Птица

глава 19 птица

Ехали долго, с перерывами на хот-доги и горький кофе на автозаправках и перекуры в кукурузных полях. Илья порывался украсть початок кукурузы для Леры, даже полез в поле с сигаретой в зубах, но быстро вернулся: для кукурузы было еще рановато.

– Не расстраивайся, в следующий раз обязательно украдешь мне самую желтую кукурузу, – успокаивала Илью Лера, гладя по волосам. Тот, скуксившись, кивал.

Через три часа дороги Лизин плейлист с русскоязычным инди закончился и она, тяжело выдохнув, позволила ребятам включить свою музыку. Так Надя познакомила их с грустными, но вайбовыми думерскими песнями группы «Дурной вкус».

За Торжком асфальтированная дорога исчезла, что вызвало коллективный разочарованный вздох. Лиза убавила громкость на магнитоле, и все оставшееся время ребята дружно молчали, подпрыгивая на сиденьях, пока Лиза, нервничая и дергаясь, пыталась справиться с ямами и при этом не укокошить ни нежно любимую ею машину, ни морщащихся от ухабов друзей.

Немного не доехав до церкви, о которой так грезила Лера, Лиза встала на обочине весьма условной дороги с глубокой колеей и провозгласила:

– Все, друзья-товарищи, отсюда идем выгуливаться пешочком.

Все в один голос выдохнули и начали выгребаться из машины, разминая затекшие ноги-руки-спины. Птица с наслаждением похрустел лопатками и шеей, потянулся, опершись о машину, и глубоко вдохнул свежий воздух.

– Хорошо как, – протянула Надя. Она оперлась на машину рядом с Птицей, вслушиваясь в птичье воркование в высоких деревьях, которые окружали дорогу с обеих сторон.

– Это точно, – вторил ей Птица, улыбаясь. Потом он подошел к Илье, тот закинул ему руку на плечо. – Это же тот лес, да?

Тот кивнул, вглядываясь в лесную чащу.

– Ты помнишь, где вы меня нашли?

– Попробуем отыскать, если хочешь, – ответил ему Илья. Птица в ответ угукнул и закивал головой. – Друзья, вы пойдете вглубь? Или тут пошатаетесь, подождете нас и вместе пойдем уже до заброшки?

Девушки переглянулись.

– Мне и тут окей, – ответила Лиза из глубины бейби «шеви», разваливаясь на пассажирском сиденье и закидывая ноги на приборную панель. – У меня стресс после этой дороги.

– Ну, Лиз, в первый раз как будто, – засмеялся Илья.

– Наши дороги каждый раз как в первый, – мрачно буркнула она.

– Мы тоже тут потусим, – сказала Лера, смачно чмокая Илью в щеку. – Вы только там не заблудитесь, надеюсь, сеть ловит.

Илья дергано проверил телефон, чудом вызволенный из пожара днем ранее, – оставаться без связи он не любил и дико паниковал в таких ситуациях – и облегченно выдохнул, увидев полоски 3G на экране.

– Вроде нормально! Но мы постараемся недолго. А то вдруг, Лер, твоя заброшка развалится.

– Ты быстрее развалишься, чем моя заброшка, – ответила она ему, сложив руки на груди. В ответ Илья отсалютовал ей двумя пальцами и потащил Птицу в глубь леса.

Торжокский лес в нескольких километрах от Дмитровского села, в котором, по рассказам Леры, стояло всего-то домов десять, казался Птице бескрайним и шумным, будто море деревьев. На море он никогда не был, но был уверен, что звучит оно как-то так, объятое звенящим лихорадочным ветром. С Ильей они брели по кочкам, перепрыгивали через овраги, широко переступали через сухие ветки, застилавшие моховой ковер леса.

