В своей недавней книге люк Болтански и Ева Шапелло1 задались вопросом, каким образом капитализм не перестает мобилизовывать индивидов на достижение одной единственной цели: накопление капиталов? Занятые идентификацией «верований, которые должны оправдать капиталистический порядок, поддержать и сделать легитимным соответствующий ему способ действий», они приходят к выводу, что в каждую эпоху капитализм содержит в себе разные базовые фигуры, разные способы индивидуального привлечения и разный оправдательный дискурс. Все это позволяет говорить о трех различных периодах.
В первую эпоху классического капитализма (XIX в.) этот строй воплощен в фигуре буржуа, описанной Вернером Зомбартом, фигуре предпринимателя и «рыцаря индустрии», характерной чертой которого является вкус к риску и к инновациям. Это капитализм патерналистский и семейный, держащийся на солидарности в рамках класса буржуазии, осуществляющего власть. Элемент привлечения по строен на воле к открытию и предпринимательству, дискурс легитимации совпадает с культом прогресса.
Второй капитализм развивается начиная с 30-х годов. Это капитализм крупного предприятия и фордистского компромисса, в рамках которого пролетариат отказывает ся от социальной критики в обмен на гарантии вхождения в средний класс. рост зарплат стимулирует потребление, смягчающее конфликты. Символической фигурой этого второго капитализма является генеральный директор пред приятия или акционерного общества. Индивидуальное привлечение (соблазн) состоит в развитии предприятия до максимума производительных возможностей. Оправдательный дискурс делает акцент на увеличении покупатель ной способности, на валоризации компетентности и «за слуг». Этот период, соответствующий перераспределению, осуществляемому Государством-Провидением, кейнсианству и регулярному расширению среднего класса, заканчи вается вместе с концом славного тридцатилетия, примерно в середине 70-х, что совпадает с нефтяным кризисом 1973 г. Мы уже вошли в «третью стадию капитализма», что со ответствует разнузданному капитализму, или турбокапитализму, как определил его Эдвард Лютвак2. его базовой фигурой является шеф проекта (coach) или работник сети (networker), ограниченный в своей активности необходимостью работы в структурах с коротким сроком существования. его ключевыми ценностями являются автономия, мобильность, креативность, выживаемость. новый капитализм меняет принцип иерархии другими способами управления персоналом. Становится все меньше и меньше «руководителей», все больше и больше «ответственных». Гибкий, коммуникабельный, адаптируемый, внимательный к человеческим ресурсам менеджер заступает место солидному и планирующему свои действия руководителю. Служащий мобилен и в наименьшей степени верен фирме, в ко торой он работает. В связи с интенсификацией конкуренции фирма все меньше и меньше действует «внутри»: она выносит вовне свои службы, которые характеризуются субподрядным принципом и ненадежностью. Предприятие фордистского или тейлоровского типа все более уступает место фирмесети, феномену, параллельному появлению «коннексионистского» мира постмодерна. Элемент привлечения представлен развитием новых технологий. Оправдательный дискурс состоит в дискурсе «новой экономики», которая поможет человечеству войти в новую эру устойчивого роста.
Основной чертой этого нового капитализма является необыкновенный рост могущества финансовых рынков. Взрывной рост биржевых курсов, начавшийся на Уоллстрит в 80е гг., вскоре распространился и на Европу.
Между 1998 и 1999 г. биржевой индекс ценных бумаг на Парижской бирже вырос на 30 %. если на протяжении прошедшего столетия стоимость ценных бумаг, вращавшихся на бирже, была эквивалентна пятнадцатилетней норме прибыли, то сейчас она эквивалентна тридцатипятилетней. результатом являются одержимость создания прибыли для акционера и требования чрезмерной рентабельности для капитала. нормы доходности для капитала в настоящее время составляют 15 %, в то время как рост ВВП не превышает 4–5 %. Параллельно, если ранее прибыльность пред приятия оценивалась на основе доходных поступлений в его бюджет, сейчас изза неуверенности в будущем этот показатель вычисляется на основе завоеванных им частей рынка. Курс акций, колеблющийся случайным образом, перестал отражать реальную ситуацию в компании или на предприятии; котировка акций фирм уже не совпадает с их реальной стоимостью. Западный биржевой бум порвал отношения между нормами прибыли реальной экономики и нормами прибыли, извлекаемой из ценных бумаг. Эко номическая ценность все меньше и меньше соответствует ценности объективной и все более и более — виртуальному богатству, отвечающему неограниченным желаниям индивидов. Предпринимательская динамика встраивается в финансовую динамику, не имеющую реальной основы. Этот разрыв между реальной и финансовой ценностью, между биржевой и прибавочной стоимостью, а также между потребителем и акционером приводит к иллюзии, что накопление ценных бумаг равноценно производству материальных благ. Спекулятивный «пузырь», не перестающий расти, рискует в каждый момент лопнуть, приведя к новому биржевому краху.
Такое господство биржи логически привело к господству «портфельных инвесторов», так называемых «зинзинов»3, сосредоточивших в своих руках 10 000 млрд долларов и навязавших всему миру англосаксонскую модель нового капитализма.
