Птица

глава 7 доверие

Ру рассказал, что завеса продержится еще месяца два, обрастая случайными по серьезности прорехами, а потом испарится окончательно, оставив Птицу ни с чем, если тот так и не приступит к ангельским испытаниям. Что рухнет следующим – Птица не знал, но отчаянно надеялся, что память его друзей о нем будет последней в этой цепочке. Два месяца без паспорта он еще протянет, а вот без Ильи – вряд ли. «Без Нади тоже не хочется», – ненавязчиво прозвучал голос в его голове. Птица сидел на кухне и смотрел в окно, а в глубине души надеялся, что все – сон, выдумка или неудачная шутка из давно закрытого юмористического шоу на федеральном канале.

Об испытаниях Ру не сказал почти ничего толкового, но Птица ни капельки его не винил. Он и сам знал, что «ангельская база», как назвал тройку испытаний вода-огонь-вера Ру, трансформировалась от персоны к персоне и никогда не была одинаковой. «Они сами тебя найдут, тебе нужно только согласиться и – довериться», – сказал ему Ру. Птица слушал его, а сам чувствовал себя ужасно жалко и несчастно. Страх топтался по нему изо всех сил, прыгал с плеча на плечо, колко тыкал в худые ребра и заставлял дергаться от малейшего звука. Всего было слишком много.

Ру упорхнул, когда на улице уже вовсю светило солнце, напоследок бережно тронув Птицу между лопатками – прямо там, где прятались крылья. От его ладони по телу Птицы разлилось тепло, просочилось светом во все конечности, а крылья на минуту стали легче и воздушней. Птица с благодарностью оглядел Ру, будто запоминая, как тот выглядит, – на всякий случай. «Все получится, Птица, – почти ласково сказал ему Ру, убирая руку. – Вода тебя вытолкнет, только сначала в нее надо упасть». Потом испарился, оставив Птицу в недоумении. Птица покачал головой и пробормотал себе под нос: «Дурацкие ребусы».

Фыркнув, он поплелся в комнату и без сил рухнул на кровать. В этот день он смог только с трудом встать и покурить в открытую форточку на кухне. Голуби все так же теснились стайками на жестяном отливе за окном, курлыкали беспрестанно, лупя глаза-бусины на Птицу, когда тот выдыхал вверх дым, прислонившись к подоконнику. Птица не был уверен, это обычные голуби или посланники Ру, которых тот отправил приглядывать за непутевым недоангелом-перечеловеком Птицей. Мысли нерешительно метались, тормоша его беспокойную голову, а иногда больно попадая в сердце.

Дни были тихими, вязкими и медленными. Ночи были взмахами крыльев, трепетанием перьев и снами о небе. Он скучал и тонул в этой тоске, спал урывками, иногда в темноте раскрывал за спиной крылья и тихо касался огромных перьев, беспрестанно смотрел на них, но крылья не становились легче, и Птица продолжал думать об изящной воздушности, которую почти не помнил. Он прятался в крыльях, представлял, будто вернулся на небо, где ему не надо ни спать, ни есть, а можно только быть и верить. Сейчас он не был уверен, что верит.

Два-три раза в день ему писала Надя – присылала в телеграм фотки своей меловой ботаники. Во дворе она подписала каждую незабудку и каждое кленовое деревце, но Птица не видел этого, потому что не мог себя заставить выйти из дома. На автомате и почти не задумываясь, он ел, принимал душ, продолжал бездумно покуривать в форточку и даже собрался с силами и перестелил постель, но на большее его не хватало. Он так и не ответил ни на одно сообщение от друзей. Лиза стала писать реже. Илья упорно пытался дозвониться.

Птица ничего не понимал и знал, что ничего не понимать было очень по-человечески, но никак не по-ангельски. Назвать себя ангелом он тоже больше не мог. Да, крылья, но кому они нужны вот такими – тяжелыми, грязными и неподъемными? Он любил их, любил, но часть его хотела о них забыть. Знание, что крылья есть, но он не может взлететь на них без всяких условностей и испытаний, причиняло ему такую боль, какой он никогда не испытывал – ни на небе, ни на земле. На небе вообще не было боли, думал он. Только эфемерная бесконечность, разбавленная редкими неудачами.

