Путник, зашедший переночевать

Глава семьдесят пятая Сборы в дорогу

С тех пор как мои деньги кончились совсем, я стал реже выходить на улицу, потому что боялся, что каждый встречный будет просить у меня милостыню. Поэтому я снова отправился в Дом учения. Сел и задумался. Я думал обо всем, что я здесь сделал, и обо всем, чего сделать не сумел. Потом встряхнулся и решил еще раз почитать Гемару — быть может, это скрасит мне последние дни в Шибуше. Но душевное беспокойство никак не давало мне получить прежнего удовольствия от чтения. Я начал сердиться на Йерухама, который задержал меня здесь ради своей жены. И тут открылась дверь и вбежала госпожа Зоммер в сопровождении какой-то незнакомой женщины.

Госпожа Зоммер протянула ко мне руки с мольбой: «Пожалуйста, дайте нам ту вашу книгу „Руки Моисея“ — у нашей Рахели тяжелые роды!»

«Но я уже отправил ее в Страну Израиля», — сказал я.

Она в отчаянии стиснула руки и воскликнула: «Боже, что же нам делать?!»

Спутница госпожи Зоммер была, видимо, неглупа. Увидев ее отчаяние, она сказала: «А что мы делали, когда этой книги еще не было? Что делают в других местах, где этой книги нет? Берут ключ от Большой синагоги, дают в руки роженице, и она благополучно рожает».

Мы отправились в Большую синагогу за ключом, но не нашли его. В тот день в суде принимали присягу у старика из гостиницы, и синагогальный служка понес туда книгу Торы, а синагогу запер и ключ взял с собой.

Обычному человеку хода от синагоги до суда — четверть часа, но мысли человеческие летят, как стрела, — только собрался человек идти, а той женщине пришла в голову новая мысль.

«Я вспомнила, — сказала она, — что одной женщине дали в руки ключ от Дома учения, и она тоже родила благополучно».

Я запер Дом учения и вручил госпоже Зоммер ключ от него. Она схватила его и побежала что было сил, как бежит всякая мать, когда от нее зависит здоровье и жизнь ее дочери. А я стоял и смотрел ей вслед как человек, которого вдруг лишили всего, что было ему дорого. Но уже через секунду отринул свое огорчение и стал молиться за Рахель — ведь не говоря уже о жалости, я испытывал еще и угрызения совести из-за того, что отослал книгу, которая спасала женщин во время тяжелых родов. Как дурно оборачиваются иной раз самые естественные добрые побуждения — я хотел сделать хорошо госпоже Саре и ее невесткам, а причинил зло Рахели.

Пока я так стоял в тяжелом раздумье о своих проступках, мне вдруг послышался все тот же насмешливый голос, который на сей раз нашептывал мне, что этот младенец просто не хочет выходить из чрева Рахели, чтобы не позорить свою мать, — ведь со дня ее свадьбы не прошло и семи месяцев.

Но пока этот голос считал чужие дни и месяцы, младенец во чреве Рахели понял, видимо, что подвергает свою мать опасности, потому что он начал суетиться и толкаться внутри нее. А тут еще прибежала ее мать и дала дочери в руки ключ от старого Дома учения. И едва ребенок почуял ключ, он тут же и вышел, и вскоре по всему городу разнеслась весть о том, что Рахель Хофши благополучно родила мальчика.

Вот уже несколько лет подряд ни одна женщина в Шибуше не рожала ни мальчика, ни девочку. Когда-то фараон египетский издал свой знаменитый указ, направленный против новорожденных еврейских мальчиков, но, видимо, женщинам нашего Шибуша этот указ показался недостаточно жестоким, потому что они направили его против детей любого пола. И поэтому теперь весь город почувствовал значение произошедшего события, и в людях была заметна даже какая-то радость. Я отправился к Йерухаму, поздравил его и пожелал счастья. Он напомнил мне мое обещание, и я сказал: «Что я обещал, то выполню».

В тот же день я начал всерьез готовиться к отъезду и прежде всего пошел попрощаться со всеми своими здешними знакомыми — как к тем, кого знал и до приезда, так и к тем, которых узнал за время пребывания тут. Если бы Господь уделил им немного от Своей доброты и дал им немного от Своего блага, я бы продлил свой рассказ, но увы — всех их обступили беды и несчастья, и лица их черны, как закопченный горшок, — что уж тут рассказывать, а тем более продлевать. Много лиц у бедности, но каким бы лицом она к тебе ни повернулась, оно всегда смотрит на тебя с печалью и мукой. А больше всего горести добавилось мне в доме Ханоха, потому что я не смог дать его сиротам даже самого маленького подарка. Я уже начал было щупать пуговицы на своей одежде, вспомнив о сыновьях того учителя, которые делали для своего малого талита[278] пуговицы из серебра, чтобы, встретив бедняка, оторвать одну такую пуговицу и дать ему в подарок[279]. Но сироты Ханоха не почувствовали моего замешательства, больше того — они, видимо, очень обрадовались моему приходу, потому что самый маленький тут же начал говорить на память кадиш. Не пропали втуне старания рабби Хаима!

