Ребята из Девятнадцатой

Праздник на нашей улице

Кажись, далеко ушел день Победы, а праздник в душе все не переводился. Просто не верилось, что война кончилась. Бесконечно долго она тянулась, можно сказать, всю жизнь. Шла, шла и вот тебе - кончилась. Бойцы едут на восток. В просоленных, выгоревших гимнастерках, в заломленных набекрень пилотках. Их, как родных, встречают на каждой станции старики, старухи, бабы и пацаны. Местные девчата, чалдонки, как на праздник, собираются на воинскую площадку» гладятся, чистятся, красят губы.

Но там и есть настоящий праздник, там отдыхают бойцы от дальней дороги. Каждый эшелон привозит с собой что-то новое. Новое ощущение войны и мира. Где поют, где пляшут. Бывает, и плачут.

На воинской площадке довелось пацанам встретить солидного усача-гвардейца в кругу обыкновенных штатских. Его обнимали наперебой едва ли не все по очереди. «Старшина! Пацаны, старшина!» - разглядел Маханьков. Но это был не тот старшина, который пел в бане. К тому же он оказался сержантом...

Какой только музыки там не бывает, на воинской! Баяны, аккордеоны, скрипки, гитары. Каких «соловьев» не наслушаешься. Поют, заливаются - уходить не захочешь. А то захмелевший пожилой солдатик выскочит из поезда, не дождавшись окончательной остановки, начнет приплясывать: «Я любила лейтенанта...» И опять вокруг него праздник.

Любо было и пацанам. Чувствовали себя там, как дома. Ходили туда и в одиночку, и группами.

С тех пор, как выпустили из училища второклассников, грузом легла ответственность на всех оставшихся. Работы было невпроворот. Фронта больше не существовало, а заказы все равно приходили срочные, один важнее другого. «Давай-давай!» - покрикивало деповское начальство. «Не рассусоливать!» - суетились бригадиры и мастера. Весело было жить под эти заполошные выкрики. Клепали железные люки, обычную сцепку заменяли автоматической, подкатывая и подымая аппараты на талерной тележке. Заменяли подшипники, колесные пары и целые тележки в отходивших свое вагонах.

Ну, идешь, бывало, и кто куда пошлет. Где, стало быть, больше нужен. И в кузнице вкалывали. При освещении от печей и горнов помогали квалифицированным дядькам подставлять раскаленные болванки под молот, поворачивать их разными боками, чтобы походили на граненые стаканчики, на круглые стержни. Тоже срочный заказ. А что за работа - никто толком не скажет. Да и ни к чему особенно-то. В войну привыкли к разным секретам. Работали при слабом свете и вовсе без света. Потому что никакой лишний свет не нужен. Нагретая деталь светит, руки мастера наизусть знают движения. Умные руки, они, кажись, и сами подсвечивают мастеру в темноте. Не нужен и харч дополнительный, увлечешься - про все забудешь.

Что говорить. Дельным человеком, ценным рабочим сознаешь себя на такой важной работе. На работе и Мыльный сознает себя человеком.

Сегодня умаялись. Почти что полторы нормы дали. Сели отдохнуть. Седоусый дядек, старый знакомый, присел на рельс, закурил свою козью ножку. Отставив в сторону табачно-желтый безымянный палец, сквозь сизый дым прицелился сощуренным глазом в недоделанную работу - наживо прихваченный к вагону стакан автосцепа.

- Это по всей стране теперь старую сцепку меняют, - с паузами пацанам втолковывал. - Новая-то понадежнее старой, да и безопасней она. А сколько сцепщиков-то освободится!.. Тяжеленная, скажу вам, работка, сцепщиком... А тут - производительность... Вот она... Вот, ребята, пожить бы после войны-то годков эдак двадцать-тридцать, а?.. - Старик вконец размечтался.

- А как думаешь, дядь, война с японцами будет? - спросил Евдокимыч к слову. Седоусый сердито стрельнул глазами, ничего не ответил. Словно не понял вопроса, старый.

- Сегодня ваша норма на этом, считай, кончилась. Привернем вот как положено, контрагайки поставим, зашплинтуем - и шабаш. - Будто чего-то не договаривал, самого главного. Сопел, докуривал своего бычка из козьей ножки.

- А ваша норма? - Соболь поинтересовался.

