Пустой гроб

Глава четвертая НОВЫЙ САНИТАР

Было одиннадцать вечера. Моросил мелкий, частый дождик; над Булонским лесом и над пустынным в столь поздний час бульваром Майо навис густой туман.

По темному бульвару, на малой скорости медленно ехал автомобиль, освещенный обычными фонарями; водитель не посчитал нужным включить фару, которая горделиво выпячивалась в передней части машины.

Рядом с шофером сидел человек, он дрожал от холода и кутался в широкую пелерину с высоко поднятым воротником.

— Сейчас сворачиваем налево, на авеню Мадрид? — склонился к нему водитель.

— И да, и нет, — отвечал его спутник. — Фасадом лечебница действительно выходит на авеню Мадрид, но нам-то нужен черный ход; придется подъехать по переулку, с другого конца сада.

Водитель покачал головой:

— Покажешь, где надо сворачивать.

— А ты что, здесь никогда не был? — удивился его спутник.

— Не приходилось, — ответил механик, — меня ведь мало используют в Париже, я все больше разъезжаю по другим местам.

Механик замедлил ход, просигналил случайному прохожему, затем, следуя указаниям своего спутника, миновал авеню Мадрид, двинулся по улице Ферм, свернул налево и попал в узкий, грубо мощеный переулок, зажатый между двумя рядами высоких домов; тротуара в переулке не было, но был сточный желоб, тянувшийся посреди пешеходной дорожки.

— Черт возьми! — вырвалось у механика. — Темно, хоть глаз выколи. Не знаю, смогу ли я развернуться, а если дать задний ход, так по такой узкой дороге далеко не уедешь.

Спутник успокоил его.

— Выедешь с другой стороны, здесь нет тупика.

В ту же секунду спутник механика тронул его за руку:

— Останавливайся, приехали.

— Верно, — сказал механик. Он выключил зажигание и остался в машине, а его спутник поспешил к низкой двери, скрытой в увитой плющом стене, и нажал на кнопку звонка.

Звонок был отлично слышен в любом уголке главного корпуса и даже в подвальных помещениях лечебницы, возглавляемой хирургом Полем Дро.

В справочном, где на стуле дремал камердинер, раздался трезвон.

Соскочив со стула, камердинер поспешно натянул лежавшую куртку, вышел прямо в сад, направился на другой конец парка и отпер дверь спутнику шофера.

На посетителя он взглянул бегло, автомобиль же рассмотрел очень внимательно.

Причудливое сооружение представляла собой эта выкрашенная в темно-зеленый цвет машина: высоченный кузов был увенчан длинной горизонтальной коробкой, а с двух сторон огромного ящика, служившего задней частью кузова, торчали вентиляционные щитки.

— Это и есть похоронный автобус? — обратился камердинер к звонившему.

— Угадал, старина, — ответил мужчина, — прибыли минута в минуту.

Камердинеру, неприветливо взиравшему на собеседника такая фамильярность явно пришлась не по вкусу.

— Следуйте за мной — сказал он, преодолев неприязнь, — я отведу вас к старшей медсестре.

Через минуту служитель уже стучал в дверь небольшого кабинета мадемуазель Даниэль.

Для Даниэль, в чьи обязанности входил общий надзор за персоналом лечебницы, первые ночные часы были своего рода передышкой, и она использовала их, чтобы привести в порядок многочисленные счета и проверить правильность выплат.

В тот вечер лицо Даниэль сияло улыбкой.

Несколько часов назад профессор Поль Дро уведомил ее, что дела лечебницы в полном порядке, материальная сторона вопроса улажена, теперь за свое будущее мадемуазель была спокойна.

Само собой весь прежний персонал оставался, а кое-кто, скажем, та же Даниэль, мог даже рассчитывать на небольшую прибавку к жалованью.

Наверное, старшей медсестре казалось бы, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, не будь у нее перед глазами картонного квадратика, на котором она своей рукой написала имя Жермены — неприятное воспоминание, не дававшее забыть о досадной оплошности.

— Войдите! — откликнулась Даниэль на стук в дверь.

