходила с помощью регламентирующих мер, налогового законодательства, тру­дового законодательства, часто достигаемого в ходе упор­ ной борьбы, культурных традиций. Эти два капитализма основывались на системе иерархии, внутри которой еще было место для реформ и сомнений. Бернар Перре пишет по этому поводу: «Иерархическая организация парадоксаль­ным образом давала возможность для выработки демокра­тических решений и консолидации не­рыночных законов. Одним словом: именно потому, что доминация денег здесь проявлялась как отношения господства между людьми, фордистское предприятие было сценой борьбы за социаль­ную демократию»16.

Все это было разрушено капитализмом третьей стадии. С самого начала он проявлял неумеренные аппетиты и стре­мился разрушить всю систему социальной безопасности. его базовая идея заключается в том, что в мире, где конку­ренция является основой взаимоотношений между инсти­тутами и организациями, социальное не должно мешать свободной игре рынка. С тех пор как был запущен процесс дерегламентации, наемные работники стали свидетелями постепенного исчезновения социальных гарантий и прав, завоеванных ими в профсоюзных боях. Причем происхо­дило это как при правых, так и при левых правительствах. Параллельно этому информационный характер нового ка­питализма (стремление производить как можно больше то­ варов и услуг, задействуя при этом как можно меньшее ко­личество людей) привел к тому, что экономический рост стал «богатым на безработицу» (Ален Лебод), а гибкость выразилась в потере статуса и ценности наемного труда, в нарастающей неустойчивости и отчуждении.

Безработица из конъюнктурной стала структурной. С одной стороны, мы присутствуем при упадке сельскохо­зяйственных и промышленных профессий, к которому добавляются бюджетные ограничения, препятствующие созданию новых рабочих мест в общественном секторе и ограничивающие его в секторе частном. С другой сторо­ны, большие промышленные предприятия не стремятся к созданию новых рабочих мест, но, напротив, ищут пути их сокращения в целях увеличения доходности.

Растущее влияние пенсионных фондов сказалось и на управлении предприятиями. «Они принимают во внимание лишь увеличение доходности собственных фондов и при­ былей акционеров. Приоритетной целью является не рост промышленности, как в фордистскую эпоху, но максималь­но эффективное получение прибылей. Поэтому необходи­мо закрытие тех производственных мощностей, которые недостаточно рентабельны, а точнее, не отвечают завышен­ным нормам доходности, устанавливаемым акционерами. При этом новом режиме сокращение предприятий и рабо­чих мест становится инструментом регулирования»17.

Ранее предприятие, приносившее больше прибыли, расширялось. В этом состояло общественное оправдание прибыли: чем больше прибыли приносили предприятия, тем меньше безработицы было в стране. Сейчас мы стал­ киваемся с обратной ситуацией. Акционерное общество Michelin объявляет об увеличении своей прибыли на 22 % и тут же сокращает количество персонала на 7500 человек.

Правительство Лионеля Жоспена в 1997 г. утверждает за­крытие завода Renault в Вильворде, а американские инве­стиционные фонды, контролирующие значительный пакет акций этой компании, рукоплещут этому решению и объ­являют о повышении доходности на 5 %. Безработица так­ же становится фактором прибыли, по крайней мере в крат­косрочной перспективе, так как в долгосрочной она ведет к снижению потребления. рост же рабочих мест осущест­вляется за счет краткосрочных и сезонных работ. Иными словами: чем хуже для общества, тем больше прибыли.

Либеральные экономисты были убеждены в том, что рыночное общество — наилучшее из тех, которые можно представить. надо только стимулировать стремление к тру­ду и снижать нетрудовые доходы, т. е. социальные гарантии и выплаты, осуществляемые государством. С одной сторо­ны, создается структурная безработица, с другой — все меньше и меньше делается для безработных.

Отчуждение, являющееся результатом этого процесса, фундаментально отличается от того отчуждения, которое испытывали трудящиеся при первом капитализме, стремив­шемся исключительно к эксплуатации их рабочей силы. Появление сетевого мира сопровождается новыми форма­ ми отчуждения, вытекающими из различия способностей, но также мобильности и способности к адаптации. не­ квалифицированные работники, лишенные необходимых навыков в секторах наиболее интенсивной экспансии ка­ питала (абстрактного мышления и технической компетент­ности), все более и более становятся не просто безработ­ными, а бесполезными. «В топике сети, — пишут Болтански и Шапелло, — понятие „общего блага“ становится все более неопределенным, так как достаточной неопределенной яв­ляется сама принадлежность или непринадлежность к сети. Таким образом, непонятно, для кого это благо является об­щим и между кем устанавливается справедливый баланс»18. В сетевом мире социальная справедливость лишена смысла.