Среди этих «зинзинов», господствующих на биржевой планете, наиболее известны держатели пенсионных фондов, страховых компаний и так называемых «общих инвестиционных фондов» (mutual funds). Эти пенсионные фонды (само выражение является испорченным англицизмом) являются частными пенсионными компаниями, накопи тельными кассами, созданными фирмами или профсоюза ми для того, чтобы обеспечить своих сотрудников после выхода на пенсию. Самыми известными из них являются Calpers, Vanguard, Fidelity. Их целью является инвестирование денег вкладчиков в наиболее прибыльные ценные бумаги. Их активы выросли в период 1950–1997 гг. с 17 млрд до 5000 млрд долларов! В настоящее время они так или иначе контролируют свыше 50 % акций, обращающихся на американском рынке, в то время как в 1960 г. они дер жали в руках не более 10 %.
Эта популярность пенсионных фондов, не перестающих создавать обольстительные миражи, приводит к огромному риску для тех, кто при их посредничестве играет на финансовых рынках, рискуя своими накоплениями. Короче говоря, ущерб от такой игры может сказаться прежде всего на трудящихся, которые, отдав свои деньги в руки пенсионных фондов, уже не защищены предприятиями или государством4. Пенсионные фонды составляют один из главных факторов мировой финансовой нестабильности: перемещения их капиталов ведут к переоценке акций, в то время как их реальный вклад в мировую экономику равен нулю. Их дестабилизирующее влияние (особенно на растущие рынки) в полной мере выявилась в ходе недавних финансовых кризисов.
Портфельные инвесторы своими угрозами или эффективными решениями изменили лицо капитализма. Резко увеличились их вес и средства давления, которыми они располагают, в то время как поле для маневра государства существенно сузилось. Они повсюду навязывают свой стиль, свои цели и требования. Они обеспечили приоритет менеджменту предприятий с помощью выдачи заработной платы доходами от акций и биржевых опционов (возможности продать акции по выгодной цене) и тем самым стимулируют его к извлечению наибольших прибылей. С по мощью слияний, перекрестного участия, взятия биржи под контроль они создали новый класс предпринимателей, извлекающих прибыли из колебания курса ценных бумаг. Установив чрезмерную норму прибыли в 15 %, они сумели убедить в своей правоте других предпринимателей или парализовать их волю.
В этом аспекте крайне примечательно проникновение на французский биржевой рынок иностранных инвесторов, в первую очередь англосаксонских пенсионных фондов. Франция в этой области побила все мировые рекорды. Доля иностранных инвесторов на ее рынке ценных бумаг составляет 40 %, в то время как в Англии — 16 %, в Германии — 10 %, в США — 7 %. В 1998 г. рост инвестиций нерезидентов составил 70 млрд франков против 6 млрд у резидентов! Важно отметить, что в 1993 г. по решению тогдашнего министра финансов Николя Саркози все иностранные портфельные инвесторы были освобождены от налога на при быль. Вполне логично, что финансовые средства, которыми располагают иностранные «зинзины», позволяют им постепенно скупать ценные бумаги французских акционерных обществ. Крах компании «Алкатель» в 2000 г., начавшийся изза желания американского пенсионного фонда, сосредоточившего у себя более половины его акций, изба виться от них, подтверждает опасность такой ситуации для французской экономики5.
«Из-за такого перекоса, — отмечает Лоран Жоффрен, — либеральная модель распространяется с бравурным маршем с помощью одного только управления финансовыми потоками. Озабоченные тем, чтобы обеспечить для своих акционеров львиную долю прибыли, они приносят в жертву этой прибыли трудящихся (тех, кто сидит на зарплате, salariat). Стагнация в росте французских зарплат должна наполнить карманы пенсионеров по ту сторону Атлантики».
Капитализм «рейнской модели», описанный Мишелем Альбером6, постоянно теряет почву, уступая месту финансовому капитализму, подрывающему собственные основы. Этот «рейнский» капитализм, «основанный на системе банков и промышленных конгломератов, еще был озабочен минимумом общественного благосостояния, но финансовые трудности, которые испытывали в течение последних десяти лет Германия и япония, привели к мысли, что англосаксонская модель должна победить повсюду. Конвергенция экономических моделей вообще есть главный лозунг „новой экономики“». Сейчас к национальным государствам при меняются те же критерии, что и к частным фирмам, чтобы повысить их конкурентоспособность.
В действительности американский пример служит референтной базой для той самой «новой экономики», которая призывает к конвергенции экономических моделей. Такая конвергенция, разумеется, не учитывает культурные, социальные или институциональные особенности каждой страны, рассматривая их как абстракции, а всякую проблему, исходящую из местного положения дел, объявляет «задержкой в развитии». Такая «задержка» является, понятное дело, задержкой по сравнению с Соединенными Штатами, «молодой страной, лишенной всех предшествующих общественных форм и являющейся землей торговцев по пре имуществу». Эти слова принадлежат Роберу Бойеру, который добавляет: «Все общества сравниваются именно с американским обществом, являющимся эмблематичной фигурой капитализма, и если сравнения не в их пользу, то они объявляются архаическими или развивающимися»7. Другими словами, теряется из виду, что именно американская система является исключением по отношению к культурному разнообразию прочих.