Они молчали, но Птице думалось, что у Ильи так же, как у него самого, сжималось сердце, когда он воспроизводил в памяти свернувшегося калачиком Птицу около огромной ямы в окружении шепчущих осин. Илья, может, и не знал, что это осины, может, и шепота их он не слышал, но это было неважно. Многоголосье осиновой листвы Птица так и не смог выкинуть из головы. Оно грезилось ему и в беспамятстве, но тогда он не мог разобрать, что это. Интересно, они все еще будут говорить с ним или он совсем стал человеком?

«Дуреха ты, Птица, дуреха», – пронеслось по чаще. Они вышли в подлесок, и Птица тут же его узнал. Вон и яма, оставшаяся после того, как он грандиозно врезался в землю. Дожди залили ее водой, и она казалась зеркальным кругляшком, отражающим в себе пристальные осиновые очи.

– Кажется, оно, Птица, – сказал ему Илья, обходя по краю яму.

Илья прислонился к тонкой осине, и ее округлый черный глаз выглянул у него из-за плеча, всматриваясь в Птицу. Птица крутил головой, пока не потерял равновесие, хватаясь рукой за ближайший ствол. Тишина прерывалась трепетанием осиновых листьев в верхушках да ползающими летними жучками, спешащими по своим лесным делам. Осины как будто наклонялись над Птицей, ветвями расковыривая его внутренности и шепча вразнобой так, что он ничего не мог уловить в какофонии голосов. Птице вмиг показалось, что он стал втрое ниже ростом, сгорбился, а время вокруг тянулось сонным дождевым червяком. Солнце, так яростно жарившее еще пару часов назад, потускнело и притихло. В зеркало воды плюхнулась отсохшая ветка, и на осиновом стволе тут же образовался новый глаз.

«Дуреха, дуреха, дуреха», – продолжали осины. Птица резко обернулся на шепот, внутри него дотлевала старая обида за нелепое падение.

«Ну, может, и дуреха, – подумал он в ответ многооким осинам, не сомневаясь, что они его слышат. – Но, кажется, я справляюсь и все хорошо, слышите? Может, не так, как раньше, но по-другому, и это тоже немало».

Птица чувствовал под пальцами гладкую кору, она темнела ближе к глазницам. Он трепетно обвел пальцами осиновые веки. Илья наблюдал за ним по другую сторону ямы-зеркала, не говоря ни слова. Ему показалось, что за спиной Птицы мелькнула тень, но это был такой крошечный момент, что он даже не стал говорить об этом другу, погруженному в свои мысли. Он даст ему столько времени, сколько нужно.

«Ты повзрослел, Птица», – говорили осины.

«Ангелы не взрослеют».

«А ты ангел?»

Птица опустил глаза. Сам себе он казался несносным оборванцем, по дурости соскользнувшим с облака, пока курил втайне от взрослых, подсматривая за людьми, которые потом стали лучшей частью его человеческой жизни. Он ступил на землю грязным и босоногим, грустным и отчаянным, а потом его постепенно одели, отмыли и дали какую-то надежду. Много бесконечностей назад он бы не стал ждать этого от людей, но был рад ошибиться.

«Наверное, это уже неважно, – ответил Птица осинам. – Что есть, то есть».

«Дуре-е-е-еха», – снова протянули осины, но в этот раз в шелестящих голосах дребезжала тихая ласка.

«И я вас люблю», – сказал им Птица, отняв руку от осинового глаза. Он повернулся к Илье, тот стоял, прислонившись затылком к дереву и закрыв глаза.

– Пойдем?

– Да. Ты как?

– Как-то, знаешь… – попытался подобрать слово Птица. – Такое радостопечалие…

– Это как?

– Как будто чуточку грустно, но правильно, – мягко ответил Птица. Илья улыбнулся ему в ответ и след в след пошел за ним, едва не споткнувшись на краю ямы. Птица последний раз окинул взглядом подлесок и пошел вперед, больше не оборачиваясь.

У машины их ждали Надя, Лера и Лиза. Когда Илья с Птицей вышли из чащи, девчонки обеспокоенно повернулись, безмолвно спрашивая: ну, как оно? Илья показал большой палец, а затем развел руками. Это мало что объясняло, но по-другому рассказать не выходило.

