Ребята из Девятнадцатой

Парторг открывает истину

Стоит морозец. Уши пощипывает, а на душе - ничего. Потому что Девятнадцатая пообедала. К тому же, полуденное солнышко светит. Виадук звенит от подкованных разнокалиберных рабочих ботинок. Вправо и влево - простор: далеко видно. Дымки паровозов тянутся струйками кверху. Где-то так же вот вкалывает знаменитый Лунинский паровоз. Пыхтит где-нибудь на перегоне. «ФЭДЭ - двадцать один три тыщи». Там он где-то...

В мастерских встретил их Гамаюнов. Он страдал и страданья свои подносил как нечто естественное. В обеих шеренгах позевывали в кулак, потому что заранее было известно, что Гамаюнов будет страдать, репетировать особый подход. Чуткие они, пацаны. Тридцать голов все же, не баран чихнул.

«Особый подход у меня к этим сорвиголовам», - похваляется он к случаю и не к случаю. Молодая, симпатичная учительница литературы, Татьяна Тарасовна, обычно со смешинкой в глазах слушает Гамаюнова. А преподаватель технической механики, Моисей Абрамович, как-то даже выпроводил его со своего урока, чтобы не путался под ногами с «особым подходом». Моисей Абрамович - человек тонкий, с понятием.

Жалко его, если со стороны посмотреть на Моисея Абрамовича: пиджак блестит, рукава штопаны-перештопаны, а где взять человеку? Культурный, обходительный, пальцем ни до кого не дотронется. Близорукий к тому же. Ну, что такому тут делать с сорвиголовами? Кто его на уроке слушаться станет, ветром дунь - и нет человека. Идет по училищу, вдруг на дороге свалка: руки-ноги торчат из-под кучи-малы. Того гляди, собьют ненароком. Обойти бы сторонкой, тихо, мирно - и нам хорошо, и родителям приятно. Так нет, остановится человек, постоит, пока не развалится куча-мала. Потолкует с последними, с нижними: не больно ли придавили. И ни упрека, ни замечания. Головой даже не покачает. Серьезный, сосредоточенный, так и пойдет, куда шел.

Гамаюнова, когда тот пришел на его урок, он тогда не заметил. Остановился у стола, рассеянно наблюдал, как после веселой перемены пацаны приходили в себя. Рука его вдруг быстро схватила мел, бешено, в один прием вычертила на доске прямоугольный треугольник с двумя кружками по сторонам. - Как ни в чем ни бывало, к пацанам обернулся. Только на губах уже змеилась плутоватая улыбочка. Группа встревожилась. Что бы все значило?

- Тихо, пацаны!

А он задал вопрос. Если бочку втащить на гору, как это лучше сделать: веревками поднять по отвесной скале или закатить по наклонной плоскости? Ха, вопросик. Какой же тут может быть разговор?

- Ну, ладно, соображаете. А где большая работа будет проделана: на скале или на наклонной, вот в этом случае?

- Ну, дак ясно же!

- По отвесу, конечно!

- По наклонной, ребя, не спорьте.

- Тюря! - Федька с обидой поглядел на Шаркуна. - Ты соображаешь, что говоришь?

- Одинаково, Моисей Абрамович! - крикнул Стась.

Стась оригинальничал, как всегда. Обязательно, чтобы другим напоперек сделать, чтобы побольше получилось сумятицы... Ну, в дальнейшем-то он прав оказался, длинный.

Но это уже выяснилось потом, а гвалт тогда разразился - не разбери-пойми. Гамаюнов вскочил с задней парты, где устроился наблюдать за порядком по долгу службы.

- Прекратите шум! Березин! Соболев! Наведите порядок сейчас же, где вы находитесь? - помогать стал Моисею Абрамовичу.

Моисей Абрамович снял очки, перестал улыбаться, направился к Гамаюнову. Строго спросил:

- Молодой человек, как вы сюда попали?

- Это моя группа. Тут, знаете, народ подобрался... Тут нужен особый...

- Извините мою бестактность, - техмех перебил Гамаюнова, - но на уроке я не могу вас оставить, не располагаю лишним временем...

- Без классных дам привык обходиться, - пояснил самому себе, когда двери за Гамаюновым затворились.

