Подобно тому как зима в этих местах изобилует снегами и бурями, точно так же и лето здесь изобилует дождями и ветрами. Вот, взошло было солнце в полную силу, и радостный начался день, как вдруг померк солнечный лик, и подул ветер, и поднял пыль до самого горизонта. А когда ветер поутих, небо затянулось тяжелыми тучами, и пошли дожди, и земля размякла и превратилась в грязь. Из-за дождей, из-за ветров да грязи я вынужден теперь укрываться либо в гостинице, либо в Доме учения.
Госпожа Зоммер вернулась к себе и к своей печи и снова принялась варить вкусно — во-первых, потому, что варила так всегда, а во-вторых, потому, что Рахель перешла жить к матери.
Да, Рахель перешла жить к матери, и ее мать варила теперь для нее. Но я-то не мог наслаждаться тем, что готовила эта женщина, потому что сейчас она варила исключительно мясные блюда, чтобы Рахель ела побольше мяса. Вспомнили, правда, что я вегетарианец, и стали готовить для меня молочное, но я ел без всякого удовольствия, потому что в доме все насквозь пропахло мясом и жиром. Недостающее я опять восполнял фруктами. Если день был хороший, я покупал их у того христианина, а если шел дождь, то на рынке, а ел в Доме учения, чтобы в гостинице не приметили, что мне не по вкусу их еда.
Однажды, когда я сидел там за едой, пришел рабби Хаим. Я сказал ему: «Вот, купил свежие фрукты, чтобы произнести над ними благословение[258]. Не отведает ли господин со мной?»
Он сел и отведал. А дабы он не заподозрил, что я ем в Доме учения не ради спасения души, а просто ради плотского удовольствия — ведь фрукты явно были не совсем свежие, и рабби Хаим мог, чего доброго, подумать, что и благословение над ними я произнес много раньше, — я поспешил добавить: «Слышал я, что некий большой праведник был наказан в Грядущем мире за то, что ел мало фруктов. Пришли фрукты к Всевышнему и обвинили этого праведника в том, что им не хватало его благословения».
В другой раз рабби Хаим застал меня в ту минуту, когда я пытался открыть коробку сардин. Я попытался отвлечь его внимание от того факта, что то и дело ем в Доме учения, и принялся ругать технический прогресс. «Вот, — сказал я, — изобретают всякие машины, а не могут придумать такую коробку для сардин, чтоб открывалась без излишнего труда».
Но рабби Хаим не придал никакого значения тому, что я собираюсь есть в Доме учения, и лишь спросил, запасся ли я хлебом, потому что сардины требуют хлеба.
Когда дожди наконец кончились и земля чуть подсохла, я отправился, по своему обычаю, гулять и, гуляя, дошел до дома вдовы Ханоха. Самой вдовы не было — то ли сидела на рынке, то ли побиралась по деревням, как это делал в свое время Ханох, разве что Ханох побирался на телеге с лошадью, а вдова его побиралась пешком. Рабби Хаим увидел меня, вышел навстречу и пригласил зайти. Когда я вошел, он сказал: «Надо бы мне угостить господина фруктами, но тут нет фруктов, так не попробует ли господин то, что я сварил для детей?» — И поставил передо мной миску пшенной каши, добавив к ней немного меда.
Как доброе золото, наполняло пшено эту миску, а на нем сверкал чистейший, прозрачнейший мед, и они издавали тот самый запах, что в те давние солнечные дни, когда времена были нормальными и мир был полон радости. Много дней уже не знавал я вкуса вареной пищи в будние дни, тем более пшенной каши с медом. Но я ел со смешанным чувством, не зная, должен ли я заплатить рабби Хаиму за его угощение, и если да, то сколько. Наконец я все-таки сунул руку в карман.
Рабби Хаим тут же сказал: «Не нужно».
Я спросил: «Что, господин хочет с моей помощью выполнить заповедь гостеприимства?»
Он ответил: «Нет, я просто хотел похвастаться делом своих рук».
«Где это господин научился готовить такие замечательные блюда?» — поинтересовался я.
«Завтрашнее блюдо будет еще лучше», — сказал он.
«Вы так много умеете? Где же вы всему этому научились?»
«В стране своего плена я многому научился, — сказал он. — В том числе и этому».