Все дни он молчал, и с каждым новым днем ему чудилось, что это безмолвие толстым слоем черной краски обволакивает его сердце, которое становится таким же тяжелым, как его бедные крылья. «Может, позвонить Наде?» – думал он, но не звонил, находя миллион отговорок. Он вспоминал о первомае, встреченном с Надей на лавочке во дворе, и о том, как легко он тогда себя чувствовал. Он хотел этой легкости, но она не возвращалась, когда он хмуро слонялся по своей крошечной квартире, а в его голове проносился ураган вопросов, задать которые было некому. Даже Ру вряд ли смог бы ответить. Всего снова было непомерно много – звуков, мыслей, воспоминаний, тревоги. Он понял кое-что о человечности: если обратить на нее внимание, она становится слишком громкой. Его человечность, больше не прикрытая сонной завесой, кричала во всю глотку.

Громче кричал только Илья в девять утра под окнами, распугивая стайки голубей на козырьке подъезда. В середине майских выходных он не выдержал обета молчания и настойчивого игнорирования и пришел к Птице сам.

– Птица-а-а-а-а!

Тот, опять баюкающий свои крылья, лежа на свежих простынях, поморщился и зажмурился изо всех сил. Крылья коротко встрепенулись. «Надеюсь, он не увидит», – подумал Птица, на секунду жалея, что живет на первом этаже и постоянно пренебрегает занавесками. «А может, было бы лучше, если бы увидел?» От этой мысли он отмахнулся.

– Птица, я знаю, что ты дома! – послышалось опять, в этот раз вместе со стуком по железному подоконнику. Птица бессильно уткнулся лицом в матрас: «Черт!» Он тяжело выдохнул, спрятал крылья, ощутив, как они кольнули в спине, и вытащил себя из кровати. Он подошел к окну и, увидев Илью с грандиозной упаковкой йогуртов, поднятых над головой на манер героя Джона Кьюсака из фильма «Скажи что-нибудь», закрыл лицо рукой в фейспалме. Илья, заметив Птицу, так радостно замахал упаковкой, что чуть было ее не уронил.

– Ну чего ты орешь? – жалостливо протянул Птица, приоткрывая старое окно с облезшей деревянной рамой. – Ты в домофон позвонить не можешь?

Брови Ильи взлетели вверх, он опустил йогуртовое сокровище и неловко взглянул на Птицу.

– Я не помню номер твоей квартиры, – признался он.

– Господи. – Птица поджал губы. – Пятьдесят три вэ.

Илья, перехватив упаковку одной рукой, показал ему большой палец в знак одобрения и побежал ко входной двери в подъезд. Через секунду уже пищал звонок домофона, а в следующий момент Илья, спотыкаясь, ввалился в квартиру. Птица не удосужился включить свет в прихожей, просто стоял, прислонившись к стене в коридоре, и смотрел, как его друг пытается скинуть кроссовки, не уронив при этом йогурты.

– Это вместо бумбокса? – спросил он, кивая на обернутую в пленку упаковку.

– А что, хочешь, чтобы я в следующий раз притащил бумбокс? Я могу, ты только Лере не говори, – ухмыльнулся Илья и подмигнул Птице. Тот закатил глаза и прошел в кухню, поставил чайник на конфорку.

Илья последовал за ним, поставил йогурты на стол и оглядел Птицу с ног до головы. Несмотря на его веселую браваду, Илья беспокоился за друга, и весьма потрепанный внешний вид Птицы никак не внушал ему доверия. Птица стоял спиной к Илье, не решаясь начать разговор и пока не находя в себе храбрости отвечать на вопросы, которые висели между ними. Он знал, что выглядит так себе, несмотря на автопилотные «заботы» о себе в виде нерегулярных обедоужинов и умываний: футболка с растянутым воротом болталась на нем, как на скелете из школьного кабинета биологии, в ней было удобно выпускать на волю крылья, но выглядела она объективно печально. «Прям как я», – подумал он.

– Чай, кофе? – спросил Птица, все еще не поворачиваясь к другу.

– Чай, – чуть помедлив, настороженно ответил Илья. – Три сахара.

– Жопа не слипнется?

– Вот и проверим.

Птица заварил им обоим чай, добавив в свой все же поменьше сахара, и, молча поставив кружки на стол, уселся на табуретку около окна. Наискось от него у ледяной батареи сидел Илья, ковыряя полиэтиленовую упаковку с йогуртами и не поднимая взгляда. Птица краем глаза отметил, что Илья притащил его любимые ягодные йогурты – беспроигрышный вариант, чтобы подлизаться к лучшему другу, вдруг упавшему на дно отчаяния. Они это уже проходили: Птица пропадал и закрывался в квартире, а Илья настойчиво до него докапывался. Схема рабочая, вот только поводы обычно были не такие весомые.

