Птица

глава 8 лосиный остров

Сообщение от Нади на экране заблокированного телефона еще минут десять выдерживало пристальный взгляд Птицы. Он никак не мог решиться собрать себя для ответа и зайти в телеграм. Май зеленел, пах черемухой, иногда сверкал грозами, а Птица по-прежнему вылезал из дома исключительно до магазина и обратно. Он потихоньку начал отвечать на сообщения друзей, привыкая не чувствовать себя фальшиво, и даже приучился по вечерам болтать по видеосвязи с Ильей, который укатил на дачу со своей девушкой Лерой. Он знал, что Птице нужно время, и предусмотрительно его не трогал, но регулярно писал и звонил, когда у того было настроение.

Птица перестал выпускать крылья, и, спрятанные, они теплом обдавали его спину, что бы он ни делал. Это должно было поддерживать, не дать забыть, кто он есть, но он чаще ловил себя на том, что ощущение крыльев за спиной его раздражает, как будто напоминая о его нелепом падении. «Да ну, подожди, – говорил он себе. – Крылья-то не сгорели, на них просто не взлетишь пока. Давай, пожалуйста, подумаем над испытаниями? Может, уже совсем скоро окажемся дома, на небе».

Но такие уговоры работали все меньше, дело не двигалось, а злость на небеса росла. Никому он там не нужен, и никто не заметил бы его отсутствия, не вспомни он сам о прежнем бытии. Зато тут, на земле, кто-то о нем беспокоился – Илья, Надя, Лиза и даже Лера-искусствоведка. Часть его крамольно думала, что он не заслуживает подобной заботы, и поэтому он продолжал сидеть дома, не желая ни с кем встречаться. Он не знал, чего ждать от встреч. «Вдруг я опять все забуду? Или вдруг скоро придется возвращаться наверх?» – размышлял он. Глупо пытаться опять играть в жизнь, если круглосуточно держишь руку на пульсе в надежде взлететь.

Его телефон опять пиликнул:

В конце сообщения интригующе подглядывал эмодзи с улыбающейся Луной. Птица со смешком выдохнул – она была права, в Лосином острове он еще не бывал. Улыбаясь себе под нос, он вдруг решил, что от одной встречи ничего не теряет, и быстро напечатал в ответ:

В Лосином острове на севере Москвы они оказались вечером следующего дня, взяв напрокат велосипеды. Птица с удивлением таращился на зелень вокруг – высокие деревья, заросшие травой прогалины, целое одуванчиковое поле. Майская теплынь поражала – стоило проторчать дома неделю, как весенний мир поменялся до неузнаваемости, одеваясь в зеленые листья.

Ничем не отличаясь от других велосипедистов, Надя и Птица смеялись и радостно катались наперегонки по многокилометровым ровным дорожкам, которые с двух сторон были окружены полем. Теплый ветер обнимал их, трепал волосы, залезал за ворот футболок и шалил, как только мог. Птица был не против, он с радостью раскрывал руки навстречу ветру, отнимая их от руля.

– Выпендрежник! – весело кричала Надя, обгоняя его и улыбаясь.

Выиграть эту гонку Птица даже не пытался – он представлял, что летит, а ветер с удовольствием ему подыгрывал. Он снова чувствовал легкость – на сердце и в беспокойной башке – и хвалил себя за то, что согласился на лесную авантюру с Надей. Птица знал, что эта легкость закончится, но хватался за нее, пока мог.

– Может, сделаем перерыв? – крикнула ему Надя, замедляясь.

Птица кивнул:

– Давай.

Они остановились у поваленного каштанового дерева, которое лежало в поле справа от них, указывая стволом на шумящий подлесок. Птице подумалось, что это такой портал между асфальтированными велосипедными дорожками и дикой лесной чащей и они с Надей сейчас находятся на перепутье, как будто в междумирье.

– Как Лес-между-мирами у Льюиса, – подсказала ему Надя, ставя велосипед на подножку. Она обессиленно опустилась на траву, прислонившись спиной к каштановому стволу.

– Точно.

Птица сел рядом с Надей, закрыл глаза и подставил солнцу лицо. За несколько солнечных часов оно и его открытые предплечья успели покрыться веснушками. Какое-то время они сидели в тишине, отогревая околевшие за зиму кости и ни о чем не разговаривая.

У Птицы в голове были теплый майский ветер и забытое ощущение полета – эти моменты он бережно сложил в коробочку в своем сознании и аккуратно поставил на полку в мысленной библиотеке – так, чтобы было видно в ту же секунду, как он оказывался между стеллажами с воспоминаниями. Ветреная голова была приятно пуста впервые за несколько дней, и Птица наслаждался, глубоко дышал без лишней тревожности и улыбался как будто сам себе, но на самом деле согревающему солнцу, которое медленно катилось к закату и подсвечивало рыжим верхушки сосен.