Те, кто проходит сквозь «ячейки» сети, определенно исклю­чаются из нее. Бернар Перре справедливо отметил, что из­бирательное и волатильное общество «основано на усколь­зании от того, что ему не соответствует, и потому является генератором отчуждения».

Для того чтобы замаскировать этот сдвиг, сторонники «новой экономики» говорят о том, что наивысшей целью является создание прибыли для акционера (share holder value). Жак Жюльяр отмечает: «Долгое время идентифи­кация между дирекцией предприятия и самим капиталом была тотальной. Во французской классической системе фи­гура генерального директора, бывшего одновременно пред­седателем административного совета и директором пред­ приятия, олицетворяла эту идентификацию акционера и патрона. В настоящее время автономизация капитала, являющаяся результатом увеличения веса пенсионных фон­дов, делает последнего высшим контролером рентабель­ности предприятия»19.

В результате акционеры становятся все более важным элементом системы. Отныне именно они, а не патронат, рас­поряжаются хозяйственной активностью и инициируют слияния и увольнения для увеличения своих прибылей. Это хорошо видно во Франции, где именно акционеры были арбитрами при биржевой схватке БНП, «Париба» и «Сосьете Женераль», в то время как Министерство финансов огра­ничивалось позицией простого наблюдателя. Статус акцио­неров в настоящее время позиционируется как чудо как ли­бералами, так и сторонниками «народного капитализма», всерьез считающими, что прослойка акционеров является воплощением старой мечты об обобществлении предприя­тий трудящимися20.

Наемные работники­акционеры находятся в почти ши­зофренической ситуации «двойной связи». С одной сторо­ны, как наемные работники они заинтересованы в осво­бождении от «жесткой дисциплины капитализма», они должны протестовать против слишком рискованных прак­тик извлечения прибыли. В то же время, будучи акционе­рами, они заинтересованы в усилении подобных практик. С другой стороны, их интересы как наемных работников противоположны их интересам как акционеров, потому что в качестве держателей акций они заинтересованы в свора­чивании социальной политики, а в качестве наемных работ­ ников заинтересованы в ее расширении. Доминик Пилон констатирует: «Эти саларье­рантье теряют дважды. Как са­ларье (наемные работники) они несут на своих плечах всю тяжесть последствий политики „гибкости“, заключающейся в стремлении увеличить прибыли любой ценой. Как рантье они принимают на себя первый удар от нестабильности фи­нансовых рынков»21. Основная часть капитала остается сконцентрированной в руках очень ограниченного количе­ства людей. наемные работники­акционеры в отсутствие четкой фиксации их реальных полномочий на предприяти­ях превращаются в простую добавку к наследственному се­мейному капиталу олигархов.

Замещение старого «зарплатного» капитализма капита­лизмом нового типа, в котором основную роль играет рас­пределение доходов от акций, лишь усиливает неравенство. Система опционов, которую практикуют акционерные об­щества с высокими темпами роста для того, чтобы вознаградить своих руководителей, способствует колоссальному обогащению последних. Капитал всегда вознаграждает себя больше и лучше, чем труд. Тот факт, что рост биржевых ко­тировок превышает реальный рост производства, означает лишь, что часть произведенной стоимости, не включенная в эти котировки (в частности, зарплаты), уменьшается.

Постепенно меняется весь облик общества. если раньше часть дивидендов, получаемых выигравшими, доставалась и проигравшим, находящимся в низу социальной пирамиды, то теперь положение изменилось. расширение безработи­цы означает конец эпохи, когда те, кто входил в состав сред­него класса, были уверены в том, что ни они, ни их потомки больше не окажутся в пролетарской среде. несмотря на то что либералы постоянно твердят о том, что рынок — это «игра, в которой выигрывают все» (Ален Мадлен), в жизни все более внедряется «общество, построенное на песке»: бо­гатые все больше богатеют, бедные становятся все более не­ защищенными и исключенными из общественной жизни, среднему классу все труднее удержаться посередине.