До Успенской церкви, колокольней выглядывающей за поворотом, они шли пешком, то и дело вальсируя на колеях и стараясь не упасть в грязь. Лиза нервно оборачивалась на машину, переживая за нее и нервно шутя, что она относится к ней, как Роджер Тейлор, потому что она тоже «ин лав виз хер кар».

– Все будет нормально, Лиз, мы уже не в первый раз так делаем, – безуспешно пытался успокоить ее Илья.

– Знаю, знаю, но все равно волнуюсь, – беспомощно взмахивала руками она.

Лера, убедившись, что с Ильей и Птицей все в порядке после похода в лес, не прекращая трещала о строительстве церкви, сыпала датами налево и направо и убеждала их, что «ну я, конечно, понимаю, что классицизм для скучных, но, ребят, обещаю, фрески стоят каждой классицистической пилястры». Архитектуроведов среди них не было, так что с ней никто не спорил, но каждый надеялся уже дойти до долгожданного четверика с ротондой, чтобы наконец оказаться на твердой земле, не боясь оступиться и провалиться в грязь.

Церковь была небольшой, выделялась облупившейся побелкой и крошащимся красным кирпичом. С западной стороны выступала невысокая колокольня, ничем не примечательный треугольный фронтон под чересчур большим световым барабаном, а с востока примыкала апсида.

– Люблю апсиды: по ним можно определять стороны света, – пошутил Илья, пока ребята стояли полукругом, разглядывая рассыпающееся уже почти сотню лет здание. Лера засмеялась в ответ на шутку, умильным взглядом окинув Илью. Остальные шутку не просекли: не каждый день задумываешься о том, что большинство апсид глядит вытянутой триадой окошек на восток. Церковь окружали нелепый ярко-оранжевый забор и косое старое кладбище, глядящее крестами на развалившийся фронтон со стороны апсиды. Близко-близко к забору торчала пара облезлых и кривых елок, они шатались при каждом порыве ветра и клонились над ржавыми могильными оградками.

– Грустное зрелище, – прокомментировала Лиза. Птица согласился, поглядывая на Леру, которую за плечи обнимал Илья. Она, думал Птица, кажется, и правда переживает за всю эту разруху, а не просто разбрасывается фактами, почерпнутыми во время полночных штудирований архивов в Библиотеке иностранной литературы. Лера притихла, только печально окидывала взглядом кирпичные прорехи в церковных стенах.

– Пойдем внутрь? – тихо спросила его Надя, пальцами хватаясь за рукав рубашки.

– Пошли, – кивнул он ей, и они стали пробираться по узеньким проходам между оградами, цепляясь за травы, которые обнимали кладбище своими корнями и листиками. Надя продолжала крепко держаться за мягкую ткань его рубашки, и Птица, идя впереди, взял ее за руку, коротко улыбнувшись.

Чем ближе они подходили к церкви, тем сильнее Птица чувствовал, как внутри нарастает беспокойство. Оно тяжело оседало в его внутренностях, сжимало их мощными лапищами, заставляло суетливо расковыривать кожу на пальцах. Церковь приближалась устрашающей и полупустой громадой, и Птица закинул голову, чтобы рассмотреть шпиль колокольни, устремленный в небо. С близкого расстояния здание перестало казаться маленьким. Птицыны лопатки предупреждающе начали зудеть, и он шумно втянул воздух через нос. Так же он себя чувствовал перед испытаниями водой и огнем, только тогда не совсем понимал, что так отчаянно звенело внутри.

В церковь Птица с Надей вошли через проход под колокольней, лихо переступая через груды кирпичей, отвалившуюся облицовку и сломанные ветки деревьев, успевших врасти в здание за десятилетия заброшенности. Пахло сыростью и плесенью, стены отдавали зеленоватым – это мох обильно покрывал полуколонны, добирался до разрушенных временем фресок между ними, прорастал через стыки кирпичей, погружая все пространство в малахитовую пещеру из сказок Бажова.