Первым требованием портфельных инвесторов, очевидно, является дерегламентация. Известно, что в либеральный символ веры входит убеждение в самооправдании (саморегуляции) рынка, позволяющего ему достигать оптимальных условий при условии отсутствия всякого вмешательства. Данное обстоятельство не мешает сторонникам рынка обращаться к интервенциям каждый раз, когда это сулит им дополнительные выгоды8. Дерегламентация состоит в том, чтобы подавить все, что способно внести сбой в работу «рыночных механизмов», и приписать все негативные результаты этой работы не самому рынку, а «человеческой злобе» (негибкости зарплат, задолженности государствен ной администрации, «культурной отсталости» и т. д.).
Дерегламентация, являясь главной составляющей либеральной концепции экономики, не переставала распространяться по миру начиная с 80х годов из Англии и США. Критическая точка была пройдена в 1986 г., когда Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер убедили своих партнеров по G7 («Большой семерке») принять принцип финансовой дерегламентации. Государства приняли этот принцип потому, что дерегламентация позволила им обращать свои долговые обязательства в ценные бумаги, которые можно продать на рынке. Вслед за этим накатила широкая волна «ликвидации финансовых посредников», результатом чего стало обретение предприятиями возможности самостоятельно финансироваться на рынках ценных бумаг, минуя банки, бывшие до этого их главными посредниками. В свое время банки играли роль промежуточного звена или «экрана» между предприятиями и держателями денежных сумм, способствуя разделению поровну их рисков и принимая на себя часть конъюнктурных ударов, порождающих разрыв между накоплениями и инвестициями. Исчезновение такого экрана привело к тому, что индивидуальный накопитель, помещая свои деньги на финансовый рынок, отныне делает это на свой страх и риск. Появились и новые финансовые инструменты, такие как фьючерсные сделки.
Такая либерализация финансовых рынков стала одним из главных моторов мондиализации. Так же как дерегламентация и приватизация, она является частью одной и той же тенденции: превращения банковской ликвидности в лик видность чисто финансовую. Финансовые инструменты (ценные бумаги) продолжают повышать свою ликвидность, что позволяет использовать их в качестве инструментов монетаристского регулирования9.
Под предлогом дерегуляции и повышения эффективности новый капитализм проповедует тотальную свободу маневра, вещая о том, что любое ограничение этой свободы снижает эффективность системы. Сейчас рынок свободен от всех правил, кроме правила стремиться к получению наивысшей прибыли.
Результат этого процесса налицо: в то время как в современной Европе крупная скупка акций на бирже представляет собой редчайшее явление, слияния крупных компаний начиная с 1998–1999 гг. достигли невероятных масштабов10. Конечно, в 1885–1913 гг. наблюдалась концентрация пред приятий, однако далеко не в таких размерах. Кроме того, в течение предшествующего столетия слияния служили наступательной цели — завоеванию новых сегментов рынка, в то время как сейчас они все больше служат оборонительным целям. еще одной характерной чертой этих слияний является то, что они все чаще происходят «на бумаге» для увеличения обменного курса ценных бумаг и, следователь но, прибыли акционеров. Подобные операции лишь увеличивают размеры финансового «пузыря».
В этих операциях задействованы колоссальные суммы. Так, сумма сделки по покупке британской компанией Vodaphone немецкой компании Mannesman составила 148 млрд долл. (почти равняется бюджету Франции!). В 1998 г. Exxon поглотила Mobil за 86 млрд долл., Traveller’s Group City Corp. за 73,6 млрд долл., Bell Atlantic GTE за 71,3 млрд долл., AT&T Media One за 68 млрд долл., Total Fina Elf Aquitaine за 58,8 млрд долл. В январе 2000 г. покупка компанией AOL (занимает первое место в мире по созданию интернет серверов) компании Time Warner (номер один в мире по коммуникациям) привела к образованию группы стоимостью 300 млрд долл. В мировом масштабе эти операции по концентрации и слиянию вызвали за год рост финансовых сделок на 3160 млрд долл. Что же касается суммы увеличения сделок за последнее десятилетие, то она составляет 20 000 млрд долл., т. е. в 2,5 раза превышает ВВП США!
Принцип конкуренции, начав с содействия разнообразию и качеству, дошел до создания огромных картелей и монополий, чье могущество превышает могущество государств. В настоящее время 200 наиболее значительных транснациональных компаний (91 из них имеет штаб квартиру в США) ежегодно совершают сделки на сумму 7000 млрд долл., что превышает рост ВВП 150 развивающихся стран. В большинстве секторов (в частности, в секторах культуры и коммуникаций) это приводит к гомогенизации предложения (каждая фирма стремится сделать лучше, но лучше то же самое) и к «обратному выбору», т. е. выбор решений оптимален для акционеров фирмы и плох для потребителя11.
Ясно, что подлинная роль «зинзинов» состоит в том, чтобы реструктурировать мировой капитализм. Доминик Пильон уточняет: «Покупая и продавая акции предприятий, пенсионные фонды заставляют циркулировать капитал и создают новую конфигурацию, в рамках которой про исходит переход производственного капитала под контроль инвесторов и создание прослойки рантье в среде класса наемных работников»12.