Подтянув к себе ногу в дырявых спортивках и обняв ладонями кружку чая, Птица откашлялся, посмотрел на Илью и, будто идя на гильотину, громко выдохнул:

– Ну, давай.

На кухне повисла тишина. Птица с Ильей некоторое время просто смотрели друг друга, их взгляды бегали, силясь предугадать, куда заведет разговор. Чем дольше они молчали, тем яснее Птица понимал, что стоит Илье задать вопрос – и он ответит правду. Он вдруг осознал, что тяжелее крыльев для него было молчать, не имея возможности сказать лучшему другу, что с ним происходит. Ему все еще было ужасно страшно, и мысль, что все три года жизни на земле были ловушкой и ложью, не давала покоя, коварно расковыривая сердце, но Илья был его лучшим другом, и он был настоящим, материальным, сидел вот рядом, продолжая мучить полупрозрачный полиэтилен, и терпеливо всматривался в его лицо. Это было реальным, и это было по-человечески.

– Что бы у тебя ни случилось, ты не обязан мне ничего рассказывать, но еще ты не должен проходить через это один, – твердо произнес Илья, нарушив молчание. Птица ошарашенно сдвинул брови к переносице. Такой реакции он не ожидал, уверенный, что Илья станет настойчиво выпытывать у него, что стряслось.

У него внутри вдруг стало очень тепло, когда тяжелое сердце запульсировало нежностью через толстый слой черной краски. «Это тоже человеческое?» – думал он, продолжая вглядываться в лицо Ильи.

– Ты помнишь, как мы познакомились? – спросил Птица.

К его удивлению, Илья пожал плечами, мол, дурак, да как такое забудешь, и ответил:

– Конечно. Мы с Лизой пошли в поход в лес, а под утро нашли тебя, еле живого. Испугались страшно, но помочь-то надо. Подумали, что с тобой приключилось что-то ужасное, довезли до Москвы и прямиком в больницу. Можно было, конечно, оставить тебя где-то под Тверью, и пусть врачи сами разбираются, но ты был таким потерянным, что я не смог, уговорил Лизу. Ну и вот.

Это было правдой, но Птица пытался понять, какие несостыковки подкорректировали его испарившиеся крылья.

– Тебе не показалось странным, что я потом ни разу не говорил, что делал в лесу?

– Ты сказал, что упал, и я видел, что ты в совершенном раздрае. Ну, в итоге маньяком ты не оказался, так что, думаю, я правильно поступил, что помог, да? – Илья с улыбкой пнул Птицу в лодыжку. Птица неуверенно улыбнулся в ответ. – Почему ты резко про это вспомнил?

– Я как будто вспомнил все, после того как мне в Яме тот мужик вдарил. И после того как встретил Надю, – сказал Птица.

– Надю? – непонимающе уставился на него Илья. Птица смущенно пропустил руку сквозь лохматые волосы.

– Надю… – улыбнулся он, опустив взгляд. – Оказалось, мы соседи. Она нас старше на пару лет, если считать, что время не является иллюзией.

Илья рассмеялся.

– Ну ты даешь, Птица.

Тот пожал плечами, все еще улыбаясь. Его сердце продолжало пульсировать нежностью, а голова прояснилась. У него оставался только один вопрос.

– Илья, – начал он. – Когда ты нашел меня в том осиновом подлеске, ты не видел чего-то необычного, странного?

– Кроме шокированного и голого тебя? – Он на секунду замер, припоминая. – Это глупо, может, но…

– Что?

– Мне показалось, будто ты сиял, ладно? Я знаю, звучит, как будто у меня что-то не так с головой. Ты лежал там совсем один, но у меня не было ощущения, что ты и правда один. Было чувство, как будто кто-то или что-то есть рядом, а потом оно исчезло. Скорее всего, я сам испугался: не каждый день находишь в лесу человека. Но я рад, что так вышло, Птица. Ты немножко отбитый, но ты наш отбитый.

Птица потер переносицу, огромными улыбающимися глазами глядя на Илью. «Вот бы не разреветься», – отстраненно подумал он.

– Спасибо, что ты рядом, – сказал он вслух. Илья подался вперед, потрепал его по волосам и произнес:

– Ты только не пропадай, Птица. Куда ж мы без тебя.

Сейчас у него не получилось рассказать всю правду, но когда-нибудь, он думал, получится. Сердце Птицы на мгновение стало гораздо легче его укромно спрятанных метафизических крыльев.