Путник, зашедший переночевать

Глава тридцать третья Рабби Хаим и его дочери

Тут уместно рассказать немного о дочерях рабби Хаима. По правде говоря, я должен был сделать это, когда начал рассказывать о самом рабби Хаиме, но тогда не все было мне достаточно известно. Сейчас, когда все подробности выяснились, попытаюсь их записать.

Четыре дочери были у него, у рабби Хаима. Одна была замужем за стариком в деревне, далеко от нашего города, а одна убежала неизвестно куда. Одни говорят, что в Россию, а другие говорят, что в коммуну для новых иммигрантов. Еще одна осталась с матерью, но бывала в Шибуше лишь изредка, потому что часто уезжала в деревню помогать своей замужней сестре, обремененной сыновьями и дочерьми — своими собственными, и своего мужа от первой жены, и вдобавок теми, которых эта первая жена оставила ее мужу от своего предыдущего брака. А самой младшей из четырех была маленькая Ципора, которая еще жила дома.

Тот муж старшей дочери рабби Хаима, пожилой человек по имени Нафтали-Цви Гиршфельд, в детстве остался без отца и матери и вырос в доме тестя рабби Хаима. Когда рабби Хаим поселился в Шибуше, этот сирота, тогда уже взрослый человек, стал его обслуживать. Рабби Хаим понравился Нафтали, а Нафтали понравился рабби Хаиму и притом настолько понравился, что рабби Хаим начал приближать его к себе и вести с ним беседы даже на такие темы, которые не входили в круг его интересов. И надо сказать, что от этих бесед с Нафтали-Цви рабби Хаиму вышла большая польза. Причем не только в житейских делах, но и в вопросах Торы. Дело в том, что рабби Хаим был илуй[157] и, как это бывает с илуями, иногда пугал людей своим поведением. А когда у него начались разногласия с посеком и рабби Хаим стал разрешать то, что тот запрещал, и запрещать то, что тот разрешал, и все его ученики пугались его постановлений, которые, надо признать, не всегда соответствовали закону, тогда стала реальной угроза, что ему подрежут крылья и он лишится смысла своего существования. Что же сделал Нафтали-Цви? Он не отступался от рабби Хаима, добиваясь, чтобы тот записывал все свои аргументы и соображения и рассылал их выдающимся мудрецам нашего времени. Эти мудрецы отвечали ему, и, независимо от того, были они с ним согласны или нет, их ответы добавляли ему уважения. И точно таким же образом Нафтали-Цви наставлял рабби Хаима и в других вопросах, должным образом направляя все его поступки. Если бы не он, рабби Хаим кончил бы так же, как большинство илуев, которые вначале учат Тору в нищете, а как только женятся на дочерях малограмотных, но богатых евреев, и выходят из нужды, и достигают благополучия, сразу же теряют прежний интерес к Торе.

В этих заботах прошла большая часть жизни Нафтали-Цви, и он не успел-жениться, но тут грянула война, и его занесло в какое-то место, к дальней родственнице-вдове, муж которой умер, оставив лавку, полную товара, и дом, полный детей. Нафтали-Цви и тут начал присматривать за всем — и за лавкой, и за детьми. Неизвестно, чья это была инициатива, его ли, самой ли вдовы или Господа, но прошло какое-то время, и она вышла за него замуж, родила ему сына и дочь, да и умерла. И остался он вдовцом, с домом, полным детей, ее и их общих, и ему нужна была женщина, чтобы ухаживать за ними, как раньше его жене нужен: был мужчина, чтобы заботиться о сиротах ее первого мужа. Как-то раз он отправился в Шибуш, помолиться на могилах предков, и зашел к жене рабби Хаима справиться о ее здоровье. А все ее дочери еще были тогда при ней. Он увидел старшую, уже невесту, и младших, подростков, и пустой дом, в котором не было ни гроша для приданого, и его охватила жалость к этой женщине и ее дочерям, и он сказал себе: «Позову-ка я одну из них ухаживать за моими малышами и буду ей платить — от этого и ее матери станет легче, и сама она заработает на приданое».

Но тут в его душу закралось сомнение, хорошо ли он поступает. Уважительно ли будет для дочери рабби Хаима, если его дочь станет прислугой, а тем более прислугой у его же бывшего прислужника? Конечно, он не станет нагружать ее тяжелой работой и будет относиться к ней с надлежащим уважением, но всегда остаются основания для опасений — бывает ведь так, что приходит порой человек из лавки домой голодный, а дома еда для него не готова, и он начинает попрекать свою служанку, и так, за одну короткую минуту гнева, портит все свое доброе дело. Как же быть? Ведь они нуждаются в помощи, а он не видит иного пути им помочь. И он решил спросить у ее матери. Но пока он шел к ней, ему пришла в голову мысль: а что, если предложить этой агуне выйти за него замуж и тем самым освободить себя и своих дочерей от заботы о куске хлеба. Но тут сердце упрекнуло его: «Негодяй! Сосуд, который употреблял святой, будет употреблять мирской?!» И он не стал даже заговаривать с ней о своем плане, но стал все чаще захаживать в ее дом. А заходя, все чаще посматривал на ее старшую дочь, потому что он много играл с ней, когда она была еще малюткой, а дом рабби Хаима был полная чаша. Он вспоминал те дни, когда носил ее на руках, а она, бывало, смотрела на него и, когда он закрывал один глаз, вскрикивала: «Ой, глазик убежал!» — и тогда он открывал глаз, и она хлопала в ладоши от радости, что глаз вернулся на место. А когда у него начали расти борода и усы, она гладила его по лицу и говорила; «У тебя растет трава на щеках, а под носом завивается коса».