Происходит переход от торговли сырьем к торговле промышленной продукцией, затем от торговли промышленной продукцией к торговле вторичными финансовыми продуктами. Подобный переход сопровождается верой в длительный период устойчивого роста, который могут обеспечить «новые технологии»: медиа, Интернет, мобильная телефония и т. д. Так же как развитие капитализма на первом этапе подстегивалось появлением паровых машин и железных до рог, капитализм третьей стадии обязан своему успеху взрывным ростом коммуникационных технологий. Данные технологии, являясь попыткой, хоть и незрелой, заменить человеческий мозг, характеризуются непрерывной передачей нематериальных данных на любые расстояния и позволяют создавать все новые и новые сети. Символом этого является то, что французская телекомпания Canal Plus обладает сегодня большей капитализацией, чем Renault, Peugeot и Michelin вместе взятые.
Сеть Интернет, запущенная Пентагоном на коммерческий рынок в конце 80-х годов, получила потрясающее развитие. Количество пользователей Интернета уже перевалило за полмиллиарда (10 миллионов в одной Франции). Электронная коммерция (trading on line, реклама, прямой выход к биржевым торгам) уже оперирует суммой в 80 млрд долларов в год. Выход на биржевые торги Интернет-филиала France Telecom в марте 2000 г. позволил этой компании заработать за один день 295 млрд франков — случай не виданный в истории парижской торговли. Капитализация France Telecom достигла 1470 млрд франков, что равно годовому бюджету Франции. В тот же день, когда фирма производитель карманных компьютеров Palm Pilot вы пустила на биржу свои акции, их стоимость выросла до 53 млрд долларов, что превышает капитализацию перво го производителя автомобилей в мире — General Motors. Игнасио Рамон отмечает, что «инвестор, вложивший в день выхода акций первых операторов Интернета (AOL, Yahoo, Amazon, eBay) тысячу долларов в эти ценные бумаги, по лучил в апреле 1999 г. миллион долларов»13!
Биржевая валоризация ценных бумаг Интернета напоминает волну безумия, о чем свидетельствует размножение так называемых start up. Здесь мы снова имеем дело с утверждением виртуальной экономики. «Акционерные общества, никогда не имевшие прибыли и даже никогда не на деявшиеся ее получить, оперировали цифрами дохода, сравнимыми с цифрами за века успешной деятельности»14. Крушение иллюзий должно было наступить неизбежно. В марте 2000 г. на ньюйоркской бирже за один день превратились в дым 700 млрд долларов (сумма, превышающая в два раза внешний долг африканских стран). Через пару недель в результате обрушения Nasdaq (электронного рынка, на котором котировались ценные бумаги высоких технологий) обернулось потерей еще 800 млрд долларов.
Интернет не только придает всякой деятельности, в ка кой бы точке мира она ни велась, транснациональный характер, но и имеет символическую ценность. Одной из характерных черт нового капитализма является упразднение пространства и времени. Деньги пересекают планету из одного края на другой за «нулевое время». Такая мобильность контрастирует с тяжеловесностью и неповоротливостью государственных бюрократий. Она подчеркивает бессилие и устарелость последних, что проявляется на всех уровнях: субподрядчиков и плательщиков по платежному поручению; стран и ТНК; финансовых рынков и предприятий. Мобильность стремится стать абсолютной нормой. Требования рентабельности диктуют необходимость пере мещения людей и делокализации предприятий. Жак Дион пишет: «Они хотят поставить технологии XXI века на службу идеологии XIX века»15. Капитализм становится кочевническим как никогда ранее.
Капитализм первой стадии был диким капитализмом, но он включал в себя элемент саморегуляции в форме буржуазной морали и ее ключевых ценностей (семья, родовое наследие, бережливость, благотворительность). Этот элемент безопасности усилился во втором капитализме благодаря фордистскому компромиссу и ГосударствуПровидению. Патерналистская деятельность здесь проходила с помощью регламентирующих мер, налогового законодательства, трудового законодательства, часто достигаемого в ходе упор ной борьбы, культурных традиций. Эти два капитализма основывались на системе иерархии, внутри которой еще было место для реформ и сомнений. Бернар Перре пишет по этому поводу: «Иерархическая организация парадоксальным образом давала возможность для выработки демократических решений и консолидации нерыночных законов. Одним словом: именно потому, что доминация денег здесь проявлялась как отношения господства между людьми, фордистское предприятие было сценой борьбы за социальную демократию»16.
Все это было разрушено капитализмом третьей стадии. С самого начала он проявлял неумеренные аппетиты и стремился разрушить всю систему социальной безопасности. его базовая идея заключается в том, что в мире, где конкуренция является основой взаимоотношений между институтами и организациями, социальное не должно мешать свободной игре рынка. С тех пор как был запущен процесс дерегламентации, наемные работники стали свидетелями постепенного исчезновения социальных гарантий и прав, завоеванных ими в профсоюзных боях. Причем происходило это как при правых, так и при левых правительствах. Параллельно этому информационный характер нового капитализма (стремление производить как можно больше то варов и услуг, задействуя при этом как можно меньшее количество людей) привел к тому, что экономический рост стал «богатым на безработицу» (Ален Лебод), а гибкость выразилась в потере статуса и ценности наемного труда, в нарастающей неустойчивости и отчуждении.