После этого пошли формулы. Сила, путь, работа. Пошли задачи. Девятнадцатая спешила, хотя вразнобой. Надо было определить, высчитать, высказать вслух здравое соображение, чтобы Моисей Абрамович ухмыльнулся.

Говоря откровенно, не такая уж она сложная, техническая механика. Интересная...

А Гамаюнов больше не приходил. В другом месте, в мастерских, демонстрировал свой «особый подход». Там можно...

Явился он теперь от старшего мастера прямой и надменный, возможно, со свежей выволочки. Плитки не сдали, подумаешь. Велел ребятам построиться в две шеренги. И пошел страдать. Восемнадцатая может, вы не можете. Восемнадцатая гаечный ключ делает, и мастера за это хвалят. А чем лучше их мастер? Чем, спрашивается?

- Воронов-то? -переспросил Леха Лапин.

Федька Березин снизошел до обмена мнениями:

- А вкалывать вы можете? Лично? Чтобы как Воронов?

- Пару слов не свяжет ваш Воронов, - унизил Гамаюнов чужого мастера.

- Зачем ему пара слов? - удивились жеушники. - У него руки!

Заповорачивали головами, захмыкали. Точно, зачем пара слов?

- Воинские эшелоны водил Воронов-то, - подсидел Юрка Соболь.

- За руку с самим Луниным здоровается, - толково разъяснил Евдокимыч.

- Нам бы Воронова, мы бы... - нахально ввернул Колька Шаркун.

В этот момент группа увидела лицо Гамаюнова. Оно сделалось серым, а пятна пошли по нему розовые. Трухнул Шаркун, отступил назад, во вторую шеренгу. Передняя сомкнулась, замуровала образовавшуюся пустоту.

- Это что же, - спросил Гамаюнов у притихнувшей группы, - мастер вам не подходит? Значит, не вы плохие, а я?

В отработанном баритоне была грусть и усталость. Самозванец, тем не менее, почел за нужное выдвинуться вперед. Обернулся, сверкнул зеленым глазом, тем, который был поближе к шеренге. Доверие Соболю выразил:

- Соболь! Скажи ему, раз человек просит.

Соболь измерил Гамаюнова на глазок.

- Товарищ мастер, шли бы вы из группы по-доброму, все равно мы не столкуемся друг с другом. Тут вам житья не будет, товарищ мастер. Вы же понимаете, вы же интеллигентный человек... - как по писаному наяривал Соболь.

От его слов группа воодушевилась, прямо смотрела в глаза Гамаюнову.

- Руки у вас чистые, не испачкать бы, - намекнул Стась, поддержанный едким смешком шеренги.

Гамаюнов стоял выпрямленный, будто аршин проглотил. Гордо посаженная голова делала его человеком не от мира сего, пребывающим, если не над толпой, то во всяком случае, в порядочном удалении от нее. Высказал он то, что ношено было пять с половиной месяцев. Больше: пять месяцев и семнадцать дней! Глыбой, хламом лежало оно под холодным сердцем, и надо было его скрывать изо дня в день, от всех и каждого. Не своей улыбаться улыбкой. Не иметь права показать истинное свое лицо. Но поскольку сие сборище, обмундированное в казенную форму, соизволило разгадать натуру, поскольку с неба свалилось ему это запретное право, Гамаюнов воспользовался. Выказал презренье жеушникам.

- Не так блатные вы, как голодные. Я бы не сел с вами за один стол, если бы не обстоятельства...

Ворочались пацаны, кряхтели, пялились друг на дружку в недоумении. Не то, чтоб горька была пилюля. Не подслащена просто, а товар лицом.

- Обстоятельства? - голос Стася прожурчал ласково. - Фронта испугались, товарищ мастер?

- Перед вами отчитываться не собираюсь! - человек взбеленился.

На мозоль наступили, в общем. Ехидный смешок пробежал по шеренгам, как ветер по заводи.

- Прекратите идиотский смех!

Хиханьки, однако, прорывались то тут, то там, и сдержать их было не так просто.

- Гы-гы, - раздалось в той стороне, где колодезным журавлем возвышалась фигура Стася. Дурачество это окончательно взорвало шеренги хохотом.

Гамаюнов выходил из себя, от избытка чувств круглил без того круглые глаза. Запретно смешное, чего нельзя было, да, по правде, и не хотелось держать внутри, прорывалось хохотом.