Вошел камердинер и с ним еще какой-то человек, судя по его одежде — служащий похоронного бюро.

Представителей похоронного бюро не случайно пригласили в такой поздний час.

Не в первый раз уже из лечебницы на авеню Мадрид тайком вывозили пациента, чью жизнь не смогли спасти ни искусство хирурга, ни достижения медицины.

В тот вечер должны были забрать тело старой перуанки Кончи Коралес.

Привычная к такого рода формальностям, Даниэль изящным почерком быстро заполнила бланк и протянула его служащему похоронного бюро.

— Вы ведь знаете, где покоится усопшая, — сказала она, — в небольшом строении, что в дальнем конце парка, неподалеку от двери, через которую вы вошли. Мне нет необходимости сопровождать вас; к счастью, это единственная покойница за последние дни, так что не ошибетесь. Но имейте в виду: гроб из свинца, тяжелый.

Старшая медсестра протянула служащему монету:

— Вот вам пять франков.

Мужчина приподнял фуражку:

— Благодарю покорно, мадемуазель Даниэль, выпьем за ваше здоровье.

Переминаясь с ноги на ногу, он нерешительно добавил:

— Неплохо, чтобы кто-нибудь подсобил мне погрузить ящик в автобус. Если, как вы сказали, гроб свинцовый, одному мне его не поднять.

— А механик? — спросила мадемуазель Даниэль.

— Ему не разрешено выходить из машины. И потом — это не входит в его обязанности.

Старшая медсестра не стала настаивать, она ненадолго задумалась, взглянула на камердинера, державшегося поближе к двери.

— Максим, — сказала она, — вы поможете этому человеку.

Камердинер энергично запротестовал:

— Нет уж, увольте. Прошу прощения, мадемуазель, но не мое это дело; все эти покойники так на меня действуют, что потом я всю ночь глаз не сомкну. Вы ведь знаете, мадемуазель, — я здесь работник временный, как только приищу себе приличное место, сразу уволюсь.

Даниэль не стала с ним пререкаться, но в глубине души посетовала на то, до чего же невыносима порой эта вечная борьба со строптивыми подчиненными.

Но вот лицо ее просветлело и, высокомерно посмотрев на несговорчивого камердинера, она распорядилась:

— Сходите за новым санитаром, которого наняли сегодня днем, его зовут Клод, он дежурит в павильоне «А».

— Слушаюсь, мадемуазель, — ответил камердинер.

Вскоре он вернулся и привел с собой Клода.

Клод был крепко сбитым мужчиной лет сорока пяти с пышной, вьющейся черной шевелюрой.

Усов у него не было, он носил старомодные бакенбарды; его энергичный взгляд можно было бы назвать пленительными, если бы глаза его то и дело не прятались под часто моргавшими красноватыми веками.

— Клод, — распорядилась Даниэль, показывая на служащего похоронного бюро, — вы поможете этому человеку погрузить гроб в автобус.

— Будет исполнено, мадемуазель, — почтительно и с готовностью отозвался санитар.

Даниэль опять погрузилась в свои бухгалтерские расчеты; даже старательно прислушиваясь, она с трудом различила звук тяжелых шагов, поскрипывание гравия в глубине парка — это под покровом ночи тайком выносили гроб.

Разделавшись с малоприятным поручением, санитар Клод вернулся в павильон «А» и устроился в глубине коридора, по две стороны которого тянулись палаты.

Удобно расположившись в кресле, он вытащил из кармана книжку, как вдруг негромко звякнул звонок.

Клод поднялся, взглянул на табло.

— Номер 7 вызывает, — сказал он.

И добавил:

— Посмотрим, что опять понадобилось старому Кельдерману.

Старому Кельдерману было лет семьдесят. Этот давний пациент профессора Дро прижился в лечебнице и теперь содержался в ней на полном пансионе.

Днем старый Кельдерман сообщил санитару Клоду, что здесь он уже семь месяцев; поначалу речь шла о какой-то пустячной операции, потом его парализовало и с тех пор старик не без умиротворения подумывает о том, что вернее всего дни свои он окончит в сей юдоли страдания и боли, где, как оказалось, человек рассудительный и не тщеславный может вести вполне сносное существование.