С тех пор, когда бы я ни проходил мимо дома вдовы Ханоха, раз-другой в неделю, рабби Хаим выходил мне навстречу и приглашал поесть. Иногда он тоже ел со мной, а иногда не ел, а сидел напротив и перебирал крупу, которую вдова Ханоха перепродавала на рынке, или учил ее детей. И всякий раз, возвращаясь оттуда, я говорил себе: «До каких же пор я буду торчать в этой гостинице и все время искать пропитание для себя? Правда, хозяйка время от времени вспоминает обо мне и готовит мне обед, но запах жира и мяса, стоящий в доме, делает этот обед несъедобным, а кроме того, он ведь появляется от случая к случаю, причем чаще всего, когда я уже насытился фруктами или сардинами с хлебом, и тогда мне приходится есть второй раз, на полный желудок. Если же понадеяться, что хозяйка обо мне вспомнит, и не есть в другом месте, то она наверняка забудет приготовить для меня, и я останусь голодным».
И тем не менее грех было жаловаться человеку, который, стоит ему захотеть, в любую минуту мог вернуться в Страну Израиля. Ведь вот уже несколько месяцев, как молитвы и занятия в Доме учения прекратились совсем и там давно уже никто не появлялся, кроме меня да рабби Хаима, который приходил, чтобы наполнить водой таз и подмести пол. И поскольку я уже подумывал, не пора ли мне возвращаться в Страну Израиля, я размышлял и о том, чтобы передать рабби Хаиму ключ от Дома учения. Иногда мне казалось, что это нужно сделать прилюдно, как передали этот ключ мне самому, а иногда я думал передать его наедине, чтобы никто не видел. Но не успел я что-то решить, как до меня дошел слух, что рабби Хаим наконец-то собрался переехать к дочери в деревню. Она уже несколько раз передавала ему, чтобы он переехал, и так как он все откладывал, она приехала к нему со своим мужем, и они взяли с него клятву. Он обещал им переехать, и вот теперь настало назначенное время. И действительно, в очередной раз в канун субботы, когда рабби Хаим снова пришел подмести пол и наполнить таз водой, он сказал мне: «Ну вот, с Божьей помощью по завершении этой субботы я перееду к своему зятю».
Мне бы радоваться, что старый ученый человек, на долю которого выпало столько бед и несчастий, покинет наконец дровяной сарай и переедет к дочери в деревню, где будет жить без всяких хлопот, а меня эти его слова, скорей, опечалили. Ведь все то время, что рабби Хаим оставался в городе, все заботы о Доме учения лежали на нем, а теперь, когда он уедет, мне придется самому приносить воду, и подметать пол, и заниматься прочими делами, к которым я не привык.
Я начал размышлять над всеми этими делами, и каждое из них казалось мне тяжелее другого. Я уже видел в своем воображении, как стою у колодца и наполняю водой тяжелые кувшины и как подметаю пол в Доме учения, весь в пыли, точно Йерухам Хофши на шибушской улице.
Когда Хаим закончил подметать пол в свой последний раз, я спросил его, куда он кладет метлу. Он удивился: «Зачем это господину?»
Я сказал: «Если вы уезжаете, кому же здесь подметать, как не мне?»
Он спросил: «А когда уезжает сам господин?»
Настал мой черед удивиться: «Куда?»
Он сказал: «К себе домой»
«Дом мой, — процитировал я, — назовется домом молитвы для всех народов»[259].
Он сказал: «Дом человека — его жена. — И, помолчав, добавил: — Всегда лучше на час раньше».
Я засмеялся и спросил: «Господин боится, как бы море не замерзло?»
Он сказал: «Счастлив тот, кто возвращается к себе домой, пока он еще человек».
Я подошел к нему: «Встаньте на минутку. Смотрите, мы одного роста. — Я взял его руку в свою, склонил к ней голову и сказал: — Я сделал себе пальто для зимы, но в Стране Израиля оно мне без надобности, потому что в Стране Израиля и зимой тепло, и я не хочу тащить с собой вещь, в которой совершенно там не нуждаюсь. Пожалуйста, рабби Хаим, не откажитесь взять себе это пальто».
Он опустил голову и молча пошел со мной. В гостинице я дал ему свое пальто со словами: «Просто удивляюсь, как могли человеческие плечи целых шесть месяцев терпеть такую тяжесть!»
Рабби Хаим взял пальто из моих рук и надел на себя.
Я сказал: «Мне было тяжело в нем в холодные дни, а вы надеваете его в такую теплынь?»
