Ребята из Девятнадцатой

Счастье

Юркин братан сидел выше всех. Дзинькая по тарелке и бухая в барабан, до невозможности сиял и встряхивал чубом. Пожалели в госпитале, не остригли. Командиров, видно, не остригают. Погоны лейтенантские, а такой чудак-весельчак. Юрка трясся от смеха. Понимал брата. Игорь чудил главным образок в его пользу. Не глядя, друг дружку видели, Игорь подкидывал палочку и, пока лет, разевал рот и смиренно следил за ее полетом. Это когда веселая шутка из оперетты. Если серьезное, то ничего. Глаза блестят, а ничего. Клюшка у него стояла рядом. При слонил к стулу.

Из госпиталя Игорь заехал домой, с сестренкой и матерью повидаться, на обратном пути - к Юрке, в жеуху. И на концерт. И за барабан сел, чтобы вспомнить старинку. И все же он стал другой, Игорь. Не такой, как был. Откуда-то складка над переносицей, ее же не было. И орден. Красная Звезда. Не смотрит на орден, как будто ему все равно, что у него там на груди. Рассказывал про какого-то Петю, про других товарищей. Вместе из военного училища, воевали вместе. Теперь Игорь едет к своим, на фронт. Ни про какой героизм не рассказывал. Шли два немецких «Фердинанда» на его окоп и стреляли. Ему было страшно, а ребятам ничего. Стыдно было показать, что страшно, и он командовал, и стрелял, а ребята сами знали, как в куда полагается бить. Его ранило. Воздушной волной выкинуло на бруствер. Ребята все же подбили одного «Фердинанда», другой отступил. И не было, в общем-то, героизма. Когда рассказывал, Евдокимыч все донимал Юрку:

- Скажи, пусть у нас заночует, в общежитии.

Юрка с братана глаз не сводил.

Оркестр разбредался по залу. Начали петь. Фокина племянница пела, Галинка. «На позицию девушка провожала бойца». Ничего песня. Галинка сама - тоже. Ленточка на голове. Ни с кем особо не знается: кивнет головой и - мимо. Гордая. С одним лишь плясуном Куриловичем, директорским сыном, остановится иной раз поговорить. Впрочем, Юрке какое дело: у него родной брат приехал. Лейтенант. С орденом. Все внимание, и концерт даже, - все для него.

Пела еще Татьяна Тарасовна. Ну, она вообще - как артистка. Лучше даже. Соловей мой, соловей, голосистый соловей... Интересно, соловья вытянул бы тот старшина? Вытянул бы. Ее позвали на «бис», но она почему-то больше не стала петь. Она вышла, конечно, она не зазнайка. Поклонилась чуток, улыбнулась. Ей захлопали снова. Теперь ей, конечно, за улыбку хлопали: весело и хорошо делалось от такой талантливой улыбки, ну, будто бы вручили тебе подарок бесплатный. Жеушникам не хотелось ее отпускать. Еще не утихли хлопки ,она стала говорить:

- Сейчас младшему брату нашего уважаемого гостя дается комсомольское поручение. Он прочтет новые стихи Константина Симонова «Сын артиллериста». Попросим, ребята!

Подстрекательски весело со сцены поглядывала на Соболя, а он недоумевал: что же она такое говорит? Зачем говорит? Перестали хлопать, и в настороженной тишине прозвучал ее ясный, спокойный, как на уроке, голос:

- Выходи, Юра, у тебя здорово получается.

Ему было неловко. Игорь сзади подтолкнул: валяй, мол. Округлил глаза, когда Юрка к нему обернулся.

Читал по-школярски. Быстро, монотонно. Дельно получалось только одно: «Держись, мой мальчик! На свете два раза не умирать!» Тут не хотелось читать монотонно: пронимала дрожь. Оттого наизусть выучил, что пронимала дрожь.

Хлопали, конечно, из-за уважения к братану. Юрка соображал, не маленький. Стась, как всегда, на весь зал втолковывал соседям, будто в Девятнадцатой группе каждый второй так, как Юрка, может. У Евдокимыча - блестели глаза. Евдокимыч такой чувствительный от природы. Юрка двумя пальцами держался за широкий комсоставский Игорев ремень, понемногу успокаивался и делал вид, будто интересуется, как ансамблисты готовятся к танцулькам. Не на сцене, каждый сам по себе. С иголочки разодетые, чего еще: танцуй, пританцовывай. Не зря Мыльный туда пробивал дорогу.

