Ребята из Девятнадцатой

Воскресник

Нет, тут тебе не дадут выспаться вволю, даром что выходной день. Обязательно найдется причина над ухом поторкаться. Гудят в двери, как в барабан. Еще сердятся, что не открываешь. Они же сердятся - чудеса! Уж это не зря бухают. Уж где-то рабсила понадобилась.

- Ребята, сам Михаил Михневский прибыл! Комсорг училища.

- Не паникуй. Знаем, с кем дружбу водишь, - заметили Тимке.

- Он, ребята, - настаивал Тимка Руль. - Ну, давайте же, встанем. Разве мы хуже других?

Пацаны постанывали в зевоте. Стонали и сетки железных кроватей.

- Ну, ладно, ну, открой ему, - расхрабрился Самозванец. - Я с ним потолкую, а вы - лежать у меня! - приказал мужественно.

Леха отодвинул засов, отступил в сторону.

- Откуда взялись засони? Какая такая группа? - сходу насел на него Михаил Михневский.

Симпатяга он, Михневский-то. Смуглый, высокий. На нем была обыкновенная старая телогрейка, как, впрочем, и на каждом из сопровождающей его братии.

- Ну, Девятнадцатая, - просипел Самозванец простуженным голосом. - Ее, Девятнадцатую, все знают... Может, случилось что, может, пожар? Или не выходной у нас седни?

- А, это сам Березин! - обернулся к нему Михаил Михневский, обрадовавшись. - Знаете, зачем будим? Ну-ка, давай, Федя, командуй. Сам понимаешь, некогда мне их уговаривать, - на пацанов кивнул. - Не на рыбалку мы собрались - на воскресник. Ты сам-то уяснил это? Ну, вот и молодец, староста. После войны уговаривать будем, а теперь некогда. И чтобы не отставать от других, понял, Березин?

У Федьки уже заготовлено было крепкое возражение насчет комсомольской сознательности и добровольности. Уже он и рот раскрыл для первого слова, а комсорг Михневский словно не понял его намерений: похлопал по плечу, похвалил за соображаловку. И не стал дожидаться. Ушел, вместе с комитетчиками, в самый неподходящий момент. На ходу подмигнул своему знакомому, Тимке Рулю.

Буханье доносилось уже из-за поворота. В Восемнадцатую никто не стучал, этим, прилежным, дополнительных приказов не требуется.

- Ну, как, Федька, потолковал? - Мыльный подковырнул обалдевшего старосту.

Надо сказать, поступил опрометчиво. Сначала Федька сделал вид, будто не расслышал слов Мыльного. Потом все же дал понять, кто есть кто.

- Насчет войны-то он правильно, - соображал вслух. - Но она же кончится. Вот увидите! Тогда я с ним обязательно поговорю. Потолкуем. А ты чего, Мыльная душа, зубы скалишь? Может, тебе по шее надо? Самостоятельно ты никак встать не можешь? Чтобы без моего тумака?

- Тимка Руль тебе правильно говорил, так ты: «потолкую», - еще один правдолюб нашелся, Евдокимыч.

- Шевелись, а ну, пошевеливайся! - Самозванец драл горло, не снисходя до подробных объяснений.

Группа делала дело. Ей это было привычно: одевать штаны, ботинки, умываться слегка, самую малость, чтобы, чего доброго, чистюлями не назвали. Получали инструмента лопаты, носилки, брезентовые рукавицы, чтобы из снега вытаскивать железяки, которые называются металлоломом. Воскресник - ну, давай воскресник. Группа шла туда, куда другие идут. Без особого, правда, энтузиазма: вперед не суйся, сзади не отставай.

- Стройся! Девятнадцатая, стройся давай.

Какой-то седоусый дядек, сумрачный, возможно, оттого, что и в воскресенье, как в будни, вкалывать надо за милую душу, дядек этот молча прошелся вдоль шеренги, попыхтел «козьей ножкой». Оттопырив пожелтевший от курева безымянный палец, сказал:

- Пять здоровых парней надо. Вагонные люка клепать будем. Ты, ты, - безымянным пальцем указал на Леху, на Федьку Березина. - И еще которых дайте. Лопат не надо, лопаты оставьте. Отбойными молотками клепать будете.

- Мушкетеры! - Самозванец расширил зрачки. - Пошли, Соболь. К железу ближе. В снегу ковыряться и Мыльный сможет.