Он ответил: «Уважай свою одежду, когда она тебе не нужна, и она уважит тебя, когда она тебе понадобится. — С этими словами он взял меня за руку и сказал: — Принеси Всевышний удачу на пути этого человека и приведи его домой с миром».
Я спросил: «Разве я уже еду, что вы благословляете меня в дорогу?»
Он ответил поговоркой: «Уходи спокойно, чтобы не пришлось бежать в панике».
Опустевшая вешалка, на которой раньше висело мое пальто, теперь то и дело останавливала на себе мой взгляд. И само пальто тоже то и дело вставало перед моими глазами и даже как будто снова окутывало мое тело. Боже упаси, я нисколько не завидовал рабби Хаиму, который теперь будет ходить в этом пальто, но таково уж свойство одежды — даже когда она покидает твое тело, тело по-прежнему помнит ее. Человек не змея, которая сбрасывает свою кожу, уползает и забывает о ней.
Тем не менее в конце концов это пальто все-таки перестало являться моему мысленному взору. Похожее, что оно привыкло к рабби Хаиму. И хорошо, что привыкло и перестало бередить мою душу, — ведь мне нужно было освободить свою голову для своих собственных дел, чтобы рассчитать, сколько у меня осталось денег, и проверить, хватит ли мне на обратную дорогу.
Эго не означает, будто я намеревался вернуться немедленно. Ведь я еще не нашел человека, которому передам ключ от Дома учения. И тем не менее я решил подсчитать, как это делал мой отец, благословенной памяти, который всегда считал свои деньги заранее. Не то что мой дед, мир ему, — тот никогда не считал деньги, потому что следовал словам мудрецов: «Нет благословения, кроме как в сокрытом от глаза». И если приходил к нему нищий, он совал руку в карман и давал, сколько рука захватит. Поначалу, правда, он еще смотрел на монеты, которые вытащил, — чтобы узнать, для интереса, сколько стоит этот нищий перед Святым и Благословенным. Но когда постарел, то совсем перестал смотреть. Просто доставал и давал. И повторял при этом слова царя Хизкиягу, приводимые в Вавилонском Талмуде: «Зачем тебе совать нос в секреты Всевышнего?»
Есть поступки, в которых человек похож на отца своей матери, а есть такие, в которых он похож на своего собственного отца. Я похож на отца своей матери в том, что не смотрю, сколько даю, с той лишь разницей, что мой дед не смотрел из уважения к секретам Святого и Благословенного, а я не смотрю по причине свойственной мне лености, из-за которой мне и на деньги смотреть лень. А на своего отца я похож тем, что все-таки сел считать свои деньги. Но отец мой имел большой опыт в таких расчетах, а я в расчетах совсем не силен, даже школьную арифметику и ту забыл.
Но откуда у меня деньги? Если я еще не рассказывая, то сейчас объясню. Когда мой дом был разрушен во второй раз, в Стране Израиля, и арабы разграбили все мое имущество, государство компенсировало мой ущерб деньгами. Но этих небольших денег оказалось недостаточно, чтобы восстановить прежнее наше жилье и купить себе мебель, а кроме того, жена моя устала от всех этих бед и не могла заниматься домашними делами. Поэтому мы решили, что она поедет к своим родственникам в Германию, а я поеду в свой родной город, поклониться могилам отцов. Я не был там многие годы, так как все то время, что мы жили спокойно в Стране Израиля, мне тяжело было даже думать о том, чтобы снова спуститься в галут. Но сейчас, поскольку моя жена и дети собирались жить у ее родных, у нее не было нужды в деньгах, и я мог использовать всю компенсацию, полученную от государства, для своей поездки.
Государство дало нам совсем немного. Но у денег Страны Израиля есть такая особенность: что в Стране Израиля грош, то за границей — динар. Ибо Страна Израиля — это страна, где все ценно для Господа, и поэтому деньги этой Страны тоже обретают высокую ценность, так что ее грош становится как динар, тогда как страны христиан — это страны, не столь возлюбленные Господом, поэтому деньги здесь превращаются в мелочь, так что их динары становятся как грош. В результате человек, приехавший из Страны Израиля, может жить в галуте, даже если он тратит свои деньги там с размахом.
Как я уже сказал выше, я не силен в денежных расчетах, но, сев считать, даже я увидел, что тратил, видимо, с излишним размахом, потому что у меня почти ничего не осталось. И чтобы не встречать субботу в дурном настроении, я перестал считать свои деньги и просто оставил их, как они были, — пусть себе полежат до исхода субботы.