Надя и Птица расцепили руки, осматривая едва заметные фрески. Воздух внутри церкви был холодным, морозил и хватал за нос незадачливых людишек, одетых не по погоде, вырывал изо рта белый пар, так что казалось, будто, зайдя в церковь, они незаметно для самих себя попали в другой сезон, перелистнули страницу лета сразу ближе к ледяному ноябрю.

В церквях, заброшенных или нет – не суть, на Птицу всегда нападала неуверенность. Он неловко крутил головой по сторонам, затихал и чувствовал себя странно неуютно, как будто его научный руководитель читает его курсовую прямо при нем. Птица сказал осинам правду: уже неважно, ангел он или человек, залечил ли Ру его крылья или оставил медленно испаряться, но в церквях Птице все еще чудилось, будто ему тут не место. В отличие от действующих церквей у заброшек была одна прелесть: на него никто не косился и он мог спокойно бродить кругами, не боясь чужих взглядов.

Он прошел туда, где когда-то был алтарь, а теперь невысокий свод подпирали краснокирпичные колонны, загораживая проход в апсиду. Крыши не было, и в ней гулял холодный ветерок с едва заметной моросью, внезапно нагнавшей ребят в области. Птица прошел в апсиду, погруженную в зеленые заросли, и уставился на фреску на небольшом участке стены с побелкой, облезшей в нескольких местах. На ней был контурно изображен Христос во славе, который восседал на троне со сферой-мирозданием в левой руке и округлым нимбом за коронованной головой. Его с двух сторон окружали ангелы, опустившие взоры, и за их спинами все еще отчетливо был виден небесно-синий фон. Птица, прикусив губу, выдохнул, все еще в упор глядя на ангела за левым плечом Христа. На секунду ему показалось, что тот смотрел на него в ответ, но Птица был уверен, что это просто игра воображения. Он смотрел на местами облезшую, но все еще яркую синюю краску, очерчивающую ангельские крылья. Он с грустью подумал о своих крыльях и в порыве потянулся через плечо, цепляясь пальцами за лопатки.

Его объяло невысказанное отчаяние и тоска по полету. Он закрыл глаза и выдохнул. Нет, осинам он не врал, все было хорошо и он правда справлялся, но это не значило, что он не мог горевать по прошлому. Он опустил руки, весь встряхнулся и вышел из апсиды. Надя, закинув голову вверх, бродила под основной церковью, разглядывая световой барабан.

– Смотри, ангелы! – сказала она, услышав шаги Птицы.

Птица вздрогнул, а когда поднял взгляд, и правда увидел ангелов, будто плясавших в купольном поднебесье. Он смотрел в единственный доступный ему сейчас небосвод, не отводя глаз. Ангелы кружились под куполом, трепетали пушистыми крыльями, легко ступали по вихрящимся фресочным облакам и смотрели на апостолов в разноцветных одеждах, нарисованных между окнами, которые были грубо заколочены деревянными досками.

Сердце у Птицы снова сжалось, и он судорожно вздохнул. Вот он на земле, а там, где-то высоко-высоко, ангелы, чьи крылья наполнены полетом и бессердечным ребячеством. Крылья Птицы, запертые в лопатках, едва слышно зазвенели. Птица опустил голову и огляделся вокруг: полутемное пространство было наполнено стылым и медленным воздухом, оно прохладой обдавало его щеки и заставляло простудно шмыгать носом. Полутьма почти незаметно мерцала белыми точками, а потом вдруг окатила Птицу блестящей волной. Он сжался в страхе и обернулся на Надю – та стояла совсем рядом и тоже разглядывала мерцающий воздух, чуть хмуря брови.

– Ты видишь? – спросил он тихо, ища ее взгляд.

– Да, – так же тихо ответила Надя.

Они смотрели друг на друга в тишине, которая иногда прерывалась звонкой капелью по разрушенному кирпичному полу, балкам и листьям растений, проросших сквозь пол. Звон становился громче. Мысли из головы Птицы испарялись, будто импульсивно стертые ластиком.