В то время как мир в целом становится все богаче, а де­ нежные массы, циркулирующие на финансовых рынках, не перестают расти день ото дня, разрыв между прибылями и заработными платами не перестает расти как в отношени­ях между различными странами, так и в рамках одной стра­ны. например, на американских предприятиях мультипли­кативная разница между самой низкой и самой высокой зар­платой за последние 30 лет выросла с 20 до 419! Состояние трех самых богатых людей мира превышает годовое увели­чение ВВП в 48 наиболее бедных странах, где проживают 700 млн человек. Повсюду расширяется пропасть между фи­нансовыми элитами и массой неквалифицированных, сезон­ных и низкооплачиваемых тружеников, безработных и мо­лодежи. В этом тоже состоит новизна современной эпохи.

В то же время происходит утверждение продвинутой элиты, эгоистичного и волатильного «гиперкласса» (Жак Аттали), который состоит уже не из предпринимателей и капиталистов старого стиля, а из эгоистичных индивидов, держателей «кочевого» капитала. Эти люди обладают зна­нием и контролируют большие коммуникационные сети, т. е. совокупность инструментов производства и распреде­ления культурных благ, но при этом не имеют ни малейше­ го желания участвовать в общественных делах, которые они знают лучше, чем кто­либо.

Лоран Жоффрен пишет: «не подлежит сомнению, что отныне во французском обществе, так же как и в других де­мократических обществах, господствует необуржуазия.

Этот новый класс отличается не только размерами своего состояния и привилегированным местом в обществе, но и своей мобильностью. Мобильностью географической, интеллектуальной, технологической. Сконцентрированный в мобильных профессиях (коммуникации, технологии, фи­нансы), он держит в своих руках власть не столько матери­альную, сколько символическую, основанную на способ­ности влиять на общественное мнение. Он является частью мира, стремительно меняющегося, обладающего способ­ностью к адаптации, мира, которым управляет закон конкуренции. Этот класс формирует новое человечество: не связанное договорными обязательствами, подвижное, ци­ничное, космополитическое, отличающееся высокой и раз­нообразной покупательной способностью. нет ничего более чуждого ему, чем границы, статусы, гарантии и запреты, то, что полагало непреодолимым прежнее человечество. Из­бавленные от превратностей общества, подверженного от­крытости и аномии, защищенные своими охранными агент­ствами и опционами, представители этого класса покидают свои народы и рассматривают всякую попытку народных масс отстоять прежние гарантии как популизм»22.

Социал­демократы в противоположность либералам, проповедующим «саморегулирующийся» рынок, верят в то, что могут управлять новым капитализмом или держать его в узде23. но способны ли они еще на это? Социалисты давно уже отказались от обобществления средств производства24. Правительство Лионеля Жоспена противостояло покупке «Оранжиной» «Кока-­Колы», но не смогло предотвратить ни увольнений в компании Michelin, ни закрытия завода Renault в Вильворде. Исправительные и распределитель­ные попытки социал­демократов, фактически левых либе­ралов, найти компромисс между требованиями обществен­ ной жизни и демократии, с одной стороны, и гегемонией рынка и императивами мондиализации, с другой, ни к чему не ведут. В той мере, в какой они связывают уровень благо­ состояния с одним только финансовым богатством, игнори­руя другие параметры общественной жизни, они способ­ствуют индивидуализации и монетаризации общества25.

Правда состоит в том, что государство все меньше вме­шивается в экономическую жизнь, чему не перестают руко­плескать либералы.

Старый капитализм был еще привязан к нации в той мере, в какой предприятия получали и тратили свои при­ были внутри государства, способствуя в какой­то мере умножению его могущества. Сегодня, когда дивиденды изыс­киваются за пределами своих государств, капитал фактически избавился от национальной принадлежности. Финан­совая мондиализация переместила реальное экономическое могущество с национального на планетарный уровень, с уровня предприятий на уровень ТНК, из общественной сферы в сферу частных интересов. Государства, становясь жертвами интернационализации рынков и роста их финан­сового могущества, не способны быть инструментами сколько­нибудь действенной экономической политики в долгосрочной перспективе. Подвижность международных инвестиций, постоянно перемещающихся в поиске наилуч­шей выгоды, сковывает возможности государственного ре­гулирования, особенно в социальной и фискальной сферах. любое регулирование, которое не укладывается в интересы капитала, немедленно сводится на нет делокализацией пред­ приятий, утечкой кадров и бегством капиталов. Более поло­ вины европейских решений, оказывающих влияние на внут­реннее производство, имеет неправительственную природу. Во Франции доля обязательных расходов государства (об­служивание долга, зарплаты, траты на общественные нуж­ды) уменьшилась с 43 % в 1990 г. до 12 % в 1998 г.

