Птица

глава 5 первомай

Домой Птица не торопился. Москва пропиталась дождем, застыла в ожидании майских праздников, смеялась по-ребячески то тут, то там. Птица, увязнув в своей голове, слонялся по двору, не желая застрять еще и в четырех стенах квартиры и поехать кукушечкой окончательно. В руках он крутил новенькую пачку сигарет. Кассирша с абсурдно высокой прической в «Пятерочке» хотела было спросить у него паспорт, не веря его возрасту, но потом вдруг оглядела его с ног до головы и молча пробила сигареты и дешевую синюю зажигалку.

Раньше Птица не обращал внимания на подобные «сбои в системе». Паспорт, обнаруженный в кармане куртки, на его глазах превратился в бесполезную помятую книжку с розовыми страницами. То же самое произошло со студенческим билетом и социальной картой – стоило Птице найти их своем бардаке и дотронуться пальцами, раскрыть, как буквы и фотографии спешно осыпались на пол серым пеплом. Опознавательных знаков, над потерей которых тряслись обычные люди, у него не осталось. Он был уверен: едва найдет еще какой-нибудь документ, будь то полис ОМС, свидетельство о рождении или ламинированная карточка водительских прав, его данные в этих документах тоже исчезнут, оставив после себя незаполненные шаблоны.

Он съежился, думая об этом. От кучи тревожных мыслей, снующих в голове, он едва не оступился на желто-зеленом бордюре, по которому вышагивал туда-сюда уже пятнадцать минут. Он в этом мире никто и никому не нужен. Но если его пропажи не заметили наверху, значит, он и там особо никому не сдался? Эта мысль его особенно ужасала. Как ангел, он, конечно, знал, что никакой сакральной цели существования нет и каждый превращает «существование» в «жизнь» самостоятельно, и именно за этим он всегда с любопытством наблюдал – за провалами и успехами, за хорошим и плохим, что тоже было всегда относительно, но неизменно увлекательно.

Теперь, помня все и по-прежнему торча на земле с отяжелевшими крыльями, он ощущал растерянность. Строить жизнь было страшно и непонятно, но сидеть в ожидании, пока о нем вспомнят там, он тоже не мог. Ведь за эти годы никто так и не вспомнил.

Он закурил и с непривычки закашлялся. Это было совсем не похоже на перекуры за облаком: дыма было слишком много, и он чувствовал, как тот наполняет его легкие – настоящие, а не метафизические, как было на небе.

– Птица? – услышал он голос и, спрыгнув с бордюра, обернулся. Накинув на плечи фиолетовый дождевик и держа в руках множество новеньких разноцветных мелков, стояла Надя. Она аккуратно сделала пару шагов к нему, будто боясь спугнуть. «Мда, после последней нашей встречи это немудрено», – подумал Птица.

– Привет, – тихо сказал он.

– Ты в порядке? Немного напугал меня, так убежав в прошлый раз.

Птица замялся, думая, как ей ответить. Что-то в ней – ее спокойная уверенность, прямой взгляд? – притягивало его, и он не хотел показаться ей чудаком.

– Да. То есть не очень, но… – Он пожал плечами.

– У тебя как будто паническая атака началась. Прости, если спросила что-то лишнее – ну, там, про родителей или имя, – сказала она ему.

– Просто раньше никто не спрашивал, – сказал Птица.

– Ты не должен отвечать, если не хочешь.

Птица посмотрел на нее, впервые выдержав взгляд ее упрямых глаз. Он заметил, что Надя перебирала в руках разноцветные мелки – они пачкали ее пальцы, оседали разноцветной пыльцой на гладкой поверхности дождевика.

– Зачем мелки? – спросил Птица.

– О, это для меловой ботаники.

Птица непонимающе поднял на нее глаза. Она рассмеялась в ответ:

– Пойдем покажу.

Ничего не спрашивая, Птица пошел за ней. Надя остановилась на другом краю двора около чьего-то подъезда и опустилась на корточки, вывалив мел на успевший подсохнуть после дождя асфальт.

– Иди сюда, – махнула она ему рукой, призывая присоединиться к ней. Птица неловко опустился, все еще не понимая, что она делает. Надя уже выбирала мелок из пестрой кучки и, остановившись на желтом, показала им на небольшое растение, пробивающееся из трещины в тротуаре совсем рядом с бордюром.

– Знаешь, что это за растение? – спросила она у Птицы.

Тот покачал головой.

– Это тысячелистник. Смотри, он такой маленький, но уже тянется вверх и успел расцвести! – Она показала мелком на корзинки, сплошь заполненные крошечными розовыми цветками. – На самом деле, мало кто обращает внимание на растения под ногами, особенно в городе. Вот мне и захотелось писать их названия мелом на асфальте. Может, кто-то посмотрит вниз и вылезет из асфальтовых джунглей хотя бы ненадолго. У нас в Изборске выбор растений побольше, конечно, только их не подпишешь: асфальт не тот.

