Путник, зашедший переночевать

Глава семнадцатая Йерухам Хофши

Нет, кажется, в городе человека, — который ненавидит меня так, как этот Йерухам Хофши. И почему он меня ненавидит, ведь я ничего плохого ему не сделал? Напротив, всякий раз, когда мне случается пройти мимо него, я приветствую его, как приветствуют друга, невзирая на то, что он всегда отвечает мне невнятным бурчанием. Я испытываю какую-то странную симпатию к этому парню: его худое тело, на котором нет ни капли жира, его горящие, как у больного в лихорадке, глаза, даже, если угодно, его потрепанная рабочая одежда какого-то пыльного цвета — все это волнует мое сердце. Что ни день, с восхода до заката он трудится на какой-нибудь городской улице — бьет камни молотком, или собирает в кучу гравий, или роет землю, или засыпает ямы. Чинит дороги, разрушенные войной. По его лицу видно, что эта работа его не радует, но он выполняет ее старательно, как человек, понимающий, что другого выхода у него нет. А поскольку выхода нет, он и старается. Я слышал, что городские власти довольны его работой и поэтому не интересуются его мыслями — теми мыслями, из-за которых его выслали из Страны Израиля. Я не распускаю сплетни и не выдаю какие-то секреты — ведь многим известно, что он занимался там подсудными делами, распространяя воззвания среди евреев и арабов, и сидел за это в тюрьме. Впрочем, с тех пор, как он вернулся в Шибуш, он ничем подобным не занимается, держится в стороне от местных коммунистов и вообще не имеет дела ни с кем — кажется, даже с самим собой. Как это понять — человек имеет дело с самим собой или не имеет дела с самим собой? А так, что тот, кто напевает себе под нос или беседует сам с собой, в эту минуту имеет дело с собой, а тот, кто не напевает и не беседует, — не имеет. Так вот, этот Йерухам с восхода до заката только и делает, что работает и молчит. А когда солнце заходит, он собирает свои инструменты, спускается к реке, отмывается от грязи и возвращается к себе домой. Не знаю, читает он дома или просто ложится спать, во всяком случае, с того дня, как я его впервые увидел, я ни разу не встретил его — одного или с девушкой — во время своих ночных прогулок.

Достоинство не разрешает человеку спрашивать ближнего, почему тот его ненавидит. Ближний тебя ненавидит — отвечай ему тем же. А если ты в нем нуждаешься — постарайся с ним подружиться, чтобы он освободил тебя от своей ненависти. Йерухам Хофши — простой рабочий, а я, слава Господу, почтенный израильский домовладелец, и я в нем не нуждаюсь. Но даже сейчас, когда мой дом разрушен, я бы не поменялся с Йерухамом. Мой стол накрыт, и моя кровать застелена, и моя одежда чиста, и мои дети и жена сыты, хоть я и не копаюсь в земле и не чиню дороги. Бывает, правда, что человеку хочется быть всеми любимым. Но я уже отказался от таких желаний. И вот тому подтверждение: хотя городской раввин говорил обо мне с осуждением после того, как я не пришел встретиться с ним, я, несмотря на это, все равно к нему не иду. Не хочу сказать, что, пойди я к нему, он отозвался бы обо мне похвально, но, во всяком случае, проявил бы расположение. И то же самое у меня с Захарией Розеном. Этот Розен, местный торговец фуражом и один из почтенных горожан, составил себе родословную от самого царя Давида. Как-то раз я проходил мимо его магазина, и он позвал меня, чтобы показать мне эту свою родословную. Я глянул и увидел, что он считает себя потомком рава Хаи Гаона[54]. Я сказал ему, что рав Хая Гаон не имел сыновей, и с тех пор у него на меня зуб. А ведь скажи я ему сейчас, что я ошибся и вот, нашел в документах генизы[55], что у рава Хаи на старости родился сын, этот Захария Розен тут же превратился бы из моего врага в моего друга. Но я этого не делаю. Таковы уж пути того человека, что перед вами, — что ему легко достается, от того он с легкостью может и отказаться, а что ему дается с трудом, к тому он стремится.

Но хотя я и стремился сблизиться с Йерухамом, но особой близости с ним не, искал, только неизменно здоровался. Лишь однажды прошел мимо, даже не поздоровавшись, но в тот день мои мысли были заняты потерей ключа, и Йерухама я попросту не заметил.

Сейчас, поздоровавшись с ним и немного уже отойдя, я вдруг обернулся и увидел, что он смотрит мне вслед, высунув голову из-под поднятого колена. Я вернулся и сказал: «Послушай, что я тебе скажу. Ты все время делаешь вид, будто терпеть меня не можешь, а на самом деле ищешь моей дружбы. Может, нам стоит выяснить, почему ты себя так странно ведешь?»

«Потому что ты начало и вершина всех моих бед, — неожиданно сказал он. — И все беды, которые пришли следом за этим, тоже вызваны тобой».