- Нам где бы ни работать, лишь бы не работать. - Стась и сам знал, что острит не ко времени и без всякой нужды, но что сделаешь, так устроена у человека голова.

- Шаркун, слышь, Шаркун, ты тут вместо меня заворачивай, - Самозванец передал скипетр. Самодержавную власть. - Держи тут у меня дисциплинку.

Впятером направились они через товарный двор, наполовину заваленный снегом. После ранних весенних дней, когда с крыш капало, началась и с неделю бушевала метель. Тупики, стрелки завалило снегом. На ходу его убирали, а он все шел, шел, так что, наконец, тропинки превратились в траншеи. Снег мешал развернуться, нельзя было и оглядеться вокруг без того, чтобы снежные горы не маячили перед глазами. Установилась теплынь, тишина, как иногда бывает после бурана. Все училище вышло на снег, комсомольцев и некомсомольцев - всех сюда кинули.

Ну, этих-то, пятерых, выделили особо...

Они следовали за седоусым колонной по одному. Пропуская по траншее встречных жеушников, каждый из пятерых, словно бы невзначай, обязательно притискивал человека к снежной стенке, так что несмышленому много раз приходилось отряхиваться от снега, при этом похихикивая или застенчиво улыбаясь, - в зависимости от натуры. Не в драку же вступать с самой Девятнадцатой.

Через приотворенные двери депо разносился грохот пневматических молотков, звон железа. Избитые, изрешеченные пулями и порядком раскулаченные в прифронтовой полосе, вагоны загнаны были в тупик, рядом с депо. Ждали окончательного решения своей сиротской доли. На одних снег лежал метровой глыбой, другие, обметенные, осмотренные и остуканные знатоком, готовы были вкатиться в крытое помещение на внеочередной, не предусмотренный никакими хозяйственниками ремонт.

На путях с лопатами, метлами и носилками, рядом с жеушниками орудовали мастера и преподаватели железнодорожного училища, в основном, молодежь. В бушлатах, в потертых шинелях и телогрейках, в заношенных шапках-ушанках, в рукавицах и без рукавиц, они держались солидно, с достоинством педагогов: шутили и смеялись не часто и не так шибко, как это делали пацаны. Своя мера у них во всем. Преподавателя, мастера, больше из молодых. Парторг Петр Леонтьевич в беличьей шапке. Все свои. Учительница литературы Татьяна Тарасовна была в вязаной шерстяной шапочке, в серых пимах, в почти новой, немного, правда, не по плечу фуфайке. Все ей как-то к лицу было: и вязаная шапочка, и валенки, и даже большая, возможно с чужого плеча, фуфайка. Самая красивая, как всегда. Рядом с ней - Гамаюнов, вырядившийся будто на парад. Новая шинель, шапка. Теплая погода позволяла ему выставить напоказ новый галстук. Техмех Моисей Абрамович, пожилой человек, и тот заявился на комсомольский воскресник. Снег он вырезал кубиками, расставив широко ноги, бросал его через забор. А пацаны остановились, поздоровались во главе с самозванным старостой. Гамаюнов на это не повел бровью. Принял как должное. На воскресник явиться - это куда ни шло, а чтобы ему с ребятами - извини-подвинься: выходной же у него.

- Надоели - смотреть не хочется, - улыбнулся он тонкой, светлой своей улыбочкой куда-то в пространство, вроде пожаловался самому господу богу.

- Меняйте профессию. Мастер - это не для вас, - сказала Татьяна Тарасовна, мучаясь над очередным комом снега, никак ей не поддававшимся.

- После войны каждый найдет свое место. А сейчас - где нужней. Думаю, Родина оценит наш вклад.

- Полагаете, оценка будет высокой? А нужны ли кому ваши жертвы?

- Надеюсь, Танечка, это не выходит за рамки очередного укола? Но в моем характере прощенье и благосклонность. Я джентльмен, вы же знаете.

- Будьте джентльменом, молодой человек! Помогите Татьяне Тарасовне, - подсказал техмех Моисей Абрамович, указывая на тяжеленный ком снега, который Татьяна Тарасовна безуспешно силилась приподнять.

Одностворчатые двери депо закрылись за пацанами, и грохот поглотил все посторонние звуки. Седоусый дядек показывал направление жестами. Свернули вправо, попали в изолированное помещение. Цех не цех - слесарные мастерские. Деповский гул был здесь мало слышен. Надо было создавать свой гул.