– Птица, – вдруг негромко сказала Надя. Она подошла к нему сзади и легко коснулась ладонью его спины. Птица замер. Надя ласково погладила его лопатки. – Покажи мне свои крылья, Птица. Пожалуйста.

Птица зажмурился, лихорадочно закачал головой. Надя молчала, все еще держа ладонь там, где теплились его крылья. Птице было страшно.

– Я не знаю, что с ними, – прошептал он. – Я не уверен, что Ру сделал лучше. Может, я выпущу их – и они исчезнут, на раз-два. И все.

– Ты чувствуешь их? – мягко спросила Надя. От ее ладони волнами шло тепло.

Птица кивнул.

– Ты не узнаешь, что с ними, если не посмотришь. Будешь гадать и сомневаться. Не сомневайся, Птица. Я рядом. Поверь в них. И в себя.

Птица выдохнул и вздрогнул. Воздух вокруг него дребезжал и переливался жемчужным светом, искрился. В голове было пусто, как в заброшенной церкви, только пульсировал образ крыльев, наполненных высотой. Крылья были небом, но крылья принадлежали только ему, а не небу, и сейчас он явственно это чувствовал. Он был полетом, и полет был им. Все сомнения и беготня от неба к земле и обратно, шаткие попытки удержаться и зависнуть где-то между, так долго державшие его крепкими стыдными наручниками, вдруг рухнули. Не было никаких баррикад. Не было никаких сторон. Был только Птица – крылатый и легкий, не старающийся угодить ни ангелам, ни людям. Сияло не пространство, а он сам – желанием открыть важную часть себя Наде, довериться ее ласковым ладоням и показать себя таким, какой он есть, что бы ни случилось дальше.

Птица распахнул глаза. В подкупольной тишине были слышны только кружащийся ветер и запоздалые дождевые капли, звонко срывающиеся со сводов. Он сосредоточился на чувстве полета и Надиной ладони на спине. Страха не было, была только любовь. Он услышал трепет перьев, вырвавшихся из костяной клетки его лопаток. С земляного пола поднялась пыль, Птицу подбросило, а по телу пробежали мурашки. Он вдруг понял, что дело не в холоде.

– Посмотри, – услышал он голос Нади, а потом почувствовал, как она почти незаметно провела ладонью по перьям его крыла. – Посмотри, Птица.

Птица перевел взгляд на крыло, по сравнению с которым даже высокая Надя, стоящая рядом, казалась крошечной. Его крылья светились белоснежностью, подрагивали в ожидании полета, перья колыхались, заигрывая с ветерком, а сам Птица чувствовал себя таким легким, каким не был уже давно. Птицу мурашило с ног до головы.

Он закрыл рот рукой, все еще таращась на свои лучезарные крылья – как в первый раз, хотя за вечность на небе он и не помнил, когда увидел крылья впервые: казалось, что они были всегда, и поэтому он относился к ним как к должному, не осознавая, что они могут его подвести. Или он их?

– Они такие красивые, Птица. – Надя улыбалась ему, зарываясь пальцами в огромные кроющие перья. Птице понадобилось время, чтобы вспомнить, что его материальным легким все еще требуется кислород. Он непонимающе посмотрел на Надю, ловя ее взгляд:

– Почему сейчас?

Та пожала плечами, все еще разглядывая каждое пушистое перо. Потом она оглядела его всего, отошла на шаг и склонила голову.

– Возможно, потому что крылья перестали быть самоцелью. Перестали быть точкой, на которой ты замкнулся. Ты искренне поверил в них – в себя. Может, это все, что было нужно. Может, это всегда самое важное.