«Как это? — удивился я. — До того как я приехал сюда, мы друг друга никогда не видели — ведь я уехал в Страну Израиля, когда ты был ребенком, а может, и вообще еще не существовал, — и вдруг ты заявляешь, что я начало всех твоих бед и причина всего, что за ними последовало».

«Ты совершенно прав, когда ты уехал отсюда, я еще не родился», — сказал Йерухам.

Я засмеялся: «Видишь, значит, у тебя нет никакого основания связывать твои дела со мной, тем более — относить свои беды на мой счет».

«Выходит, ты считаешь, что нет такой причины?» — спросил Йерухам.

«Да, я именно так считаю, и твои слова только подкрепляют мое мнение. Разве ты не сказал, что еще не пришел в этот мир, когда я отсюда уехал? Как же иначе понять твои слова?»

«А так, что именно твой отъезд в Страну Израиля как раз и породил все мои беды».

«Каким образом, друг мой, каким образом? Скажи! Веревка, на которой палач повесил осужденного, слегка покачивается. Похоже, что преступник недоволен этой честью».

«Сейчас я тебе объясню», — сказал Йерухам.

«Да, пожалуйста, объясни, друг мой. Я вообще-то человек нелюбопытный, но в данном случае хочешь не хочешь, а проявишь любопытство. В чем же дело? Почему ты смотришь на меня так, будто видишь меня во сне?»

«Когда я был ребенком, — сказал Йерухам, — я много слышал о тебе».

«Мне и в голову не приходило, что мои соотечественники будут говорить обо мне после моего отъезда, — сказал я. — Не потому, что я такой скромник, а по той простой причине, что, отряхнув пыль родного города со своих ног, я постарался стереть память о нем в своем сердце. Так что же тебе довелось слышать обо мне?»

«Я слышал, — сказал Йерухам, — что был в городе парень, непохожий на всех остальных. В чем-то лучше, чем они, но в чем-то и хуже. И как-то раз он исчез. Думали, что он по своему обычаю бродит по лесам в одиночку, но, когда прошло несколько дней, стали спрашивать у отца, куда подевался его сын. А тот ответил, что сын уехал в Страну Израиля».

Я сказал: «И что же, кто-нибудь говорил, что я дурно поступил, уехав туда? Или это ты считаешь, что я сделал что-то нехорошее? Видит Господь, я не украл в храме и не сбежал с краденым. Душа моя рвалась взойти в Страну Израиля, и отец, благословенна память его, дал мне денег на дорогу. И поверь, это были чистые деньги. Так что же плохого было в моем отъезде?»

«Что плохого? — переспросил Йерухам. — Напротив, ты поступил хорошо — ведь ты там преуспел и заслужил доброе имя. Но…»

«Что оно значит, твое „но“?»

«Но мне ты причинил этим зло, большое зло ты мне причинил».

«Каким образом?!»

«До того как ты уехал в Страну Израиля, она не была для нас чем-то реальным. Ты ведь знаешь наших сионистов, что молодых, что старых, для них главное — сойтись, поговорить за едой насчет Страны Израиля и собрать положенные взносы. Но с тех пор, как ты уехал в Страну Израиля, она стала для нас реальностью — как же, один из наших уехал туда! Со временем, когда я дозрел до понимания происходящего, я тоже принял эту Страну в свое сердце, но не Страну сионистов нашего города, а твою Страну Израиля, и принял настолько, что весь мир, на мой взгляд, недостоин был и одной крупицы ее земли».

«Если так, то, выходит, ты только выиграл благодаря мне».

«Я тоже так считал, — сказал Йерухам, — поэтому и потянулся за тобой: ты и Страна Израиля стали в моих глазах одно. Я представлял себе: вот я приезжаю туда, прихожу к тебе и говорю: „Я из твоего города и благодаря тебе тоже приехал сюда“. Ты тут же протягиваешь мне руку дружбы, и я вижу, что у меня есть брат в Стране Израиля. А потом ты достаешь апельсин, делишь его на двоих и говоришь: „Бери и ешь“. Много апельсинов я ел там, в Стране Израиля, были дни, когда это было моей единственной пищей, но той дольки апельсина, которую я ожидал получить из твоих рук, мне не хватало».

«Но почему же ты не пришел ко мне?» — спросил я.

«Почему я не пришел к тебе? А разве ты был там? Когда я похвастался перед своими тамошними друзьями, что собираюсь навестить тебя, они сказали мне: „Этот человек покинул Страну“».

Я вздохнул: «Это правда, в те дни я жил в Берлине».

«Ты жил в Берлине, — сказал Йерухам, — ты наслаждался всеми благами жителей большого города, а наши сердца ты заразил ядом Страны Израиля».