- Верстак, значит, - пояснил седоусый. - Один правит проволоку, двое заклепки заготовляют. А вы, - обратился к Федьке и к Лехе Лапину, - вы - клепать. На полу вон. Тут ничего хитрого. Пневматический молоток свободно держи, а то - воздухом ведь работает - растрясет до селезенки. Клепку-то вы проходили?.. Значит, знаете, какой формы заклепка бывает.

Помогал пацанам построиться, шевелил губами.

- Вагоны, как люди: оттуда идут покалеченные. Обязательно люка сорваны. Воздушное волной, что ли...

Думали, он только показывать может прокуренным своим безымянным пальцем. А он - разговорился...

- Ну, дак как, все поняли? Которого тут оставить за старшего?

- Разберемся, - просипел Самозванец, давая понять, что вопрос о старшинстве решен давно и окончательно.

- Тебя, что ли?

- Ну, я старший.

- Считай, раз старший. Тут их тридцать штук лежит. Без них вагоны готовы не будут, а завтра уже подавать надо под спецгрузы. Размечено, просверлено все, как полагается, а до остального не дошли руки. Так что это ваша норма. Заклепаете все - и шабаш.

Федька на всякий случай спросил: нельзя ли уменьшить норму. Усатый на это выразительно промолчал. Постоял еще, поучил Леху орудовать инструментом. Ушел, аккуратно прикрыл за собой двери. Пацаны оглядывали помещение, верстаки, трогали инструмент. Надо было дело делать. Один по одному плевали на ладошки, брались.

Проволока, заклепки - мелочь, мушкетерам справиться с этим - раз плюнуть. Они слонялись без дела, выпрашивали отбойный молоток, клепали по очереди, учили друг друга под руку.

- Что, если простым молотком попробовать? Как, Федька?

- Я вам доктор, что ли? Разыщите усатого.

Разыскали. Усатый выслушал, возражать не стал.

- Ну, дак че. Давайте. Простоя не будет, по крайней мере. Двое к верстаку, один - на подсмену. Сейчас я вам молотки выдам, которые потяжельше, да хватит ли силенок? - Он подозрительно, с головы до ног, оглядел тощего Стаса. Один подозрение вызвал. - Тут, ребята, не с локтя, тут с плеча ударять надо.

Стась держал, Соболь клепал. С непривычки лоб становился мокрым, плечо ныло, просило отдыха. Зато было видно, как мнется проволока, поддается удару, заклепка прямо на глазах принимает божеский вид. Ну, можно приспособиться, приноровиться - нечего ныть зря.

- Дай-ка, Юрец, дай-ка, я, - под руку лез Евдокимыч. - Ты посвободней бей, а то плечо отвалится. Ну, видел, как усатый показывал?

Евдокимыч плевал на ладошки, пошире расставлял ноги. Удар наносил свободно и широко, плечо, однако, уставало быстро, готово было отвалиться вместе с тяжелым английским молотком.

- Свободней держи, ну, говорят же, слушай, что говорят, - наставлял его Стась.

Мало-помалу оттер Евдокимыча с бойкого места.

- Во, гляди, как надо. Учись.

Повторил он все телодвижения Евдокимыча. И плевал на руки, и расставлял ноги пошире, и хищно скалил зубы, когда наносил удар. И заклепка, ничего, поддавалась, и это добавляло ему надежд. Но уставал он еще быстрее. Дышал шумно и часто, как худая лошадь, и когда Юрка Соболь сменял его, отходил он не то, чтобы пошатываясь, - водило его из стороны в сторону, натыкался на стену, длинный человек - вершина-то и колышется. У Евдокимыча какая вершина? Тот в себе держит, усталость у него на лице прописана...

Мастерская гремела грозовыми раскатами. Пневматические молотки образовывали непроницаемый звуковой фон. Удары Стася, Соболя и Евдокимыча растворялись в грохоте, как ручейки растворяются в полноводной реке. Первый люк был готов. Петли держались прочно, казалось, теперь не сорвет их никакая взрывная волна. Юрка Соболь положил его в общую горку.

Федька и Леха Лапин враз подняли головы. В мастерской стало тихо.

- Вот. Видал, Федька? А ты говоришь.

- Погляди, Леха, глянь, не хуже, выходит.

- Живот с такой работенки к хребтине! подводит, а так ничего, весело.