– Спасибо, что вытащила меня, – сказал он, поворачиваясь к Наде. Девушка улыбнулась в ответ:

– Мне показалось, тебе необходимо проветриться. От тебя веяло нервозностью даже через сообщения.

– Ты слишком хорошо это уловила, – неловко промямлил он.

– Просто обратила внимание, вот и все.

– Не все обращают внимание.

– Птица, не пытайся сделать из меня особенную, – усмехнулась Надя. – Все обращают внимание, если ты позволяешь им это сделать.

Побежденный, Птица в защитном жесте поднял руки, улыбаясь.

– Виноват. Я не очень разбираюсь в жизни, – вдруг сказал он.

– Да никто не разбирается.

– По тебе не скажешь, – с какой-то завистью в голосе произнес Птица, обнимая колени и опуская на них подбородок.

– Я тоже ничего не знаю о жизни. И никто не знает, – ответила Надя, бездумно пропуская между пальцами траву около поваленного дерева. – Я просто позволяю жизни со мной случиться.

Птица нахмурился. Если люди тоже не знают, как жить, – кто знает? Ерунда какая-то.

– Мне тяжело просто позволять жизни со мной случаться, как ты говоришь. Я не понимаю, как это делать и не бояться. Мне вообще жить тяжело, – потупив взгляд, признался Птица. Он вдруг почувствовал, как его крылья стали жечь между лопаток.

– А никто не обещал, что будет легко. Но, я думаю, оно того стоит.

– Этого тоже никто не обещал, – резонно заметил Птица.

– Верно, – краем губ улыбнулась Надя. – Но, мне кажется, нам остается только делать то, что люди умеют лучше всего.

Птица вопросительно поднял на нее голову. Надя подалась к нему, коснулась руки и, как секрет, поведала:

– Мы работаем с тем, что есть. И тихо, шаг за шагом, все становится так, как должно быть. Это то, во что я верю, по крайней мере. – Она пожала плечами.

Птица слушал, обхватив руками колени. Надя продолжила неспешно говорить.

– Поэтому я никогда не загадываю желаний – ни на дни рождения, ни на падающие звезды. Не всегда то, чего мы хотим, – это то, что нам нужно, – сказала она. – У падающих звезд я прошу только одного: пусть все будет так, как должно быть. А я буду бережно к себе относиться и жить – иногда громко, осознанно, а иногда, когда не вывожу, потихоньку, день за днем. И все образуется. Возможно, не так, как я думала, но так, как нужно.

Птица не отвечал, обдумывая Надины слова. Вспомнив все, он так усиленно грезил о небе и неуверенном невесомом будущем, что совсем забыл о какой-никакой, но жизни, которая у него была. Предыдущие годы все еще казались ему фальшивкой, странной и больной игрой в «Симс» или геометричное лего, где он сам был несуразным персонажем, но ему не пришло в голову попробовать еще раз – в этот раз с воспоминаниями.

Он мечтал о небе и одновременно ненавидел его за то, что оно сначала бросило его, а потом подкинуло нелепые задания в качестве условий возвращения. Со временем он начал понимать кое-что еще. Там, где ангелы его бросили, пренебрегли им, люди – эти неуклюжие безнадежные человеки – помогли ему подняться на ноги. Люди – это все, что у него было, даже когда он невзначай подглядывал за ними с облаков. Они ничего от него не требовали и не просили доказательств, что он достоин их помощи. Они только ежесекундно вопрошали и, сами того не зная, обращались к нему, но Птица это понимал, потому что все, что он делал сам, – это задавался вопросами и искал ответы. Это было по-человечески.

А еще люди, подумал Птица, обладали качеством, которое было недоступно его пернатым коллегам: им было совершенно плевать на его крылья и они, как никто другой, умели просто быть рядом, когда это нужно больше всего.

На следующий день Птица ушел в академ, хотя боялся, что завеса, так быстро покрывшаяся зияющими дырами, подведет в самый неудобный момент. Его университет мало кого отпускал просто так, но завеса помогла, укрыла его своей мантией удачливости, и академический отпуск ему дали без лишних вопросов. К этому его подтолкнула Надя, сказав, что, если он не может сейчас думать о ненаписанной курсовой по «Федону» и просроченных эссе по эсхатологии, это нормально и он может дать себе столько времени, сколько потребуется. Птица не был уверен, для чего ему нужно это время. Он приобрел привычку бесцельно бродить пешком по Москве, то ли прощаясь, то ли знакомясь с ней заново, и параллельно думал о воде, огне и вере, так и не понимая, с чего начать. Иногда Птице мечталось, чтобы время кончилось само и ему не нужно было думать об испытаниях, завесе и ангелах. Он не хотел ничего решать и выбирать из опций, ни одна из которых не виделась ему хотя бы относительно неплохой. Ему хотелось, чтобы все стало как раньше, но он знал, что так уже никогда не будет. В своей панической суетливости и со своими тревожными руками, пропахшими сигаретами, он очень подходил Москве – та мигала светофорами на ночных перекрестках, сверкала мокрым асфальтом после весеннего дождя, наперебой предлагала ему услуги тарологов и флористов, пихая в ладони цветные рекламные бумажки. Такую Москву Птица любил, ей Птица был под стать. Помыслить себя вне этого суматошного города с каждым днем было все сложнее.