- Наша-то? В войну мы отвыкли, парень, работать по норме. Вон видите, мужик здоровый, Михайла это, с Украины он. Всю войну он две нормы давал и теперь-так же: положено один вагон оборудовать - он обязательно два. И работает чисто, можно не контролировать. Вот мы с вами аппарат на тележке подымали, домкратили, а он - вручную. Сила есть.

Солнце уже сильно склонилось. Богатырь Михайла, работающий не далее, как в двадцати шагах, снял форменную железнодорожную фуражку, скользящие уже солнечные лучи мягко грели его лысину. Он что-то вымеривал, высчитывал стальной рулеткой, двигался неторопливо, медленно даже. Не верилось, что так, не спеша, можно сделать двойную работу.

- А вы у него и учитесь, хлопцы, надолго вас не хватит, если бегом да вприпрыжку будете. Тут думают головой, не ногами... Ну, дак давайте, что ли, вставать будем. Закруглим дело, да я пойду помогать Михайле. Видите, один с пульманом возится?

- А если мы поднагрянем: кто подымать, кто направлять, кто заворачивать гайки? - Соболь чего-то расхорохорился. Может, в башке опять какая идея сварилась у комиссара? - Дело-то пошло бы, как, дядь?

- Дак ежели добровольно... А так, кто вас теперь заставит? Теперь, после войны, знаете, какие законы про вас, про младенцев-то? - Седоусый ухмыльнулся в усы: с намеком спрошено. Обрадовался.

- Дак мы разве не прошли войну-то? Какие же мы младенцы? - Соболь обиделся. Пацанам кивнул. Те ничего, поддержали, поняли, значит. Нашел младенцев! Ишь, старина...

Федька Березин подходил к Юрке Соболю, по пути вытирал руки тряпкой не первой свежести.

- И чего тебе, Соболь, всегда больше других надо?

- А ты зачем тогда подбивал прилежным помогать? Сверх нормы? - Федькины слова будто ужалили Соболя. - Уголь грузили, помнишь? Мы поддержали, раз надо. Правильно было. Тут же нас много, нам на час, на два работы.

- Че ты, че ты уговариваешь меня политикой? Пацаны шатаются... Ну, учти, комиссар, я тебе пацанов заставлять не буду. Я выстрою и посмотрю, как ты будешь приказывать, - Березин скрипел с одышкой: сам изрядно устал. Кинул тряпку.

Когда группа собралась для пламенного Юркиного выступления (стране позарез нужна автосцепка, от этого сразу повысится производительность труда и так далее), когда еще в нерешительности группа переминалась с ноги на ногу, в этот исторический момент, на удивление всему миру вдруг произошло чудо: Мыльный первый шагнул вперед. Добровольцем!

Заговорили все враз. Кто - за, кто - против. Стась пригибал экономикой: не помешает, мол, лишний червонец, давайте. Опять же, интересная работенка, квалифицированная, - с другого бока заходил Евдокимыч. Но Мыльный, Мыльный-то! Крепко его зацепило комсомольским собранием...

Ну, ничего. Девятнадцатая знала, что делала, она была не хуже Мыльного. Заняли все свое рабочее место. Седоусый помог разобраться. Пошло дело. Сперва, верно, с оглядкой вправо да влево, потом Федька приказал Лехе затянуть песню. Леха прокашлялся и запел: «Далекая застава, где в зелени дом и скамья...» Зычный Лехин голос никак не вязался с лирикой. Зато как подхватили припев, все будто бы выросли. Окрепли голоса, окрепли и мускулы. Весело было вкалывать сверх программы, на зло всем врагам, на всем белом свете.

Играй, мой баян, и скажи всем врагам,

что жарко им будет в бою,

что бо-ольше-е жи-изни-и

мы Родину любим свою.

Леху, как всегда, ставили, где потяжелей: поднять, поднести, оттащить. Рядом с ним лежала кувалда - это на всякий случай. Но опять же, не всяк к кувалде приучен, не всякий может. А Лехе что, Лехе игрушки. Он только повторял песню больше чем надо:

что бо-ольше-е жи-изни-и

мы Родину любим свою.

И ничего, делали дело. Седоусый потом, на правах мастера, объявил благодарность группе, к каждому подошел, пожал руку. Погрозился еще сообщить в редакцию какой-то газеты, прописать весь героизм на официальной бумаге, со штемпелем.

Ну, так вот. Таким вот макаром.

И каждый день теперь и работа, и праздник.

Потому что вся наша жизнь - праздник!