- Ты думаешь, тут легче, на отбойном? Ну-ка, попробуй.

Пришел усатый, осмотрел работу, похвалил. Ничего, мол, сойдет, хотя и не так, чтобы очень. Одну заклепку у Лехи, впрочем, забраковал.

- Ты парень здоровый, а чего же ты на отбойном мучаешься? - сощурил на него один глаз. - Иди-ка ты к верстаку, бери английский молоток в руки. Валяй. С такими плечами, как у тебя, вручную будет надежней. Люк бери самостоятельно, чего на этих огольцов надеяться. Там вон один как раз лишний крутится, он и встанет на твое место.

- Ты, Леха, - лось, тебе, точно, к верстаку надо, - утвердил Самозванец с некоторой одышкой.

- Ну, дак точно, ему это что...

- Могу и молотком, который потяжелей, - согласился Леха. - А то с этим пулеметом все нутро растрясет.

Ожил Леха, повеселел. Стась тоже с удовольствием занял его место. Усатый не уходил долго. Молча поправлял, указывал Лехе безымянным пальцем, глядел, как орудует он у рабочего стола, где сталь, как глина, садилась под его полновесными ударами. Сквозь прокуренные усы то и дело проглядывала ухмылка. Так и ушел с ухмылкой.

- Ну, че, может передохнем малость? - наугад спросил Соболь, когда наступило непреднамеренное затишье.

- Сколь там осталось? - надоумил Леха.

Стась с Евдокимычем перебирали люки. Юрка Соболь лез под руку, мешал. Слегка приоткрыл рот, Леха издалека контролировал, чтобы не сбились.

- Восемнадцать, елки-палки! - он закричал первым, хлопнув в ладошки. - Вот это работнули!

- Горланишь, тюря. Знаешь, сколько мы вкалываем?

- Дак нету у меня часов...

- То-то нету...

Березин не поддержал восторга. Остывающий пот из-под шапки наползал на лоб Самозванца сизыми полосами. Голодным зверем поглядывал староста на оставшиеся двенадцать люков.

- Пацаны, я Лунина видел, - огорошил Евдокимыч известием.

Судя по всему, работала голова Евдокимыча в ином направлении.

Молчали. Думали.

- Где видел? - спросил Самозванец.

- На картинке, в «Огоньке».

- Тюря. Ты его живого встреть. Да поговори...

- Тимка Руль говорит, что комсорг, Михаил Михневский-то, обещал Лунина привести в училище. Он, говорит, на собрании выступать будет, перед пацанами. Сам Лунин, натуральный, - заверил Соболь.

- А чего? И придет, - утвердил Леха. - Говорят, он мужик правильный. Вон мастер Восемнадцатой, Воронов-то, за руку с ним здоровается.

- Повезло прилежным на мастера, - Стась шумно выдохнул, и в мастерской установилось затишье.

Потом Соболь взял слово:

- Че, Федька, стоишь? В ногах правды нет, садись вот хоть на верстак. Ничего мы работнули сегодня. Заметьте, немцы сбивают люки - мы навешиваем, они собьют, а мы снова навесим, - наяривал Соболь политику. Тихо, мирно. И будто бы не замечает, что прислушиваются пацаны и глаза у пацанов загораются. Лицо у Соболя все еще не остыло от работы. Ну, вообще-то он знает, что говорит, он зря-то, Соболь, не скажет. И послушать ничего, можно: башка у человека верно устроена.

- Выходит, мы фронтовой заказ выполняем? - Самозванец оборотился сизым своим лицом к Юрке Соболю.

- А то как же. Дураков на это дело не поставят.

Глаза старосты понемногу теплели, возвращалось к нему доброе расположение. Делался разговорчивым.

- Я сперва не в жеуху, на завод собирался. Сейчас вкалывал бы за милую душу.

- Ну, без тебя, Федька, - что ты! - Пропали бы мы все. Валялись бы где-нибудь под забором дохлые...

Ехидные слова Стася Федька принял за натуральный подхалимаж. За чистую монету. Удовлетворенно хмыкнул. Посидел тихо, попереживал свою командирскую славу. И соизволил подать команду. В это самое время, враз с деповским гулом, отворились двери: в сопровождении седоусого в мастерскую вошел Михаил Михневский, и Федькина команда совпала с их появлением:

- Встать!

- Перекур, значит? - Михаил Михневский снял, показывая белые зубы.