- Отлично, Юра, молодец, - Голос Татьяны Тарасовны. Она положила ему на плечо руку, стала рассказывать Игорю, как обнаружила на уроке Юркин талант. Чтобы порадовать Игоря. Ясно. Юрке все понятно, а Игорь удивлялся и радовался за него. Похвалу принимал за чистую монету, наивный человек!

- Познакомил бы с учительницей, Юра. Эх, ты, голова.

- Маленький, что ли, сам не можешь?

Татьяна Тарасовна смеялась. Рассказывала о восстановлении вагонов, об энтузиазме пятерых парней, в число которых входил и Юрка Соболь. На нее смотрели во все глаза, потому что она самая красивая в училище, и такой веселой ее никогда не видели. Танцующие оглядывались на Татьяну Тарасовну, издали посматривал на нее и мастер Гамаюнов, отчего-то не пожелавший сводить с фронтовиком короткого знакомства.

Разговаривал Игорь с Татьяной Тарасовной, как положено. Без церемоний сошло. Сперва он вроде стеснялся: еще бы, тут обалдеешь, тут заикаться начнешь. А потом ничего. Пожалуй, оба не видели никого вокруг. Будто им только и не доставало друг друга. Вообще-то он может, Игорь, он не с Луны свалился на этот комсомольский вечер. Сам комсомолец. Вот показал на свою клюшку. Наверно, танцевать охота, а как танцевать, когда - клюшка. Было дело, вечера были, а сейчас никак нельзя ему оставлять клюшку.

- Ага, вот где таланты скрываются!

Юрка обернулся на Галинкин голос. В волнистых волосах ее алел бант. Казалось неудобным смотреть на нее вот так прямо, как сейчас, когда она стояла вблизи. Все равно что трогать руками... Глаза его остановились на белой кофточке с брошью посередине. Стрельнули вверх, к алой ленточке. Черт. Впрочем, она хитруля. Хочет познакомиться с Игорем, не иначе. Юрка ей вроде прикрытия. Что-то звенела насчет ансамбля, куда ему обязательно следует записаться. Как Мыльному. Ошиваться, чтобы форму выдали. Хэ, не могла лучше придумать, чтобы поближе к командиру.

- Мы проживем без ансамбля. Мы работяги, нам гордость не позволяет.

Он тут же и почувствовал присутствие друзей-мушкетеров.

- Точно, - поддакнул Евдокимыч.

- Или уж полгруппы в ансамбль, у нас же все артисты, - ввернул Стась. - А что? У меня - горло: могу в хоре. Евдокимыч - на ложках... Еще есть Мыльный... - хихикнул дурашливо.

- Зря, хлопцы, отбояриваетесь, - вставил Игорь, - смотрите, какая девушка агитирует.

- Его давно агитируют. Повлияйте на него, Игорь Иванович, - сказала Татьяна Тарасовна, весело и умно посматривая на Юрку Соболя.

Игорь обещает повлиять, для проформы отвлекается от Татьяны Тарасовны. Галинка расцвела маковым цветом. Довольна. Молодая, а хитрая.

- Ладно уж, познакомься с моим братом, - сказал Юрка Соболь.

Игорь пожал Галинкину руку. Он только и делает, что знакомится. Сперва - с Михаилом Михневским, потом - со всеми комскомитетчиками. От Татьяны Тарасовны ни на шаг, впрочем.

Так тут же ничего особенного: каждый второй жеушник влюблен в Татьяну Тарасовну. Чего особенного? Потому что глаза у нее - что ты! И ресницы, как нарисованные. Когда читает наизусть, слегка щурится. Искорки, тысячи искорок - это и составляет ее глаза.

Оркестр, хотя собрался не в полном составе, как ни в чем не бывало, бойко исполнял «Крокодилу»: «По улицам ходила большая крокодила...» Галинка затормошила Юрку запросто, как будто сто лет были знакомы.

- Юра, идем танцевать!

- Что ты? - испугался Соболь.

- Ты же танцуешь... Ну... Я научу!