Безработица из конъюнктурной стала структурной. С одной стороны, мы присутствуем при упадке сельскохозяйственных и промышленных профессий, к которому добавляются бюджетные ограничения, препятствующие созданию новых рабочих мест в общественном секторе и ограничивающие его в секторе частном. С другой стороны, большие промышленные предприятия не стремятся к созданию новых рабочих мест, но, напротив, ищут пути их сокращения в целях увеличения доходности.
Растущее влияние пенсионных фондов сказалось и на управлении предприятиями. «Они принимают во внимание лишь увеличение доходности собственных фондов и при былей акционеров. Приоритетной целью является не рост промышленности, как в фордистскую эпоху, но максимально эффективное получение прибылей. Поэтому необходимо закрытие тех производственных мощностей, которые недостаточно рентабельны, а точнее, не отвечают завышенным нормам доходности, устанавливаемым акционерами. При этом новом режиме сокращение предприятий и рабочих мест становится инструментом регулирования»17.
Ранее предприятие, приносившее больше прибыли, расширялось. В этом состояло общественное оправдание прибыли: чем больше прибыли приносили предприятия, тем меньше безработицы было в стране. Сейчас мы стал киваемся с обратной ситуацией. Акционерное общество Michelin объявляет об увеличении своей прибыли на 22 % и тут же сокращает количество персонала на 7500 человек.
Правительство Лионеля Жоспена в 1997 г. утверждает закрытие завода Renault в Вильворде, а американские инвестиционные фонды, контролирующие значительный пакет акций этой компании, рукоплещут этому решению и объявляют о повышении доходности на 5 %. Безработица так же становится фактором прибыли, по крайней мере в краткосрочной перспективе, так как в долгосрочной она ведет к снижению потребления. рост же рабочих мест осуществляется за счет краткосрочных и сезонных работ. Иными словами: чем хуже для общества, тем больше прибыли.
Либеральные экономисты были убеждены в том, что рыночное общество — наилучшее из тех, которые можно представить. надо только стимулировать стремление к труду и снижать нетрудовые доходы, т. е. социальные гарантии и выплаты, осуществляемые государством. С одной стороны, создается структурная безработица, с другой — все меньше и меньше делается для безработных.
Отчуждение, являющееся результатом этого процесса, фундаментально отличается от того отчуждения, которое испытывали трудящиеся при первом капитализме, стремившемся исключительно к эксплуатации их рабочей силы. Появление сетевого мира сопровождается новыми форма ми отчуждения, вытекающими из различия способностей, но также мобильности и способности к адаптации. не квалифицированные работники, лишенные необходимых навыков в секторах наиболее интенсивной экспансии ка питала (абстрактного мышления и технической компетентности), все более и более становятся не просто безработными, а бесполезными. «В топике сети, — пишут Болтански и Шапелло, — понятие „общего блага“ становится все более неопределенным, так как достаточной неопределенной является сама принадлежность или непринадлежность к сети. Таким образом, непонятно, для кого это благо является общим и между кем устанавливается справедливый баланс»18. В сетевом мире социальная справедливость лишена смысла.
Те, кто проходит сквозь «ячейки» сети, определенно исключаются из нее. Бернар Перре справедливо отметил, что избирательное и волатильное общество «основано на ускользании от того, что ему не соответствует, и потому является генератором отчуждения».
Для того чтобы замаскировать этот сдвиг, сторонники «новой экономики» говорят о том, что наивысшей целью является создание прибыли для акционера (share holder value). Жак Жюльяр отмечает: «Долгое время идентификация между дирекцией предприятия и самим капиталом была тотальной. Во французской классической системе фигура генерального директора, бывшего одновременно председателем административного совета и директором пред приятия, олицетворяла эту идентификацию акционера и патрона. В настоящее время автономизация капитала, являющаяся результатом увеличения веса пенсионных фондов, делает последнего высшим контролером рентабельности предприятия»19.
В результате акционеры становятся все более важным элементом системы. Отныне именно они, а не патронат, распоряжаются хозяйственной активностью и инициируют слияния и увольнения для увеличения своих прибылей. Это хорошо видно во Франции, где именно акционеры были арбитрами при биржевой схватке БНП, «Париба» и «Сосьете Женераль», в то время как Министерство финансов ограничивалось позицией простого наблюдателя. Статус акционеров в настоящее время позиционируется как чудо как либералами, так и сторонниками «народного капитализма», всерьез считающими, что прослойка акционеров является воплощением старой мечты об обобществлении предприятий трудящимися20.