Вольфганг Рейнике хорошо проанализировал эту про­ пасть между национальными государствами, продолжаю­щими черпать свою легитимность из границ, более никого не останавливающих, и транснациональными компаниями, не знающими никаких территориальных ограничений26. накопление богатств, в том числе финансовых, происходит уже поверх государственного уровня, в то же время обмены организуются так, чтобы избежать налогового прессинга.

Мнение о том, что экспансия капитала может быть на­ правлена в нужное русло с помощью какого­то обновленно­го кейнсианства, является ошибкой. Государство не только становится все более и более бессильным, но и не представ­ляет уже общего интереса в противоположность интересам частным. С какой­то точки зрения, оно само поставлено на службу рынку. нобелевский лауреат в области экономики 1998 г. индиец Амартья Сен пишет: «Своими успехами капитализм обязан государству в той же степени, что и рынку». Удивительно видеть некоторых левых, забывающих о роли буржуазного государства в продвижении рынка, в то время как еще несколько лет назад они неустанно говорили нам о классовой природе этого государства.

Болтански и Шапелло интересуются в своей книге прежде всего уменьшением роли и значения антикапиталистической критики. При этом они различают «художественную» критику и критику социальную. Первая характеризуется антикапиталистическим романтизмом и либер­тарианским задором мая 1968 года. Она обвиняет капитализм в неаутентичности и всеобщем внедрении рыночной пси­хологии и рыночных ценностей. Такая критика притязает на автономию и креативность. Вторая сетует более на эгоизм капитала и эксплуатацию бедных. Будучи инструментом классических левых и ультралевых, начиная с XIX в. она ограничивается обвинениями в несправедливости и предложениями увеличения зарплат и социальных гарантий в качестве панацеи. Обе эти критики, которые дополняют друг друга, но не смешиваются (ведь они наблюдают разные формы отчуждения), находятся сейчас в упадке. Внедрение ценностей мая 1968 года (креативности, уживаемости, сексуальной свободы) в динамику нового капитализма, в результате симбиоза, обезоружило «художественную» критику. Что же до критики социальной, то она обязана своему упадку не только крахом альтернативных теорий и си­ стем, но и растущей индивидуализации и деинституциализации, которые делают бесполезными политические партии и профсоюзы.

Несомненно, что один из источников долговечности ка­питализма состоит в его способности подпитываться свои­ ми же собственными критиками. Он разворачивается в новых формах, не забывая о своей главной цели — накоплении капитала.

Ошибка традиционной социальной критики, ярчайшим представителем которой является Пьер Бурдье, состоит в том, что ее концепция «господства» остается архаичной. Эта критика не учитывает в полной мере «перемещений» капиталистической логики, осуществляемых с помощью делокализации, замены ручного труда машинным, распада традиционного рабочего класса, роста количества акционеров. Она не может вскрыть формы отчуждения, характерные для мира сетей.

Противоречия между трудом и капиталом не исчезли, но прекратили играть центральную роль, с точки зрения рациональности системы. Экспансия рынков не только осуществляет эксплуатацию рабочей силы, но и производит ряд фундаментальных разрывов как в политике, так и в разнообразных формах общественного обмена. Монетаризация общественных связей трансформирует и обедняет социаль­ ные отношения, а общественные институты все более морально устаревают.

Новизна момента состоит и в том, что мир труда отказался от уничтожения капитализма, ограничиваясь требованиями улучшить или реформировать этот строй. Стремятся лучше распределить прибыль, но при этом больше не обсуждают путей ее получения. Жак Жюльяр справедливо назвал это «интериоризацией капиталистической логики трудящимися». Смысловой горизонт, делавший возможной попытку в корне изменить ситуацию, исчез. Весь мир склоняется к этому, поскольку никто не верит в возможность альтернативы. Капитализм выживает как несовершенная, но единственно возможная, на взгляд большинства, система. Такое чувство, что мы не можем из него выйти. Отныне социальная жизнь разворачивается под знаком фатальности. И живучесть капитализма объясняется тем, что мы воспринимаем его как нечто фатальное.

Отсюда исходят медленное завоевание умов рыночными ценностями и колонизация рынком всех сфер социальной жизни, усиливающие друг друга. Эта всеобъемлющая рыночная экспансия в человеческую жизнь означает, что ценности рынка внедряются в такие области, которые прежде оставались для них недоступны. Информация, культура, искусство, спорт, общественные отношения в целом отныне подчинились рыночной логике. ей же подчиняется и «право на профанацию», распространяемое рынком. Жак Робен отмечает: «если часть какого­то сектора обслуживается рынком, то весь он вскоре начинает тяготеть к приватизации. рынок втягивает в себя любую деятельность, затрагивающую образование, здоровье, технологии, спорт, искусство, человеческие отношения в целом»27.