Поединок не предусматривал компромиссов. Соперникам нелегко было бы выбраться из него без синяков и шишек да разойтись по-доброму. Разве что похихикает одна сторона с другой за компанию, чтобы потом в шутку обратить каждый свой промах. Разве что. Но тут понадобились бы и находчивость, и незаурядность, а ежели их нет в запасе?

Смех, как море: те же приливы, отливы. Гамаюнов дождался отлива. Подступил к троице, к мушкетерам, которые, по его мнению, нарочно ржали по-жеребячьи, чтобы насмешить других.

- Это вы организаторы идиотского спектакля?

С намеком спрошено: плохо будет, если признаетесь. Ему не надо признаний. Ему бы нажать без всяких признаний. Ему позарез верх нужен, Гамаюнову. Теперь же, немедленно. Чтобы в бараний рог, чтобы веревку свить. Ого! Хе-хе-хе...

Пацаны хихикали. Перевел он глаза в сторону, откуда продолжал сыпаться смех, - в это время дурашливый гогот Стася изломал всю дисциплину. Кашляла Девятнадцатая, икала, поддерживала скулы руками.

- Кто это сознательно издевается? - переменился в лице Гамаюнов. Он то и дело менялся в лице, Гамаюнов. - Подскажите-ка, я ему... К директору его!.. Березин: как староста.

- Еще чего? - посерьезнел Федька. - Меня батя не так воспитывал.

- Березин, я освобождаю вас от должности! - петушился Гамаюнов.

Знал бы, чем грозит ему покушение на Федькину власть. Смешки, однако, прекратились. Сиплый Федькин голос расслышался явственно :

- Тихо! Давай послушаем, чего загнет...

- Гы...

- Кто подал издевательский голос, откуда смешки идиотские? - сбавил на полтона Гамаюнов. - Кто подскажет, кто смелый? Нет смелых? Ну, после. Тогда отдельно, если сейчас боитесь... - Тут он понизил голос, едва не до шепота, это, по-видимому, должно было означать, что стукача Гамаюнов не выдаст.

Озирались пацаны. Переглядывались. Леха Лапин остановил исследовательский взор на Мыльном.

- И ты смеешься?

- Всем можно, а мне...

- На тебя, что ли, надеется?

- На кого еще? - подсказали сзади.

- Р-разговорчики!

Слушали Гамаюнова одними глазами, уши были заняты делом. То один, то другой, не поворачивая головы, вступал в разговор с Мыльным. Беседовали. Проводили воспитательную работу.

- Я расколю его до этой самой... до седла, если проболтается, - пообещал Федька Березин.

- Ха, - всхрапнул Мыльный, - может, кто другой, а я отвечай.

- Молчи, Мыло, больше некому.

Со всех сторон наставляли. Знали, что делали.

Опять волна подкатила, от мелюзги пришла, с левого фланга. Хыкнули, прыснули. Захохотали.

Тень пробежала по гладкому лицу Гамаюнова. Может, обыкновенная слабость, способная вызвать сочувствие. Не в чести у Девятнадцатой слабость. Оскорбительно, жестоко смеялась группа. Хохот назначался заодно и тому иуде, на коего мастер рассчитывал.

Болели скулы, болели внутренности. Группа едва выстаивала на ногах. У кого-то пробивалась икота, чей-то кашель смахивал на собачий лай. Японский бог один знает, чем все кончилось бы...

Нет, он не убежал, Гамаюнов. Вышел чеканным шагом. И хлопнул дверью. Содрогнулось, зазвенело стекло в зарешеченных окнах.

Тут она, по-видимому, иссякла, веселая жила. Интерес к скулежу пропал. Тревожно, не по себе сделалось. С чего бы? Отдельные смешки казались уже неуместными.

- Достукались. А ну, давай по местам, - объявилась власть Самозванца.

- Чего будем делать, Федька?

- Чего, чего. Болванки пилить!

- Болванка, она болванка и есть, пили, не пили.

- Федька, у меня скользит напильник.

- На то ты и Скользун.

Федька, однако, подошел к Мыльному, приложился напильником. Сцепления никакого. Еще раз - опять скользнуло. Без насечки, что ли, попал напильник?

Прикладывались к напильнику по очереди. Высказывали соображения. От нечего делать тянулись каждый к своему верстаку. Разворачивали тисы, оглядев, зажимали снова чугунные плитки. Когда исчерпывали ритуал, плевали на ладошки, вздыхали. Брались за болванки, которые обязательно надо было пилить!