Наемные работникиакционеры находятся в почти шизофренической ситуации «двойной связи». С одной стороны, как наемные работники они заинтересованы в освобождении от «жесткой дисциплины капитализма», они должны протестовать против слишком рискованных практик извлечения прибыли. В то же время, будучи акционерами, они заинтересованы в усилении подобных практик. С другой стороны, их интересы как наемных работников противоположны их интересам как акционеров, потому что в качестве держателей акций они заинтересованы в сворачивании социальной политики, а в качестве наемных работ ников заинтересованы в ее расширении. Доминик Пилон констатирует: «Эти саларьерантье теряют дважды. Как саларье (наемные работники) они несут на своих плечах всю тяжесть последствий политики „гибкости“, заключающейся в стремлении увеличить прибыли любой ценой. Как рантье они принимают на себя первый удар от нестабильности финансовых рынков»21. Основная часть капитала остается сконцентрированной в руках очень ограниченного количества людей. наемные работникиакционеры в отсутствие четкой фиксации их реальных полномочий на предприятиях превращаются в простую добавку к наследственному семейному капиталу олигархов.
Замещение старого «зарплатного» капитализма капитализмом нового типа, в котором основную роль играет распределение доходов от акций, лишь усиливает неравенство. Система опционов, которую практикуют акционерные общества с высокими темпами роста для того, чтобы вознаградить своих руководителей, способствует колоссальному обогащению последних. Капитал всегда вознаграждает себя больше и лучше, чем труд. Тот факт, что рост биржевых котировок превышает реальный рост производства, означает лишь, что часть произведенной стоимости, не включенная в эти котировки (в частности, зарплаты), уменьшается.
Постепенно меняется весь облик общества. если раньше часть дивидендов, получаемых выигравшими, доставалась и проигравшим, находящимся в низу социальной пирамиды, то теперь положение изменилось. расширение безработицы означает конец эпохи, когда те, кто входил в состав среднего класса, были уверены в том, что ни они, ни их потомки больше не окажутся в пролетарской среде. несмотря на то что либералы постоянно твердят о том, что рынок — это «игра, в которой выигрывают все» (Ален Мадлен), в жизни все более внедряется «общество, построенное на песке»: богатые все больше богатеют, бедные становятся все более не защищенными и исключенными из общественной жизни, среднему классу все труднее удержаться посередине.
В то время как мир в целом становится все богаче, а де нежные массы, циркулирующие на финансовых рынках, не перестают расти день ото дня, разрыв между прибылями и заработными платами не перестает расти как в отношениях между различными странами, так и в рамках одной страны. например, на американских предприятиях мультипликативная разница между самой низкой и самой высокой зарплатой за последние 30 лет выросла с 20 до 419! Состояние трех самых богатых людей мира превышает годовое увеличение ВВП в 48 наиболее бедных странах, где проживают 700 млн человек. Повсюду расширяется пропасть между финансовыми элитами и массой неквалифицированных, сезонных и низкооплачиваемых тружеников, безработных и молодежи. В этом тоже состоит новизна современной эпохи.
В то же время происходит утверждение продвинутой элиты, эгоистичного и волатильного «гиперкласса» (Жак Аттали), который состоит уже не из предпринимателей и капиталистов старого стиля, а из эгоистичных индивидов, держателей «кочевого» капитала. Эти люди обладают знанием и контролируют большие коммуникационные сети, т. е. совокупность инструментов производства и распределения культурных благ, но при этом не имеют ни малейше го желания участвовать в общественных делах, которые они знают лучше, чем ктолибо.
Лоран Жоффрен пишет: «не подлежит сомнению, что отныне во французском обществе, так же как и в других демократических обществах, господствует необуржуазия.
Этот новый класс отличается не только размерами своего состояния и привилегированным местом в обществе, но и своей мобильностью. Мобильностью географической, интеллектуальной, технологической. Сконцентрированный в мобильных профессиях (коммуникации, технологии, финансы), он держит в своих руках власть не столько материальную, сколько символическую, основанную на способности влиять на общественное мнение. Он является частью мира, стремительно меняющегося, обладающего способностью к адаптации, мира, которым управляет закон конкуренции. Этот класс формирует новое человечество: не связанное договорными обязательствами, подвижное, циничное, космополитическое, отличающееся высокой и разнообразной покупательной способностью. нет ничего более чуждого ему, чем границы, статусы, гарантии и запреты, то, что полагало непреодолимым прежнее человечество. Избавленные от превратностей общества, подверженного открытости и аномии, защищенные своими охранными агентствами и опционами, представители этого класса покидают свои народы и рассматривают всякую попытку народных масс отстоять прежние гарантии как популизм»22.
Социалдемократы в противоположность либералам, проповедующим «саморегулирующийся» рынок, верят в то, что могут управлять новым капитализмом или держать его в узде23. но способны ли они еще на это? Социалисты давно уже отказались от обобществления средств производства24. Правительство Лионеля Жоспена противостояло покупке «Оранжиной» «Кока-Колы», но не смогло предотвратить ни увольнений в компании Michelin, ни закрытия завода Renault в Вильворде. Исправительные и распределительные попытки социалдемократов, фактически левых либералов, найти компромисс между требованиями обществен ной жизни и демократии, с одной стороны, и гегемонией рынка и императивами мондиализации, с другой, ни к чему не ведут. В той мере, в какой они связывают уровень благо состояния с одним только финансовым богатством, игнорируя другие параметры общественной жизни, они способствуют индивидуализации и монетаризации общества25.