Неожиданно для себя Птица кивнул, понимая, о чем она. Между ними царили мягкость и бережность. Взгляд Птицы метался между Надиными глазами и ангелами в куполе, которые, как он раньше, с любопытством наблюдали за земными мытарствами. Он внимательно разглядывал плоские изображения ангелов, пока не понял, что они все ближе и ближе, а он, впервые за столько лет, легко парит в воздухе, размахивая крыльями в пространстве церкви. Это было неидеально и неуклюже, но сейчас этого было достаточно. Птица рукой коснулся самого центра купола, окрашенного в нежно-розовый, и завис там, чувствуя себя одним целым с крыльями. Те радостно звенели, истосковавшись по Птице, который так долго тонул в сомнениях и страхе, горел злостью и обидой – и наконец воспарил.

Его голова была пустой, он ни о чем не думал, только крылья его подрагивали, иногда врезаясь в стены барабана. Сверху на него сыпалась штукатурка, оседая розовой крошкой на его волосах, но он только радостно и беззаботно смеялся, наслаждаясь полетом. В легкости и воздушности он ощутил себя собой, и в этой самости он почувствовал силу и храбрость, которые так безуспешно пытался собрать в кучку, пока в одиночестве мучился и проходил испытания, тревожился и кружился на месте, никого к себе не подпуская. Он усмехнулся и покачал головой, кончиками пальцев касаясь деревянных перекрытий купола.

Все эти испытания были не для демонстрации преданности небу, не для выбора сторон. Испытания были для того, чтобы он решил сам за себя, чего на самом деле хочет. Испытания были о нем. Он никогда этого не понимал, потому что всегда был вестником и никогда – испытуемым. Все было о нем и о его выборах, а он был слишком погружен в «стороны», «баррикады» и небесные пугалки, чтобы задуматься о себе. Теперь все казалось прозрачным и кристальным, как лед Байкала.

Птица опустил глаза. Внизу ждала Надя, подтянулись Илья с Лерой и Лиза. Они во все глаза смотрели на парящего Птицу и улыбались. Птица широко улыбнулся им в ответ, тряхнул лохматой головой. Он медленно приблизился к ребятам, стоявшим полукругом в развалинах церкви, и завис в метре над землей, оглядывая каждого трепетно и сердечно. Они не сводили с него спокойных внимательных взглядов, будто уверенные в нем и в том, что он делает. Птица был настроен решительно.

– Что скажешь? – спросила его Надя. Птице думалось, что она видит его насквозь. В эту самую минуту ему было ничуть не страшно.

– Все. Это последнее, – негромко сказал он, косясь на светящиеся крылья.

– Последнее испытание? – переспросил Илья, обводя взглядом пространство. Оно все еще мерцало, но с каждой секундой огоньки блекли и таяли. – Это тебе там сказали?

Птица покачал головой, а потом посмотрел вверх, на фреску с ангелами под куполом. Никто ему ничего не говорил, но сердце у него было спокойное и билось размеренно, без единого тревожного колыхания. В голове чуть звенело, когда он пытался поймать взгляды нарисованных ангелов, но звон этот постепенно затихал, пока не остался эхом на краешке сознания.

– Что теперь? – снова подал голос Илья.

Птица переглянулся с Надей, задержал взгляд на Лере и Лизе, а потом остановился на Илье и улыбнулся.

– А теперь – домой, – ответил он. – Поехали домой.

Птица напоследок бросил взгляд под купол, еще разок оглядел свои пушистые и легкие крылья, улыбаясь себе под нос. Небесный звон в голове прекратился. Его сменило последнее произнесенное им слово: «Домой, домой, домой». Оно отбивало уверенный ритм, перемежаясь со стуком его сердца.

Он больше не нуждался в отмашке от неба, чтобы решить, что делать дальше, понял он. Не нужно советоваться и спрашивать, какой выбор будет верным: никто не мог гарантировать, что он поступает правильно. Не нужно было ни с кем согласовывать планы. Он явственно почувствовал, что теперь это был только его выбор – и ничей больше. Все, что Птица мог прямо сейчас, – решить сам за себя, чего он хочет, и взять за этот поступок ответственность. А дальше плясать по ходу дела – шаг за шагом, день за днем, минута за минутой.

Тихонько пружиня на ногах, Птица опустился на землю.