- Табачку нема, - Соболь развел руками.

- Не мешало бы, - вздохнул Самозванец. Он, между прочим, покуривал потихоньку, у него только не всегда табачок водился.

- А они, гляди, дурака-то не валяли: заклепали поболее половины. Ничего, молодцы, - хвалил седоусый, осматривая работу. Давеча я приглядывался к этому вот здоровяку. Он, как есть, за двоих работал, я бы такому, знаешь, не пожалел, два пайка выдал.

Леха скромно потупился.

- Как фамилия? - спросил Михаил Михневский, доставая блокнотик.

- Ну, Лапин, Леха.

- Комсомолец?

- Был, - отмочил Леха.

- То есть, как это понять? До сих пор не встал на учет? А еще кто не встал на учет? Фамилия?

- Гончаров.

Вот так. Стась тоже... Дурья голова.

- Ладно... Об этом потом поговорим! - и захлопнул блокнот, - Ребята, вы догадались, что вас поставили сегодня на главный участок? На восстановление вагонов, которые прибыли из фронтовой полосы? - спросил комсорг.

- Чего же не догадаться. Сообразили. Соболь разъяснил.

- Значит, разъяснил Соболь? А кто он такой, ты, что ли? - повеселел Михаил Михневский.

Юрка усмехнулся самодовольно.

- Я про тебя уже слышал. Зайди завтра в комскомитет, у меня к тебе дело есть. И ты, Гончаров, приходи, и ты, Леха Лапин. Прямо после работы. Долго я вас не задержу, не бойтесь.

- Какой разговор. Надо, так надо, - Соболь пожал плечами.

- Мы сами хотели... - заюлил Стась.

- Собирались... -подтвердил Леха на всякий случай.

- Ну, ладно, хлопцы. Речь держать и агитировать вас я не собираюсь. Некогда. Да и сами, погляжу, разбираетесь, что к чему. И староста у вас - человек дельный. И агитатор вон, Соболь, имеется. Задание-то знаете? Ну, вот. Не буду мешать. Работайте.

Двери на миг впустили деповский гул и захлопнулись за Михаилом и седоусым дядьком.

Теперь Федьке полагалось по должности оглядеть долгим пытливым взглядом всю четверку. Ясна ли ситуация, не требуется ли дополнительных разъяснений. Только поглядеть. Голос можно не подавать, пусть по одним глазам понимают своего командира.

Ну, ничего, взялись. Загрохотали отбойные молотки, загудело железо. Мускулы успели застояться, не разработались еще после отдыха, пальцы держали инструмент некрепко. Однако ничего, шло дело. Потому что кончать надо было с заданием, никто другой за тебя кончать не будет. Программа действий - вот она: двенадцать люков. Работа, кажись, настоящая. Она же для фронта!

Неожиданно Леха запел.

Славное мо-оре, священный Байкал.

Он, Леха, числился в запевалах. Сейчас он пел во все горло, подражал тому старшине, который пел в бане, ночью, по дороге на запад. Соболь подхватил. Евдокимыч приладился к хору. Ничего, вписался, как тут и был. Стасю медведь на ухо наступил, он, конечно, потянул не туда, да в хоре ладно, сойдет, он же, хор-то, пополам с грохотом. Дал Федька Березин мычал. А может, самозванная душа, только рот разевал для виду, потому что сиплого его голоса все равно никто не слышит.

Нет, ничего была песня. Леха тянул баритоном, разводя грудь при каждом замахе. Удары клал в такт песне, они у него получались добрые, полновесные, как у молотобойца. Эх, раз, что ли. Одна штанина доле. Ну, жизнь была не дорога: что за жизнь, ежели не хряснуть как следует!

Стучали пулеметы пневматических молотков. Звенело, пело на верстаках железо. И песня лилась. Отражаясь от почерневшего потолка, смерчем кружили звуки по мастерской, волновали кровь, душу чем-то родным и заветным. Крикнуть бы, заорать во весь голос, садануть бы со всего-то, со всего плеча молодецкого, потому что горели мускулы. Гнись, железо, уступай, сдавайся на милость человеческой гордости, покоряйся. Выходя из-под рабочей руки новый люк. С песней давай, с песней появляйся на свет белый!

И побегут, застучат вагоны по рельсам. К фронту, с «гостинцами», значит. Вот так оно обстоит. Держись, немчура! Смерть немецким оккупантам! Только так обстоит дело!