Надо сказать, старый Кельдерман слыл неисправимым болтуном и языком с лихвой возмещал неподвижность, на которую обрекали его парализованные ноги.

Неизменно приветливый, старик был настоящей живой газетой, он без устали расспрашивал всех и каждого о тех, кто появлялся в лечебнице, и приходилось лишь удивляться, каким образом удавалось ему всегда быть в курсе всех событий.

Причина этого отчасти крылась в том, что делать Кельдерману в общем-то было нечего, друзей и родственников у него не было, никто не навещал его, а кроме того, он всегда был в отличном расположении духа и, будь то больные или медсестры, никто не упускал случая придти поболтать с ним.

Увидев, что у старого Кельдермана все еще горит свет, санитар Клод для виду упрекнул его:

— Ну и ну, сударь, видел бы вас господин профессор… А уж если мадемуазель Даниэль заметит, что сквозь жалюзи у вас пробивается свет — примчится сию минуту.

В ответ старик лишь хихикнул.

— Шутник! — сказал он. — Мне нечего бояться; сегодня вечером, когда Фелисите закрывала окно, я попросил ее поплотнее задвинуть шторы… Снаружи ничего не заметно.

Санитар особенно не настаивал.

— Но вам ведь положено спать, господин Кельдерман.

— В моем возрасте, — ответил старик, — два-три часа сна вполне достаточно, а сегодня, доложу я вам, я бодр как никогда.

Помолчав, он добавил:

— Только что с дальнего конца сада донесся какой-то шум.

Разговор начинал принимать нежелательный оборот, и санитар прикинулся, что ничего не слышал.

— И не убеждайте меня, будто мне это послышалось, — продолжал упрямый старик, — на слух я пока не жалуюсь… Да-да, я знаю — с полчаса назад приезжали за покойником.

Клод попытался было возразить, чем еще пуще раззадорил Кельдермана, который испытывал какое-то нездоровое удовольствие, что угадал верно, и теперь желал поставить точки над «и»:

— Я слышал, как просигналил похоронный автобус, он остановился в переулке, позади парка. А потом послали за вами, дружище Клод, оттуда-то вы только что и воротились.

На сей раз санитар не посмел утверждать, будто это неправда, и старик доложил:

— Мне известно, кто это — иностранка из палаты 28, она умерла после операции… Сдается, — заговорил он более доверительно, — что умерла она по вине медсестры… Вот что бывает с такими хорошенькими медсестрами, как Жермена, в голове у них одни наряды да прически, а до больных им и дела нет.

Клод счел необходимым прервать его:

— Во всяком случае, медсестра Жермена здесь больше не работает. Господин доктор уволил ее.

Старик сочувственно посмотрел на своего собеседника, пожал плечами и улыбнулся:

— Говорю вам, мне все отлично известно. Жермену похитили — да-да, как в старые добрые времена, а похититель ее не кто иной, как племянник той, что умерла, его зовут Педро Коралес. Похоже, зла он не держит, совсем наоборот…

Видя, что санитар все еще сомневается, старик говорил и говорил:

— Я знаю, что говорю, — они целовались, как сумасшедшие, прямо в приемной, как раз в тот день, когда умерла старая тетушка. По-моему, сама Даниэль видела Жермену и перуанца в объятиях друг друга. Хотел бы я посмотреть на нее в эту минуту!

И неунывающий старик во все горло расхохотался; санитар удивленно посматривал на него, всем своим видом словно заявляя: «Двух мнений быть не может: стоит разговорить старика, и я получу полную информацию о новом своем месте работы».

А папаша Кельдерман продолжал свой монолог как ни в чем не бывало:

— Ах, эти поцелуи! Ничего не знавал я лучше в сем бренном мире, во всяком случае в ту пору, когда они еще оказывали на меня известный эффект… само собой, у меня и теперь есть еще порох в пороховницах, хоть я и перенес три операции кряду, и обе ноги у меня парализованы; этот мясник Поль Дро еще не вконец искромсал меня. Но, знаете ли, есть вещи, которые теперь не разрешены, и меня это очень огорчает.