По дороге мне встретился Игнац. Однако на этот раз он не попросил ни «пенендзы», ни «маот» — то ли потому, что заглянул мне в душу и понял, что ему не помогут никакие просьбы, то ли потому, что стоял в это время рядом с местным священником и, судя по подмигиваниям, рассказывал ему обо мне. Священник повернулся и посмотрел на меня. Если то был добрый взгляд, то хорошо, ну а если наоборот, да сменит Господь злое на доброе.

Попрощавшись наконец со всеми своими знакомыми, я пошел напоследок к городскому раввину. Он посадил меня по правую руку от себя и начал с упреков по поводу того, что я давно не заглядывал к нему. Я сказал, что был занят.

«И только поэтому не приходили меня навестить?» — спросил он.

«Я человек Страны Израиля, — ответил я, — и мне тяжело слушать дурное о ней. А когда я прихожу к вам, вы всегда говорите о ней плохо».

Раввин погладил бороду, посмотрел на меня с симпатией и сказал по-дружески: «Знаете, а ведь я люблю вас всей душой».

«Кто я такой и что я такое, чтобы вы меня любили? — отозвался я. — Дай мне Бог быть крохотной песчинкой в земле Страны Израиля».

«Разве я говорю что-нибудь плохое о Святой землей возразил раввин. — Я осуждаю лишь тех, кто живет там».

«Кого же именно вы имеете в виду? — спросил я. — Не тех ли, кто отдает всю свою душу этой земле и возрождает ее пустынную почву, тех, кто вспахивает ее и сеет семена жизни для всех ее жителей? Или ваша честь имеет в виду тех, кто охраняет эту землю, кто жертвует собой за каждую ее частицу? Или тех, кто вопреки своей бедности учит там Тору и одолевает беды и страдания силой любви к Всевышнему? Или тех, кто, пренебрегая собственными интересами из уважения к Божественному присутствию, проводит все свои дни за молитвой? А может быть, ваша честь имеет в виду всех тех скромных тружеников — грузчиков и носильщиков, портных и сапожников, плотников и строителей, штукатуров и каменщиков, уборщиков и чистильщиков обуви, — которые честно блюдут заповеди в своем быту и украшают Страну своим трудом? Знаете, я как-то встретил одного такого портного — он был одет в лохмотья, но знал на память всю книгу „Четыре ряда“[280]. Я сказал ему: „Ты знаешь так много, почему же ты ставишь заплаты?“ А он показал мне босого сапожника, который мог указать источник любого слова в книгах Рамбама и все же не достиг еще уровня того чистильщика обуви с иерусалимского рынка, который мог вынести приговор на основании книги „Зоар“, но при этом уступал в мудрости самому маленькому ученику из ешивы грузчиков, который владел всеми секретами каббалы и Гемары. Но нет, ваша честь наверняка имеет в виду тех, кого земля Израиля кормит своим молоком и медом, а они кладут в нее яд, как тот змий, что пришел к женщине, кормившей ребенка, и сосал вместе с ним, а в грудь этой женщины отрыгивал свой яд. Ну что ж, если Отец наш Небесный терпит таких, то и мы стерпим».

Кончив эту свою речь, я поднялся со стула, чтобы распрощаться. Раввин тоже поднялся, взял мои руки в свои и сказал: «Нет, сидите, сидите». И сел, обхватив голову руками. Долго молчал, а потом поднял голову, будто хотел что-то сказать, но так и не нашел слов.

В комнату вошла его жена и принесла цитрусовое варенье и две чашки чаю. Увидев ее, раввин сказал: «Вот, наш гость уезжает в Страну Израиля, а мы остаемся здесь. Пусть ваша честь подсластит чай и выпьет, пока он горячий, и попробует варенье, оно из этрога».

Чтобы попрощаться с ним по-хорошему, получив его благословение, я немного попил, немного отпробовал, произнес благословение после еды и справился о благополучии его сына.

Раввин поднялся, взял в руки подшивку газет, положил передо мной и пожал плечами: «Вот его глупости».

Я встал и начал прощаться. Он молча пожал мне руку. Потом так же молча положил другую руку на мою. Я высвободил руки и направился к двери. Он пошел следом, чтобы проводить меня.

На выходе, возле мезузы, он вынул из кармана один злотый и произнес: «Я назначаю эту монету посланником доброй воли. Отдайте ее первому же бедняку, которого вы встретите в Стране Израиля».

Я сказал: «Как бы это не оказался один из тех, кого ваша честь обычно ругает».

Он ответил: «В нашем народе Страна Израиля навсегда завещана только праведникам. Если кто удостоился жить там, значит, он праведник».

Я заметил: «Нет, ваша честь, далеко не всякий, кто живет там, праведник. Среди нас есть и люди, которые претендуют на праведность и вовсю поносят истинных праведников».

Он посмотрел на меня: «К чему нам совать нос в секреты Всевышнего?»