Я посмотрел на него и воскликнул: «Любовь к Стране Израиля ты называешь ядом?! Я не хочу спорить с тобой, но ответь мне, пожалуйста, что же, по-твоему, я должен был сделать?»

Он спокойно посмотрел на меня и дружелюбно сказал: «Умереть, господин мой, умереть».

«Тебе надоела моя жизнь?» — спросил я.

«Если ты не нашел удовлетворения от жизни в Стране, — ответил он, — ты должен был, господин мой, покончить жизнь самоубийством».

«Покончить жизнь самоубийством?!»

«Или исчезнуть. Или сменить имя, чтобы никто не знал, что ты еще жив. Или…»

«Или?»

«Или надеть рубище изгнанника и бродить с места на место, целовать повсюду землю, бить себя в грудь и кричать: „Я тот, который увлекал за собой людей в Страну Израиля и ошибался при этом. Люди, не следуйте за мной“».

«Разве я тебя соблазнял ехать следом за мной?» — спросил я его.

Он ответил: «Хочешь, я прочту тебе кое-что?. Те стихи, которые ты сочинил перед тем, как уехать в Страну?»

«Стихи, которые я сочинил?»

Йерухам выпрямился во весь рост, сдвинул ноги по-солдатски, сложил руки на груди и произнес с выражением:

«Замолчи, человече, замолчи!» — крикнул я ему.

Но он продолжал читать:

«Замолчи, человече, замолчи», — снова попросил я. Но он и на этот раз не замолчал и продолжал декламировать:

«Если ты сейчас же не замолчишь, я уйду», — сказал я.

Но он не замолчал и дочитал до конца:

«Я знаю, ты уже разлюбил эти стихи, — сказал он, помолчав. — И твоему утонченному вкусу претят сегодня рифмы типа „Господней-преисподней“. Но я скажу тебе, чем на самом деле дурна твоя поэма — она забирается в сердце и томит душу».

Тут я сказал ему, этому Йерухаму: «А что, когда ты приехал в Страну и не нашел меня, там больше никого не было? Ладно, там не было меня, но ведь были же многие другие! Что, разве Страна Израиля — это я один? Даже из нашего города туда приехал не один человек, и уж они-то, я не сомневаюсь, встретили бы тебя сердечно».

«Это правда, — ответил он. — Несколько наших уже были там».

Я сказал: «Ну вот, смотри сам, — пусть даже меня там не было, но ведь была тысяча других таких, как я».

Он улыбнулся: «Да, тысяча таких, как ты, господин мой, а возможно, тысяча и еще тысяча, и некоторые из них поступили так же, как ты, и тоже покинули Страну, а другие стали чиновниками и торговцами, лавочниками и спекулянтами».

Я спросил: «А что, те, которые приехали с тобой, все пошли в рабочие?»

Он сказал: «Некоторые заболели малярией или другими болезнями и умерли, и теперь их кости рассеяны по всем кладбищам Страны. А те, что не умерли, значат там не больше, чем мертвые, — им приходится склоняться перед каждым ничтожным чиновником и просить как милости хоть какой-нибудь работы ради куска хлеба».

«Ну а остальные где?»

«Рассеялись по всем странам света, — сказал Йерухам. — В любой другой стране их больше, чем в Стране Израиля».

«И что, пребывание в Стране не принесло вам никакой пользы?»

«Что правда, то правда, ответил он, — мы извлекли из этого большую пользу. Мы узнали там цену работе».

Я протянул ему руку и спросил? «А что, по-твоему, это легкое занятие?»

Он возразил: «Нелегкое дело — это когда трудишься по-настоящему».

Я сказал: «Разве только такой труд нелегок? Разве есть что-нибудь легкое вообще? Но давай вернемся к тому, с чего ты начал. Ты осуждаешь меня за то, что я хвалил Страну Израиля. Но разве я первый начал ее хвалить, разве я единственный, кто это делал? Нет ни одного поколения, которое не прославляло бы Страну Израиля. Но что-то я ни разу не слышал, чтобы к ним предъявляли претензии. Однако все предыдущие поколения находили в Стране то, что им нравилось в книгах о ней, поэтому им нравилась Страна и нравились книги, в которых ее прославляли. Ваше же поколение искало для себя в Стране совсем не то, что искали ваши отцы и деды, и не то, что рассказывали вам о ней книги, и не страну, какая она есть, а ту, какой вы хотели бы ее видеть. И поэтому она вас не вынесла. „Земля, о которой Господь, Бог твой, печется… непрестанно“[57] — она не такая, какую требуете себе вы, и не такая, которую требуют себе ваши единомышленники, а такая, какую требует Господь, Бог ваш. Но, знаешь, я, пожалуй, пойду уже, ты ведь наемный работник, и я не хочу отнимать у тебя рабочее время. Все равно на вопрос, который мы затронули, нельзя ответить, стоя на одной ноге. Так давай лучше выясним завтра то, что мы не довыяснили сегодня».