— Будет вам! — сказал санитар, заметив, как лицо старика омрачилось, — вы поправитесь, выйдете отсюда.

— Нет, — отвечал старик, — конечно, это дело времени, но в моем возрасте бывают предчувствия: в тот день, когда я покину павильон «А», где вот уж семь месяцев как обосновался, произойдет это через черный ход, ногами вперед, в деревянном ящике; со мной поступят, как поступали и будут поступать со многими другими — да-да, со многими другими.

Он опять рассмеялся — нервно, прерывисто, этот странный старик, чье волнение санитар Клод не мог не заметить.

Клод изо всех сил пытался перевести разговор на другое — возможно, у него были на то свои причины.

— Послушайте, господин Кельдерман, — неожиданно начал он, — перед обедом вы рассказали мне немало интересного из прежней вашей жизни, о годах войны, которые вы прожили с вашим неразлучным другом, отцом маленького мальчика…

— Что верно, то верно, — сказал старик, проведя рукой по лбу и вновь засияв улыбкой, — всякого повидал я в жизни и научился никогда не отчаиваться. Когда родился этот малыш, о котором я вам рассказывал, сын моего друга Перрона, он был совсем заморышем, мать его умерла в родах, и говорили, что ребенок не выживет… А он окреп, вырос, разбойник, и теперь стал важной персоной. Да-да, — продолжал старик, — с полгода назад я сам прочел в газетах, что малыш Себастьян Перрон, которого я знавал лет сорок назад, сделал головокружительную карьеру — оказывается, он только что получил важный пост, кажется, его назначили председателем судебной палаты трибунала департамента Сены.

— В Париже?

— Да, господин Клод, в Париже, вы так запросто говорите об этом, а ведь ему нет еще и пятидесяти; между нами — своей карьерой малыш Себастьян отчасти обязан успеху у женщин, к которым он всегда питал слабость и которые отвечали ему взаимностью — он ведь недурен собой; но был и еще кое-кто, за чье здоровье Себастьяну следовало бы поставить не одну свечку. Знаете, господин Клод, без Мариуса не было бы и Себастьяна Перрона.

— А кто такой этот Мариус? — поинтересовался санитар.

— Вы могли бы сказать «был», — поправил старик, горько усмехнувшись. — Сдается мне, Мариуса давно нет в этом мире. А сорок лет назад, куда я мысленно возвращаюсь, Мариус был сыном смотрителя за охотой господина Перрона, отца Себастьяна, поверенным всех детских игр и забав Себастьяна Перрона, который теперь председательствует в суде… Ах! Какие долгие прогулки совершали они рука об руку в окрестностях городка Динь, где жили их семьи… С каким удовольствием наблюдал я, как отыскивают они гнезда морских птиц, как охотятся на всякого рода зверушек в лесу и в поле… Себастьян Перрон был хрупкого сложения, поначалу он и носа не казал за порог без своей бонны, от малейшего сквозняка подхватывал насморк. Благодаря Мариусу он мало-помалу попривык к здоровому образу жизни, полюбил свежий воздух и со временем превратился в крепкого, выносливого мужчину, ради которого, как я уже сказал, многие женщины были готовы на безумства.

Санитар, поначалу слушавший старика вполуха, теперь пытался выудить побольше подробностей о судье и его окружении.

— А что сталось с этим Мариусом? — спросил он.

Кельдерман неопределенно махнул рукой.

— Точно не знаю, но догадываюсь. Когда Мариусу исполнилось восемнадцать, Себастьян Перрон стал от него отдаляться. Он закончил колледж, начал изучать право. Мариус же, в силу своего социального положения, не окончил и начальной школы, стал простым работягой.

— А что он делал? — не отставал Клод.

— Если мне не изменяет память, — ответил старик, — он стал работать плотником в деревушке под названием Барак, в нескольких километрах от Диня. В восемнадцать лет он поступил на военную службу, попал в колониальную пехоту, участвовал в мадагаскарской кампании. С тех пор Себастьян ничего о нем не слышал.

— Откуда вам все это известно? — удивился санитар.