Пакостно было у Девятнадцатой на душе. Мучили предположения. Человек не вынес смеха, факт. Выкинет номер - тоже факт. Но какой? Каждый прислушивался, не заскрипят ли директорские сапоги?

Среди тягостной тишины слышался, с пятого на десятое, гул Тимкиного рассказа:

- Обсуждали, говорят, в комитете... из комсомольцев отряды... малокалиберки выдать... Патрулировать не сами пути, подходы, где стоят... В общем, спецгрузы. Вот.

Ну, к чему же, к чему он об этом рассказывает? Ну, выбрал человек время. Без того пакость одна на душе, а тут вовсе теперь переживай: живут, мол, другие, как люди. Отряды. Комсомольцы. Эх...

Заявился Гамаюнов с Петром Леонтьевичем, со старшим мастером.

Не старый, молодой еще Петр Леонтьевич, но содержат его на особом учете. Из-за «золотых» рук на фронт не пускают. Парторг он в жеушке с начала войны. Девятнадцатая познакомилась с ним осенью, когда в совхозе картошку убирали. За обедом тогда пропала ложка. Поварихи обыскали Тольку Сажина - из кармана худых, еще собственных штанов извлекли вдвое согнутую алюминиевую казенную ложку. Длинноногий и тощий Петр Леонтьевич прилетел на поляну, где в паре со своим неразлучным товарищем, Маханьковым, виновник переживал неудачу.

- Ты? Это ты украл?

Сажин хмуро кивнул.

- Училище ты, черт, опозорил! Не умеешь, а воруешь, черт! - горячился Петр Леонтьевич.

Нерасчесанная Толькина голова покачивалась вправо и влево.

- Скажи, на что тебе сдалась ложка?

- Суп хлебать, - доложил Сажин, методично, туда-сюда поматывая кудлатой головой, как метелкой.

Старшой молча оглядывал Тольку Сажина, остывал понемногу.

- Куда свою девал?

- Посеял, - опять метелка работала.

- Дак спросил бы... - совсем уже смягчился Петр Леонтьевич. И вытащил из-за голенища и отдал Сажину свою ложку.

С тех пор его как-то редко видели. Больше пропадал в цехе или в депо, где практиковались выпускные группы.

Сейчас прилетел вместе с Гамаюновым. Скомандовал:

- Постройтесь!

Хотя строились чуть не бегом, он все же не стал дожидаться, когда займут места.

- Кто смеялся во время работы? А ну, подымай руку.

Переминались с одной ноги на другую. Начали подымать. Ну, ничего, все подняли. Даже Мыльный.

- Ну, ладно, ну, хорошо, а над чем смеялись? - допытывался старший мастер. - Что смешного-то?

Пацаны разводили руками: шут, мол знает.

- Интеллигенция! - кукарекнул Стась петухом. Тут словно и не бывало никаких страхов. Прокатился по шеренгам железный хохот.

- Пожалуйста, - нашелся Гамаюнов. - Идиотски хохочут над словом.

- Интеллигенция - доброе слово, - поддержал старшой. - Инженер, агроном, учитель. А выйдет который из своих, из рабочих, - и подавно гордость. Возьмите Лунина!

- Знаем! «ФД - двадцать один три тыщи!» - голосили пацаны вразнобой.

- Вот, даже паровоз видели. А знаете, о чем Лунин мечтает? Война окончится, сяду, говорит, за парту, в институт поступлю.

- Дак это же Лунин!..

- Ну, кто говорит... - переминалась группа в смущении.

- Смеетесь-то, как я понял, над... в общем над человеком, который не по душе. При чем же тут интеллигенция? Оскорбляете звание, черти.

Ругался, а глаза блестели весело.

- Для чего я собрал вас? Вот он, мастер... - через плечо показал на Гамаюнова большим пальцем, назвал по имени-отчеству - сила! - он расстроился, рассердился на нас. Предупредил, что больше не будет с вами работать. Бросит. Только что сообщил мне это печальное известие.

В мастерской опять воцарилась блаженная тишина. Слышно было, как за стеной пацаны из Восемнадцатой группы ширкают напильниками. Прилежные. Они, конечно, понятия не имеют, что значит освободиться от Гамаюнова.