Объявился сынок директорский, вырос перед Галинкой Курилович-младший в ансамблистском костюме. Пристукнул хромовыми ботинками. Она упорхнула. Игорь покосился, состроил Юрке глупую рожу. В другое время Юрка, пожалуй, расхохотался бы. Сейчас было не смешно. Пожал плечами.

- Прошляпил?- поинтересовался Стась.

- Что из того? - встрял Евдокимыч.

- Как у тебя устроены мозги? - Стась холодно полюбопытствовал, оборотясь к Евдокимычу.

- А что ты знаешь о мужской дружбе?.. - на вопрос вопросом отвечал Евдокимыч. - Хочешь знать, за друзей Степан Разин красавицу в воду кинул.

- Дурья голова! - возмутился Стась. - Этот плясун давно увивается вокруг Галки. И уведет, помяните меня.

Музыканты давали дрозда.

...Она, она голодная была.

Звякнула напоследок тарелка. Галинка, безразлично будто бы, окинула зал глазами, стремительно направилась туда, откуда была приглашена на танец. Стась вежливо уступил Галинке дорогу. Евдокимыч принял независимый вид: хоть пол перед ней мети, валяй, мне это ни к чему.

- Юра, Юр, скажи брату, чтобы сегодня к нам зашел. Ненадолго, Юра. Дядя звал.

- А воевать когда, если он будет по гостям ходить?

Галинку не расстроил резонный довод.

- Ты - тоже, - улыбнулась загадочно. - Дядя приглашал обоих, слышишь, Юра?

Эти слова Евдокимыч услышал собственными ушами, но Евдокимыч не поперхнулся от возмущения. - Ха! Интересно будет им толковать с Фокой...

- Кажется, я не тебя звала, Юру, - отвечала Галинка, красиво обернувшись в его сторону.

Из-за головы Евдокимыча Стась возвысился ровно на голову. Витые брови и римский нос его приобрели благородное выражение.

- Не сердись, Галя, он же Иван, Ваня - что с него взять. Евдокимыч - фамилия...

- Пусть Ваня повежливей будет.

- Сегодня лейтенант занят: к нам идет, к доблестной. Еще Какие вопросы? - спросил Евдокимыч.

Галинка хитро на него взглянула.

- В хвосте плететесь, доблестная. Вместе с мастером...

Это был удар. Возьми растолкуй, что Девятнадцатая сама по себе, в чистом виде, а Гамаюнов - черт ему брат, белоручке. Уступать Евдокимыч не собирался. Независимо посматривал по сторонам, сознательно не усваивал Галинкиных шпилек.

- Соболевых отпустить не можем. Решение окончательное, обжалованию не подлежит. - Полагая, что инициатива захвачена, Евдокимыч встал в пол-оборота, гордым видом своим показал, что разговор окончен. Галинка вспыхнула до кончиков ушей, до алого бантика - вот-вот по щекам надает Евдокимычу, по утиному носу его, того гляди.

- Юра, че он всегда такой, Юра?

- Не трогала бы ты Девятнадцатую, - вздохнул Соболь. - Это жизнь, семья наша, понимаешь?

Галинка задержала на нем проницательный взгляд, и под этим взглядом потемневших серых глаз жаль ему сделалось и группу, как родную семью, и самого себя, в невыгодном свете представшего перед ней на фоне Куриловича-младшего, некстати пробирающегося сквозь толпу ребят за новым приглашением. Было жаль чего-то такого, чему, не пообедавши, не подберешь и названия: светлого, в высшей степени скоротечного, как счастье, порхнувшее над головой жеушника. Пусть, думал он. Пусть. Мы нарочно отвернемся для гордости. Смотреть будем на своего брата Игоря, который едва не за руку с Татьяной Тарасовной. Он, Игорь, герой... Вполне может быть, что завтра, презирая опасность, поведет бойцов в самое пекло. Вперед! Поднятый над головой пистолет укажет бойцам, где находится их командир, боевой товарищ. «Пархоменко», «Николай Щорс», «Чапаев», - образы из этих кинокартин возникали один за другим. Ураганом понесутся бойцы на врага, сметут фашистскую нечисть. Шальная пуля вполне может... Не убить, нет!