— Дело в том, — объяснил старик, — что этот юноша был мне небезразличен, и каждый раз при встречах с Себастьяном я интересовался его судьбой. Но и Себастьян ничего не знал о нем…

Немного помолчав, старик заговорил снова:

— Увы! Такова наша жизнь… Люди знакомятся, привязываются друг к другу, расстаются, а потом обо всем забывают. Что с этим поделаешь?.. Я убежден, что если бы сейчас Мариус, не назвав себя, предстал перед Себастьяном Перроном, наш судья и не узнал бы его.

Странное дело: санитар, спокойно сидевший на стуле у ног старика, тотчас вскочил.

— В самом деле? — спросил он. — Думаете, такое возможно?

— А почему нет? — удивился Кельдерман. — Человек — существо неблагодарное, а память следует за порывами сердца. Когда в душе угасает воспоминание — образ стирается, мы больше его не помним. Какие могут быть сомнения — объявись вдруг Мариус, Себастьян Перрон ни за что не узнал бы его. Но этого не произойдет; Мариус скорее всего погиб в одной из кампаний, а вы, дружище, с вашим опытом санитара, не можете не знать, что, уходя из этого мира, люди напоследок невежливо обходятся с теми, кому небезразличны, — они не дают себе труда предупредить их.

Санитар выглядел озабоченным, он всецело ушел в свои мысли и не заметил горькой иронии последней шутки.

— А каков он был из себя, этот Мариус?

— Да вам-то что до этого? — встревожился Кельдерман и добавил, все больше настораживаясь:

— И вообще, почему вас так заинтересовал этот вздор? Все это мои личные дела, и никого другого они не касаются. Большинству смертных абсолютно безразлично, что сталось с Мариусом и узнал бы его Себастьян Перрон или нет.

Санитар помрачнел.

— Прошу простить меня за нескромность, господин Кельдерман, — сказал он, — я расспрашиваю вас с таким пристрастием, потому что, похоже, знавал я этого Мариуса. Я ведь тоже был в морской пехоте и участвовал в мадагаскарской кампании.

Старик, по-видимому, удовлетворился полученным объяснением.

Несколько минут он внимательно разглядывал своего собеседника, а потом неожиданно заявил:

— Забавно, мне кажется, доживи Мариус до ваших лет, у него была бы почти такая же фигура, такое же выражение лица. Как у вас, у него были черные вьющиеся волосы, сильные плечи, стройная талия, но все это только предположение, бессмысленное и глупое.

По голосу его было заметно, что старик слегка подустал.

— Было очень мило с вашей стороны, любезнейший, — сказал он, — сделать вид, будто вам интересны россказни старого болтуна, я вам очень признателен. Уже поздно, не мешало бы вам пойти отдохнуть, да и сам я, пожалуй, сосну немного. Закройте, пожалуйста, отдушину в углу справа и потушите лампу.

Клод выполнил просьбы старика, который начал готовиться ко сну, и вышел в коридор.

Он устроился в том самом кресле, куда бросил книгу, когда позвонил Кельдерман.

Санитар и думать забыл об отдыхе. Вместо того, чтобы поудобнее расположиться в кресле и попытаться заснуть или погрузиться в увлекательный роман, который он где-то раздобыл, Клод глубоко задумался и, подперев подбородок ладонью, уставился в пустоту.

Он так ушел в себя, что, не замечая того, нарушил ночную тишину и вполголоса заговорил сам с собой:

— Неужто такое возможно? Ну и удача!.. В конце концов, почему бы и нет. Если старик не наврал, судья вполне может и не узнать своего друга детства.

Немного помолчав, он заговорил снова:

— Опасно все-таки…

Между тем взгляд его стал жестче, он нахмурился, точно готовясь принять важное решение.

— Я должен испробовать все, сделать все возможное, чтобы вызволить этого бедолагу, — сухо сказал он.

Помолчав еще немного, он добавил:

— Осторожность и еще раз осторожность, тем более, что спешить мне некуда. Для начала попытаюсь-ка вытянуть из старика, которого повстречал так кстати и, слава богу, не перебивал, побольше мелких подробностей о Мариусе и Себастьяне Перроне.