Илья и Лиза изнывали на парах, судорожно дописывали курсовые, переписывались с научниками в три часа ночи в ненавистном мессенджере фейсбука и лагающей аутлуковской почте. В общем чате то и дело мелькали мемы с грустными, не вывозящими котятами и надежды куда-нибудь уехать всем вместе, как только этот ученический кошмар закончится. Птица на сообщения реагировал редкими стикерами с собачкой-силачкой, которая словно не только сдала курсовую, но и уложила на лопатки комиссию по защите работ.

Надя уехала в Изборск завершать четверть с третьеклашками, но обещала обязательно вернуться летом – продолжить свою меловую ботанику в каком-нибудь новом для нее районе Москвы и обязательно провести Птице экскурсию по лучшим, по ее мнению, кофейням третьей волны в центре города. Птица в кофе не разбирался – растворимая химозная штукенция из пакетиков три в одном была ему в самый раз, и он не пытался узнать больше, но Наде удалось переманить его на сторону кофе из турки. Если бы Птице предлагали новые легкие крылья взамен тяжелых старых каждый раз, когда у него выкипал кофе, пачкая всю плиту, он бы уже давно улетел на небо. Ха! На досуге он придумывал подобные крылатые шутки и жалел, что нет какого-нибудь стендап-проекта для упавших недотеп, а то он точно стал бы микроселебрити.

Птица собрался с силами и убрался в своей захламленной квартире чуть ли не впервые за все три года жизни тут. Он задавался вопросом: когда перестанет действовать завеса от крыльев и настоящие арендодатели заявятся за квартплатой, которую он ни разу не платил? Он надеялся, что, если такой момент и произойдет, это будет еще очень нескоро и он успеет что-то сделать со своей жизнью, чтобы не зависеть от завесы – или улететь.

Он не раскрывал крылья с того самого визита Ильи: боялся увидеть их снова серыми и почувствовать груз за спиной. Ему хватало груза на сердце, поэтому крылья оставались спрятанными, а он иногда сидел на кровати, обняв себя руками, косился за спину измотанным взглядом и представлял парящую белоснежность.

Где-то под конец мая, когда он стоял и курил в распахнутое окно, ему в голову закралась крамольная и страшная мысль: «Если бы сейчас крылья оказались легкими как перышко, ты бы улетел? Без условностей, без испытаний?» В ужасе и совсем тихо, выдыхая дым, Птица вдруг честно сказал себе: «Совсем не уверен, что улетел бы. Меня там никто не ждет».

Он застыл, затушил сигарету и забрался на хлипкий подоконник. В растерянности прокручивал эту мысль в голове по кругу, пока совсем не выдохся и не запутался в своих чувствах. Птица думал о Ру и небе, о голубях за окном, которые, после его внутренних признаний, вдруг закурлыкали будто протестующе. Он ощущал себя странно, но, когда он признался самому себе в нерешительности и противоречивых чувствах насчет неба, ему стало чуть легче дышать. Части его казалось, что причина всего лишь в свежести еще не нагревшегося утреннего воздуха, но другая, более искренняя и одновременно жесткая его часть, задумалась: вдруг Надя была права и все, что от тебя требуется, когда ты совсем не вывозишь эту жизнь, – это двигаться медленно, шаг за шагом, относиться к себе нежнее и позволять жизни случаться?

Заботиться о себе было непросто, но постепенно он учился обращаться за помощью – к Илье или Наде, когда чувствовал, что поступает с собой нечестно или вовсе жестоко. Птица думал, что умение просить о помощи всегда было одним из человеческих качеств, которые он не понимал, находясь на небе. Он был уверен, что всегда может справиться один – он же, как-никак, ангел! А вот наблюдать за людскими потугами и сомнениями, пока те с трудом брали себя в лапки, было увлекательно. Кто ж знал, что на самом деле требуется куда больше храбрости, чтобы обратиться к близким, когда тебе тяжело, чем героически страдать одному. Иногда ему не надо было ничего говорить – его понимали с полуслова, и в груди Птицы разливалась нежная благодарность.