Петр Леонтьевич с интересом оглянулся на постное лицо Гамаюнова. Оно вытянулось, отреклось от всего земного и суетного. Будто ему одному на свете доступно непостижимое. Молчанье затягивалось. Старшой молча оглядывал ребят одного за другим. Знакомился с Девятнадцатой.

- Вопрос можно? - ожил вдруг Юрка Соболь. - Почему нам не дают заказов для фронта?

- Как не дают? - удивился Петр Леонтьевич.

- Каждый день одна и та же болванка! - сыпала Девятнадцатая.

Старшой подошел к верстаку, вывернул изделие из тисов, повертел в руках.

- Значит, не дают? А это вам не фронтовой заказ?

Пацаны затаились настороженно.

- Во-первых, это не болванка, ребята, это проверочная плита для шабрения. Без этой штуки никакого станка не отремонтируешь. Новых, знаете, пока не предвидится. Может, мы без станков обойдемся? Без токарных, фрезерных, строгальных? Без танков? Без орудий? Может, немцев кулаком хряснем?

Заметил он: тридцать пар глаз держат его на прицеле. Было дело, и сам обивал пороги райкома, на фронт просился. Подправили. «Училище - вот твой фронт. Учи, знай».

- Послушайте-ка сюда. Народ вы, как погляжу, неплохой, а какого шута хохочете на работе? Наверно, среди вас патриоты имеются. Ну, такие, что воевать хотят?

- Есть! - Евдокимыч едва не задохнулся.

- Каждый второй на фронт хочет! - уточнил Стась.

- Вот. Знаю, чем дышите. А такой лозунг признаете: «Все для фронта?!» Чем с фашистами воевать? Кто будет танки делать? Самолеты? Мы с вашим мастером? А если и мы с ним воевать желаем - тогда как?

- Гамаюнов желает воевать! Отмочил...

В том, что говорил старшой, проклевывался здравый смысл.

- Политику учите: заводы все перестроились на военный лад, верно? Потому что их, чертей, фашистов, на «ура» не возьмешь. Чтобы было чем по башке... А станки кому ремонтировать? Где брать инструмент, если все на войну работает? Железной дорогой кто заправлять должен, чтобы подвозить танки?

- Ну, верно, ну, точно говорит человек, знает, что говорит.

Гамаюнова не интересовал разговор, скучающими глазами он смотрел куда-то в сторону, страдал. О нем забыли. Старший мастер, парторг, а цацкается с этими сорвиголовами, вообще не туда повернул...

Девятнадцатая громко дышала.

- Будто все на посту стоят, одни вы у нас все не у дела. А зря. Второкурсники, конечно, обслуживают разъезды, кочегарами ходят в ответственных эшелонах - на то они второкурсники. Но если хотите знать, партия большевиков и вас сюда поставила как резерв и надеется! Потому что завтра вы замените второкурсников. Так правильно надеется на вас партия большевиков или неправильно?

Молчали ребята. Что бы оно значило обыкновенное слово: человеческое, живое в груди шевелилось. Жалко делалось всех и каждого. Себя самого тоже. Старшой зыркнул туда-сюда глазищами, вынул из чьих-то тисов болванку, которая называется шабровочной плиткой, стал поворачивать в руках бережно. Все равно, что пайку хлеба.

- От этой штуки, я вам скажу, до снаряда один шаг. - Сделал страшные глаза. Окончательно сразил Девятнадцатую. Зашевелился строй, запокряхтывали пацаны.

- Ну, какой разговор, - просипели едва не враз Юрка Соболь и Евдокимыч.

- За работу, так за работу, - ребята крутили головами, оглядывались друг на дружку.

Петр Леонтьевич отходил на глазах, теплел. Шла на убыль политбеседа.

- Вижу, не зря шумели. Я уйду - еще заодно пошумите. Обсудите, что как - да и за дело. И вот еще. Поверхность плитки не трогать руками. У той, что я держал, жирная, захватанная. Напильник будет скользить.

Ага, вот он почему скользит, напильник...

Пользуясь присутствием старшего мастера, Гамаюнов собрался говорить речь, но старшому некогда разговоры слушать, у него хлопот полон рот. Дабы не нарушить установившегося покоя, удалился он едва не на цыпочках. Тихо. Прикрыл за собой двери, словно боялся разбудить дитя малое.