Правда состоит в том, что государство все меньше вмешивается в экономическую жизнь, чему не перестают рукоплескать либералы.
Старый капитализм был еще привязан к нации в той мере, в какой предприятия получали и тратили свои при были внутри государства, способствуя в какойто мере умножению его могущества. Сегодня, когда дивиденды изыскиваются за пределами своих государств, капитал фактически избавился от национальной принадлежности. Финансовая мондиализация переместила реальное экономическое могущество с национального на планетарный уровень, с уровня предприятий на уровень ТНК, из общественной сферы в сферу частных интересов. Государства, становясь жертвами интернационализации рынков и роста их финансового могущества, не способны быть инструментами скольконибудь действенной экономической политики в долгосрочной перспективе. Подвижность международных инвестиций, постоянно перемещающихся в поиске наилучшей выгоды, сковывает возможности государственного регулирования, особенно в социальной и фискальной сферах. любое регулирование, которое не укладывается в интересы капитала, немедленно сводится на нет делокализацией пред приятий, утечкой кадров и бегством капиталов. Более поло вины европейских решений, оказывающих влияние на внутреннее производство, имеет неправительственную природу. Во Франции доля обязательных расходов государства (обслуживание долга, зарплаты, траты на общественные нужды) уменьшилась с 43 % в 1990 г. до 12 % в 1998 г.
Вольфганг Рейнике хорошо проанализировал эту про пасть между национальными государствами, продолжающими черпать свою легитимность из границ, более никого не останавливающих, и транснациональными компаниями, не знающими никаких территориальных ограничений26. накопление богатств, в том числе финансовых, происходит уже поверх государственного уровня, в то же время обмены организуются так, чтобы избежать налогового прессинга.
Мнение о том, что экспансия капитала может быть на правлена в нужное русло с помощью какогото обновленного кейнсианства, является ошибкой. Государство не только становится все более и более бессильным, но и не представляет уже общего интереса в противоположность интересам частным. С какойто точки зрения, оно само поставлено на службу рынку. нобелевский лауреат в области экономики 1998 г. индиец Амартья Сен пишет: «Своими успехами капитализм обязан государству в той же степени, что и рынку». Удивительно видеть некоторых левых, забывающих о роли буржуазного государства в продвижении рынка, в то время как еще несколько лет назад они неустанно говорили нам о классовой природе этого государства.
Болтански и Шапелло интересуются в своей книге прежде всего уменьшением роли и значения антикапиталистической критики. При этом они различают «художественную» критику и критику социальную. Первая характеризуется антикапиталистическим романтизмом и либертарианским задором мая 1968 года. Она обвиняет капитализм в неаутентичности и всеобщем внедрении рыночной психологии и рыночных ценностей. Такая критика притязает на автономию и креативность. Вторая сетует более на эгоизм капитала и эксплуатацию бедных. Будучи инструментом классических левых и ультралевых, начиная с XIX в. она ограничивается обвинениями в несправедливости и предложениями увеличения зарплат и социальных гарантий в качестве панацеи. Обе эти критики, которые дополняют друг друга, но не смешиваются (ведь они наблюдают разные формы отчуждения), находятся сейчас в упадке. Внедрение ценностей мая 1968 года (креативности, уживаемости, сексуальной свободы) в динамику нового капитализма, в результате симбиоза, обезоружило «художественную» критику. Что же до критики социальной, то она обязана своему упадку не только крахом альтернативных теорий и си стем, но и растущей индивидуализации и деинституциализации, которые делают бесполезными политические партии и профсоюзы.
Несомненно, что один из источников долговечности капитализма состоит в его способности подпитываться свои ми же собственными критиками. Он разворачивается в новых формах, не забывая о своей главной цели — накоплении капитала.
Ошибка традиционной социальной критики, ярчайшим представителем которой является Пьер Бурдье, состоит в том, что ее концепция «господства» остается архаичной. Эта критика не учитывает в полной мере «перемещений» капиталистической логики, осуществляемых с помощью делокализации, замены ручного труда машинным, распада традиционного рабочего класса, роста количества акционеров. Она не может вскрыть формы отчуждения, характерные для мира сетей.
Противоречия между трудом и капиталом не исчезли, но прекратили играть центральную роль, с точки зрения рациональности системы. Экспансия рынков не только осуществляет эксплуатацию рабочей силы, но и производит ряд фундаментальных разрывов как в политике, так и в разнообразных формах общественного обмена. Монетаризация общественных связей трансформирует и обедняет социаль ные отношения, а общественные институты все более морально устаревают.
Новизна момента состоит и в том, что мир труда отказался от уничтожения капитализма, ограничиваясь требованиями улучшить или реформировать этот строй. Стремятся лучше распределить прибыль, но при этом больше не обсуждают путей ее получения. Жак Жюльяр справедливо назвал это «интериоризацией капиталистической логики трудящимися». Смысловой горизонт, делавший возможной попытку в корне изменить ситуацию, исчез. Весь мир склоняется к этому, поскольку никто не верит в возможность альтернативы. Капитализм выживает как несовершенная, но единственно возможная, на взгляд большинства, система. Такое чувство, что мы не можем из него выйти. Отныне социальная жизнь разворачивается под знаком фатальности. И живучесть капитализма объясняется тем, что мы воспринимаем его как нечто фатальное.