Обжечь плечо, или, допустим, ранить так, чтобы не шибко... И она обязательно приедет к нему, в госпиталь. Красивая. Юрке казалось, что все это произойдет не с братом, а с ним самим, и красавицей, приехавшей в госпиталь, будет не кто иная, как Галинка... Она с интересом наблюдала за ним. Встретилась глазами, улыбнулась. И поразила вдруг непонятным фокусом:

- Юрочка, не обижайся, я больше не буду... оскорблять доблестную, - впилась сильными пальцами в рукав гимнастерки. Столько смеха, наигранной радости в ее глазах! Непонятными, необъяснимыми путями дошло до него, что это спектакль. И, возможно, рассчитан на зрителя, на того, кто явился за приглашением к очередному танцу, ожидая, когда к нему, наконец, обернутся. На Куриловича. Юрка понял игру, без лишних слов развернул дальше:

- Поцелуй - тогда помилую, - заведомую чушь брякнул. Глупость, в общем. Обернулся он к ней мороженой, не раз битой своей скулой. Она приподнялась на носки и звучно поцеловала. Соболь даже не успел вздрогнуть. Странное, теплое, при всех.

Но это же спектакль. Ну, да. Соболь про себя начал оправдывать Галинку, будто она в оправдании сильно нуждалась. А щеки, они у него горели без зазрения совести. Физиономия на радостях расплывалась с Лехину варежку. Юрка оглянулся. Никому ничего до Галинкиной выходки. Плясун Курилович стоял навытяжку, обалдело помаргивал обоими глазами. Соболь расправил плечи.

- Вам кого, дружок? Ась? - приставил ладонь, будто плохо слышит.

Стась, во все глаза наблюдавший за другом, гоготал, придуриваясь, едва не на весь зал.

- Сила! - вытирая глаза, всхлипнул даже.

- Бесстыжая! - рубанул Евдокимыч.

- Сильны черти, - покачивая головой, одобрил Юркин братан. При этом он зачем-то Татьяне Тарасовне пожал руку и пояснил что-то насчет невинного поцелуя, с чем она, хотя слегка покраснела и опустила глаза, все же согласилась.

- Здравствуй, Таня!

Голос Гамаюнова прожурчал ручейком. Мастер Девятнадцатой группы словно бы только-только заметил присутствие молодой учительницы и немало этому удивился.

- Представь, я очарован твоим талантом...

Татьяна Тарасовна поклонилась жеманно. И то ли не слышала, что он говорил дальше, то ли не поняла значения слов, обернулась опять к Юркиному братану, удивленно рассматривающему пришельца. Гамаюнов кивнул головой, чуть-чуть, слегка, дабы не поступиться своим высоким достоинством. Игорь ответил Гамаюнову тем же.

- Будете танцевать, уверяю вас. На своей свадьбе, Игорь Иванович... Ну, хорошо, ну, в конце концов, танцы - не главное в жизни, так ведь?

Татьяна Тарасовна убеждала, уверяла, требовала, чтобы с ней согласились немедленно.

Оркестранты ударили плясовую. Сила. Юрка впервые услыхал, как - не гитара, не баян - духовой оркестр исполняет «цыганочку».

Какой-то второкурсник замысловато выкаблучивал вызов Михаилу Михневскому, комсоргу училища; тот, оглянувшись на Игоря, для приличия поломался. И пошел по кругу. Плясуны потянулись вперед, Курилович-младший исчез тоже, Стась, Евдокимыч, Юрка Соболь с Галинкой - туда же, за всеми. Комсорг чуть не переламывался надвое, чуть не рассыпался на части Михаил Михневский. Лихорадка, что ли, трясла. Оркестр гремел, дудачи сияли. Капельмейстер в офицерской гимнастерке с широким, как у Игоря, комсоставским ремнем, следя за Михаилом Михневским, пристукивал носком хромового сапога. Второй раз в жизни видел Юрка Соболь такое ловкое исполнение. На танцульках однажды в этом же зале плясал Кайма. А тут сам Михаил Михневский, не кто-нибудь. Стройный, симпатяга парень, светлая голова. Дает человек жизни!..

Все, все - даже Гамаюнов! - тянулись вперед, потому что впереди было самое главное. Один-разъединственный человек - Кайма, - только он один скучал на вечере: не захотел плясать, сник. Зевал, угрюмо поглядывал с тыла на спины болельщиков, горячим кольцом сомкнувшихся вокруг комсорга.