– Ты из Изборска?

– Ну, вообще из Москвы, похоже, мы соседи – я живу в том доме, – оглянулась она через плечо и махнула рукой. Дом Птицы действительно стоял по соседству. – Но я работаю учительницей начальных классов, так меня забросило в Изборск. Приезжаю домой на каникулы или по выходным, когда получается.

– Я, кажется, живу тут уже три года, но ни разу тебя не замечал, – сказал Птица, вставая на ноги. Надя не торопилась, точеным учительским почерком подписывая тысячелистник обыкновенный и выводя к нему стрелочку. Собрав мелки и поднявшись следом за Птицей, Надя отряхнула руки.

– Зато я вот тебя заметила, – улыбнулась она. – Да и как тут не обратишь внимание на человека с докторской степенью по йогуртам.

Птица рассмеялся:

– Да уж, этого у меня не отнять.

– Ты где-то учишься? – спросила Надя, пока они вместе шли к детской площадке во дворе, окруженной многоэтажками.

Птица тяжело вздохнул, потер шею. Теперь, когда он все про себя помнил, ему было странно говорить о своей жизни на земле – это чувствовалось как-то неправильно, по-игрушечному. «Не выпендривайся, ты же не можешь сказать ей правду», – мысленно одернул он себя.

– М-м, да. На философском на третьем курсе. Кампус на Старой Басманной, – проговорил Птица вслух.

Они сели на лавочку под белой сиренью, та обняла их весенними запахами, низко спускаясь на плечи под тяжестью множества маленьких цветков. Птица бездумно запустил руку в ветви, на ощупь изучая тонкие, но сильные ветви, гладкие округлые листья и мягкие бутоны. Цветочный запах ударял в нос, погружал в апрельский вечер. В момент разбавив синие сумерки, зажглись оранжевым фонари, потрескивая электричеством над головами Птицы и Нади.

– Москва – большая деревня, да? – со смехом сказала Надя. Птица непонимающе повернулся к ней. – Я тоже училась на Басманной. Два года назад окончила филфак, но потом пошла преподавать детям по той программе для учителей, знаешь?

– Да, слышал что-то такое. И как?

– Тихо, – улыбнулась она ему. – То что надо, плюс чувствуешь, что занимаешься чем-то дельным. Мне очень запал в душу Изборск с этими его крепостями, океанами травы – стоишь вот в ней, а ее так много, и она так колышется, будто ты не в поле стоишь, а в зеленом море. С непривычки бывало тяжело и странно без московских мажорств типа кофе в стаканчике перед парами или бесконечных ежевечерних ивентов. Но потихоньку становилось лучше, а я приучилась не бегать двадцать четыре на семь, как в Москве. И так шаг за шагом. Думаю, сейчас я могу сказать, что довольна жизнью. Не всегда, конечно, но в основном.

Надя рассказывала спокойно и размеренно, четко проговаривая каждое слово. От нее веяло какой-то силой, запредельной уверенностью и верой в то, что она говорит. Птица пока не понимал, чем Надя отличается от того же Ильи, но он чувствовал, что рядом с ней его беспокойное сердце и дурная голова замедлялись, выныривали из тревожного болота и просто были. Он будто бы заземлялся и наконец-то мог обратить внимание на происходящее здесь и сейчас. После нескольких лет игры в жизнь это казалось почти диким, но Птица поймал себя на том, что ему такое нравилось.

Он улыбался ее словам, кивая и смеясь рассказам о третьеклассниках, поделках из дубовой коры и первых уроках МХК, на которых Надя влюбленно рассказывала об элевсинских мистериях и критском театре. Она, серьезно сводя брови к переносице, слушала конспирологические теории Птицы о «Пире» Платона и концепции родственных душ. Небо над их головами стемнело, и Надя с грустью обратила внимание, что в центре совсем не видно звезд по ночам. Птица кивнул в ответ, вперившись взглядом в темно-синее ночное небо. Звезд и правда не было, только в серо-фиолетовых облаках маячком света висел серп луны. «Если бы сейчас какой-нибудь ангел глянул вниз, он бы меня наверняка даже не узнал», – тоскливо подумал Птица.

– Эй, – коснулась его плеча Надя, заметив, что он загрузился. – С Вальпургиевой ночью тебя, Пернатый. С маем.

– И тебя.

Этот первомай был в его земной жизни всего лишь третьим, но, раз остальные прошли под защитной вуалью исчезнувших крыльев, чувствовался он как первый. «Пусть и будет как будто первый», – подумал Птица, все еще смотря на тонкий месяц в теперь уже майском небе.