Последствия хорошо известны. В результате приватизации транспорта он стал менее надежным и увеличилось количество катастроф. Торговля семенами генетически модифицированных продуктов привела к тому, что мы уже не знаем реальных последствий для своего здоровья от употребления этих продуктов. Питание ухудшается, так как в погоне за конкурентоспособностью снижается качество продуктов. Поиск эффективности заставляет сокращать количество торговых точек, учреждений, общественных служб, а это приводит к тому, что жизнь становится менее комфортной. рентабельность понимается в чисто рыночном смысле без учета долгосрочных эффектов и убытков, неисчисляемых в финансовом эквиваленте.

Теоретик «конца истории» Фрэнсис Фукуяма может поздравить себя с тем, что «ВТО является единственным международным институтом, способным стать органом мирового правительства»28. Рене Пассе заключает: «Последние маски сброшены, и мы отчетливо видим мир, который навязывается нам деловым универсумом: мир, полностью подчиненный цели умножения финансового капитала, планета, обвитая присосками гидры интересов. Эта гидра навязывает государствам свой закон и требует у них отчета об убытках и прибылях. Она покрывает свои убытки, забирая средства у социальной защиты, охраны окружающей среды, культуры и национальной идентичности. Бабло стало государем, утвердившимся на престоле, а люди — его подданными»29.

После всех зигзагов XX века, после поражения фашизма и коммунизма, капитализм восстановил чрезмерные амбиции, свойственные ему изначально. С какой­то точки зрения, капитализм третьей стадии имеет гораздо больше общего с доиндустриальной торговой экономикой XVIII в., чем с экономикой мануфактур XIX в. Показательны в этой связи откровения ультралиберала Дэвида Боаса, вице­ президента Института Катона в Вашингтоне, согласно которому XX век был всего лишь этатистским (государственническим) отклонением в истории свободного обмена.

«Либерализм, — заявляет он, — привел вначале к промышленной революции, а затем к появлению современной но­ вой экономики. я думаю, что глобализация является не чем­то принципиально новым, но продолжением промышленной революции. В каком­то смысле мы вернулись к ситуации начала XVIII века, к ситуации появления либерализма и начала промышленной революции»30. Он продолжает:

«Идеал либералов не изменился на протяжении двух столетий. Мы хотим увидеть мир, в котором мужчины и женщины действуют в своих собственных интересах, так как, делая это, они содействуют благосостоянию остальной части общества»31. Иными словами: чем больше утверждается индивидуальный эгоизм, тем лучше становится мир.

Капитализм с самого начала был бесчеловечным, но наша эпоха добавила этой бесчеловечности новые черты. Можно ли из этого заключить, что его господство необратимо? Часто говорилось о том, что капитализм питается своими кризисами. Из этого не следует, что он всегда сможет преодолевать противоречия. если он постоянно создает новые потребности, программирует моральное устаревание своей продукции и вызывает к жизни новые гаджеты, то можно предположить, что это когда­нибудь закончится. Тогда для функционирования ему понадобится не избыток, а относительный дефицит материальных благ. Другой парадокс состоит в том, что конкуренция в рамках капиталистической системы поддерживалась различием между странами, в то время как глобализация заставляет эти различия исчезнуть. Спекулятивный «пузырь» также не сможет надуваться до бесконечности. Денежной системе суждено по­ гибнуть из­за денег.

Идея капиталистической системы, способной к регенерации, подразумевает эндогенное накопление капитала. Однако капитал не является эндогенным, своим накоплением он обязан пространственной экспансии. Такая экспансия неизбежно должна найти свой предел, хотя бы планетарный.

Сейчас весь мир живет в кредит. Совокупный долг человечества (долги предприятий, государств и домохозяйств) исчисляется астрономической суммой в 33 100 млрд дол­ ларов, что в три раза превышает ВВП нашей планеты! «В ка­ кой­то мере, — отмечает Анри Гуайно, — превращение промышленного капитализма в капитализм финансовый доказывает правоту Маркса: капитал сам подпиливает сук, на котором сидит»32. Серж Латуш очень удачно охарактеризовал современную систему как «машину, мчащуюся на бешеной скорости без заднего хода, без тормозов и без водителя». Весь мир танцует на вулкане.




Загрузка...