И вот так он, бывало, сидит, этот пожилой уже человек, который тогда был молодым, а перед ним — чашка чолнта[158], которым угостила его бывшая малютка. Обнимает он чашку руками, теплый пар поднимается над ней, и его руки и сердце все больше согреваются. Поэтому у него развязывается язык, и все, что скрыто в его сердце, всплывает и превращается в слова. И он начинает рассказывать о минувших днях, когда рабби Хаим был окружен всеобщим почетом и добрая половина города стояла за то, чтобы назначить его городским раввином. Он смотрит на дочерей рабби Хаима и печально говорит: «Такие дни, как те, никогда уже не вернутся». И хотя в их души тоже закрадывается печаль от его рассказа о бесследно минувших днях, этот рассказ в то же время волнует их сердца, и они хотят слушать и слушать. Особенно старшая, которая еще помнила времена величия ее отца и этого пожилого человека, который тогда был молодым, и держал ее на коленях, и развлекал ее, то закрывая, то открывая один глаз.

От этих воспоминаний сам дом словно бы ширится, и мебель в нем меняет свой вид, словно на нее ложится отблеск тех прежних дней. Уже много лет эти девочки не чувствовали себя так уверенно и спокойно, много лет уже не слышали они таких приятных рассказов. А он, рассказывая, снова возвращался к своим размышлениям: «Ну вот, теперь я состоятелен, у меня надежный доход, но у меня все равно нет возможности дать приданое всем этим девочкам, ведь у меня самого растут дочери первой жены от ее первого мужа, и на мне лежит обязанность выдать их замуж». И у него снова начинается спор с самим собой: «Неужто же я, который когда-то способен был продумать, как должен поступить рабби Хаим, не могу теперь продумать, как должен поступить я сам?!» Доел он остаток чолнта, благословил, как положено, Создателя, встал и распрощался. А когда вернулся домой, его снова потянуло в дом рабби Хаима. Но теперь уже он стал размышлять не о его дочерях, а о себе самом — что, вот, он живет без жены, и, можно сказать, всю жизнь жил без жены, и хотя был женат и имеет детей от того брака, но женился-то все-таки только ради дома и лавки, которые были у его первой жены, а теперь, поскольку она умерла, не пора ли ему самому подыскать себе пару? Легко сказать, да как сделать? Ведь та, которая у него на примете, моложе его на двадцать лет и даже больше, а кроме того, дочь самого рабби Хаима. Правда, за прошедшие годы мир изменился, высшие сошли вниз, а низшие поднялись на верха, но не по справедливости, нет, не по справедливости спустились те и поднялись эти. Это война сделала бедность красивой а богатство — уродливым. Когда б он мог, он украсил бы всех дочерей рабби Хаима золотом, что уж говорить о старшей, которая созрела и уже на выданье?! Но если он просто даст ей на приданое из своих денег, то этим он ограбит сыновей и дочерей, которых его покойная жена оставила ему от первого мужа, и тех, которых она родила ему. А кроме того, где ей найти такого, кто мог бы стать мужем дочери рабби Хаима? Но кажется, есть выход из всей этой путаницы. Какой же выход? Он должен не в прислуги ее взять, а жениться на ней, тогда он освободит ее от всякой заботы о приданом.

А что думала девушка? В ней было что-то от отца, который во всем полагался на Нафтали-Цви, своего верного слугу. Придя к ним в следующий раз, он сказал ей: «Ты знаешь, зачем я пришел. И если знаешь — пожалуйста, не торопись с ответом. Я пробуду здесь два-три дня. Посоветуйся за это время со своей матерью и своим сердцем, а потом дай мне ясный ответ. А сейчас я попрощаюсь с тобой и пойду по своим делам».

Вернувшись, он не стал повторять своих слов, и она тоже ничего ему не сказала. Но когда вошла ее мать, он встал и обратился к ней со словами: «Я сказал твоей дочери то-то и то-то». Мать спросила девушку: «И что ты ему ответила?» Та опустила голову: «Я не знаю, что ответить». Мать посмотрела на нее сурово: «Вчера знала, а сегодня забыла?» Дочь сказала: «Я не забыла». Мать сказала: «Тогда ответь нашему гостю, иначе я отвечу вместо тебя». Девушка повернулась к Нафтали-Цви: «Я сама отвечаю ему сейчас». Мать поднялась и позвала остальных своих дочерей со словами: «Идите и скажите своей сестре: желаем счастья». И они устроили хупу, и она пошла за него. Но поскольку она была девушкой слабой и нежной, то попросила одну из своих сестер пожить с ней, чтобы помочь ей на первых порах.

Я не видел старших дочерей рабби Хаима, только младшую, которая все еще жила с матерью, потому что она время от времени приходила к отцу постирать его рубашку. Самая старшая, как я уже сказал, жила со своим мужем, с этим Нафтали-Цви, и второй сестрой далеко от Шибуша, а третья сбежала из дома неизвестно куда — то ли в Россию, то ли в коммуну. Эта младшая, Ципора, была молчальница. Когда я ее спрашивал о чем-нибудь, она смотрела на меня с испугом, как будто хотела попросить, чтобы ее не обижали. Но со временем она попривыкла и даже здоровалась со мной на святом языке, хотя ничего, кроме «шалом», не могла сказать. И я не думаю, что она умела читать. Я хотел было намекнуть рабби Хаиму, чтобы он научил ее чтению, но передумал. Если он сам ничему уже не учится, будет ли он учить свою дочь?