Отсюда исходят медленное завоевание умов рыночными ценностями и колонизация рынком всех сфер социальной жизни, усиливающие друг друга. Эта всеобъемлющая рыночная экспансия в человеческую жизнь означает, что ценности рынка внедряются в такие области, которые прежде оставались для них недоступны. Информация, культура, искусство, спорт, общественные отношения в целом отныне подчинились рыночной логике. ей же подчиняется и «право на профанацию», распространяемое рынком. Жак Робен отмечает: «если часть какогото сектора обслуживается рынком, то весь он вскоре начинает тяготеть к приватизации. рынок втягивает в себя любую деятельность, затрагивающую образование, здоровье, технологии, спорт, искусство, человеческие отношения в целом»27.
Последствия хорошо известны. В результате приватизации транспорта он стал менее надежным и увеличилось количество катастроф. Торговля семенами генетически модифицированных продуктов привела к тому, что мы уже не знаем реальных последствий для своего здоровья от употребления этих продуктов. Питание ухудшается, так как в погоне за конкурентоспособностью снижается качество продуктов. Поиск эффективности заставляет сокращать количество торговых точек, учреждений, общественных служб, а это приводит к тому, что жизнь становится менее комфортной. рентабельность понимается в чисто рыночном смысле без учета долгосрочных эффектов и убытков, неисчисляемых в финансовом эквиваленте.
Теоретик «конца истории» Фрэнсис Фукуяма может поздравить себя с тем, что «ВТО является единственным международным институтом, способным стать органом мирового правительства»28. Рене Пассе заключает: «Последние маски сброшены, и мы отчетливо видим мир, который навязывается нам деловым универсумом: мир, полностью подчиненный цели умножения финансового капитала, планета, обвитая присосками гидры интересов. Эта гидра навязывает государствам свой закон и требует у них отчета об убытках и прибылях. Она покрывает свои убытки, забирая средства у социальной защиты, охраны окружающей среды, культуры и национальной идентичности. Бабло стало государем, утвердившимся на престоле, а люди — его подданными»29.
После всех зигзагов XX века, после поражения фашизма и коммунизма, капитализм восстановил чрезмерные амбиции, свойственные ему изначально. С какойто точки зрения, капитализм третьей стадии имеет гораздо больше общего с доиндустриальной торговой экономикой XVIII в., чем с экономикой мануфактур XIX в. Показательны в этой связи откровения ультралиберала Дэвида Боаса, вице президента Института Катона в Вашингтоне, согласно которому XX век был всего лишь этатистским (государственническим) отклонением в истории свободного обмена.
«Либерализм, — заявляет он, — привел вначале к промышленной революции, а затем к появлению современной но вой экономики. я думаю, что глобализация является не чемто принципиально новым, но продолжением промышленной революции. В какомто смысле мы вернулись к ситуации начала XVIII века, к ситуации появления либерализма и начала промышленной революции»30. Он продолжает:
«Идеал либералов не изменился на протяжении двух столетий. Мы хотим увидеть мир, в котором мужчины и женщины действуют в своих собственных интересах, так как, делая это, они содействуют благосостоянию остальной части общества»31. Иными словами: чем больше утверждается индивидуальный эгоизм, тем лучше становится мир.
Капитализм с самого начала был бесчеловечным, но наша эпоха добавила этой бесчеловечности новые черты. Можно ли из этого заключить, что его господство необратимо? Часто говорилось о том, что капитализм питается своими кризисами. Из этого не следует, что он всегда сможет преодолевать противоречия. если он постоянно создает новые потребности, программирует моральное устаревание своей продукции и вызывает к жизни новые гаджеты, то можно предположить, что это когданибудь закончится. Тогда для функционирования ему понадобится не избыток, а относительный дефицит материальных благ. Другой парадокс состоит в том, что конкуренция в рамках капиталистической системы поддерживалась различием между странами, в то время как глобализация заставляет эти различия исчезнуть. Спекулятивный «пузырь» также не сможет надуваться до бесконечности. Денежной системе суждено по гибнуть изза денег.
Идея капиталистической системы, способной к регенерации, подразумевает эндогенное накопление капитала. Однако капитал не является эндогенным, своим накоплением он обязан пространственной экспансии. Такая экспансия неизбежно должна найти свой предел, хотя бы планетарный.
Сейчас весь мир живет в кредит. Совокупный долг человечества (долги предприятий, государств и домохозяйств) исчисляется астрономической суммой в 33 100 млрд дол ларов, что в три раза превышает ВВП нашей планеты! «В ка който мере, — отмечает Анри Гуайно, — превращение промышленного капитализма в капитализм финансовый доказывает правоту Маркса: капитал сам подпиливает сук, на котором сидит»32. Серж Латуш очень удачно охарактеризовал современную систему как «машину, мчащуюся на бешеной скорости без заднего хода, без тормозов и без водителя». Весь мир танцует на вулкане.