Ребята из Девятнадцатой

Прощай, Галинка!

Соболь, кажется, не сомкнул глаз. В груди звенело, бухало, в каждой жилке отдавались инородные звуки; поворачивало Соболя то на один, то на другой бок. Вообще, почему дичь разная в башку лезет? Думай о деле, если хочешь. Мечтай - это тоже полезно... Да, но если по внутреннему распорядку тебе полагается спать, а в глаза - блажь всякая... Ну, нет, милый друг, не до того тебе. Завтра ни свет ни заря Фока подымет. Потому что уезжает Галинка. Навсегда. Ну, другая получилась у нее судьба, у Галинки. А что же, плакать теперь?

Уезжает с отцом, с матерью. Всплакнула, конечно. Так, самую малость, потому что когда к тебе вместе печаль и радость - попробуй-ка обеспечь то и другое.

Ну, мать у нее - что ты! Башкирка. Чернобровая, лет на десять старше Галинки...

Соболь отворотился к стене с намерением тут же заснуть, натянул простыню на голову, приложил к уху. чтобы не слышать никаких посторонних звуков из рощи. Затворить бы окно, да теплынь, в духоте хуже измаешься.

Тоже и у Фоки жарынь была.

Вчера это. Галинка щекой притиралась к жесткой скуле отца, человека обыкновенного, малость, правда, похожего на Галинку. При этом она лукаво посматривала на Флюру Самурхановну.

За встречу, конечно, выпили. Ну, не по одной, за Победу все же! Соболь, верно, наотрез отказался. Железно. Комиссару нельзя - что ты. Несоюзная молодежь как бы отреагировала? Ну, пели. Плакали. Потому что человек вернулся с войны. Живой. И он, Соболь, пел, и Галинкин отец. Он обнимал Юрку за плечи, как обнимал когда-то Фока обоих братьев. Соболь-то ничего, крепкий. Потому что у жеушника не просто слезу выбить. Отец, правда, у Соболя не возвратился и пока неизвестно, когда возвратится. И вот Игорь еще. Ранен, лежит в госпитале, Татьяна Тарасовна письмо получила...

Опять же взять Галинкину радость. Отец приехал. Но ведь она же теперь далеко уедет, Галинка. Прости-прощай. Единственный на земле человек. Ну, дак точно, потому что все перепутано в жизни: не знаешь, где петь, где плакать...

Засветло проводила Татьяна Тарасовна обоих с Галинкой. Погуляйте, подышите воздухом. Как о родне, проявила заботу. А может, когда-нибудь... Да нет, чепуха, глупости... Ну, бродили по вокзальной площади, по виадуку, ну, больше молчали, понятно. Был, впрочем, задан ему один странный вопросик:

- Хочешь, чтобы я тебе письма писала?

- Ну, вот! Дак неужели забудешь... Девятнадцатую?

- Так и писать буду: Девятнадцатой. Если, конечно, нельзя лично комиссару Соболеву...

Она смеялась. Ей было смешно!

- Правильно, Галка, это ты верно придумала. Потому что какой толк «лично»...

- Наивный, - она вздохнула, и он тоже невольно вздохнул.

- Тут, Галка, ничего особенного. На тебя, можно сказать, вся группа молилась, не я один.

- А ты, Юра?

- Ну, я, что ли рыжий?..

Галинка прыснула в руку.

- Теперь во всей моей комсомольской жизни, может быть, останется одна Девятнадцатая. Вся радость.

Она смотрела на запад, на закат солнца, куда ей предстояла дорога, она улыбалась. Соболь, ясно, глядел на нее.

- Радость, значит? - сияющая Галинка к нему обернулась.

- Радость, - подтвердил Соболь уверенно.

Взялись за руки...

Этот момент ему, будто бы наяву, виделся. Музыка заполняла грудь, вместе с горячей кровью текла по всем жилам. Ни в одном глазу сна не было...

Возвращались - зорька еще не погасла. Пробиваясь между вековыми деревьями, весело отражалась в общежитских окошках. Пацаны зачем-то наказывали обязательно подойти к окнам. С Галинкой. По всему видать, спать они еще не думали: дежурная тень маячила на подоконнике.

- Идут! Идут! - заполошный голос. Суета в комнате.

Показался Шаркун с гитарой. Где взял - неизвестно. Выставил в окно модные корочки Мыльного, напяленные на босу ногу. Вокруг Шаркуна, едва не на плечах у него, разместился хор. Певцы. Артисты. В трусах, в майках. Ладно, на том спасибо.

Шаркун тихо перебирал струны.

В бананово-лимонном Сингапуре

в бурю,

когда ревет и стонет океан

и тонет в ослепительной лазури

печальный караван...

Голос распространялся по роще, лихие фронтовики-кавалеры с чалдонками за руку, под руку потянулись из дальних углов. Спрашивается, что за песни они пели Галинке? Эх, дурьи головы. Соболь по-братски постукивая у виска, доказывал пацанам, какие у них головы. Хотел увести Галинку подальше, да она чего-то заинтересовалась. И он махнул рукой: что взять с шалопаев.

Шаркун допел, и пошло другое. Неприличное в высшей степени...

Ах, зачем ты меня целовала,

жар безумный в груда затая?..

Репертуарчик. Смешали божий дар с яичницей. Ну куда, куда глядели Стась с Евдокимычем? Шаркун? Тимка Руль? Отлучись человек на минуту...

Топится, топится в огороде баня...

Евдокимыч с Толькой Сажиным наяривали на ложках. Чалдонки вокруг Соболя с Галинкой и их кавалеры в заломленных набекрень пилотках хохотали, хлопали. Нравилась самодеятельность, что ли?

Нас побить, побить хотели,

нас побить пыталися...

Это куда ни шло. Частушки без передыху, без паузы. Но дальше - больше. Вообще дичь пошла - хуже некуда.

Для кого бренчит гитара, не для тебя ли, Галка?

Покидаешь комиссара,

ну как тебе не жалко?

Нормальные частушки чередовались с придуманными специально для Галинки. Девчата и бравые кавалеры фронтовики ворочали головами, искали главную героиню. Наконец догадавшись, что Галинка - всего-навсего школьница, возможно, ни разу еще и не целованная, фронтовики подарили Галинке букет полевых цветов. Наверху захлопали.

За спиной полуодетых певцов угадывался еще один хор, не поместившийся на плечах Шаркуна. В лад музыке улюлюкали, квакали, хрюкали из глубины комнаты. Создавали фон. Фронтовики почему-то хвалили репертуар, их спутницы вовсю аплодировали.

Шаркун давал жизни. Нет, Шаркун, видно, неисчерпаемый. Девятнадцатая его просто не знала. На гитаре так лихо отщипывает, будто этим всю жизнь занимался. Да, Шаркун расчувствовался окончательно. Вскочил на подоконник, пошел бацать.

- Стол давай! Стол давай! - пацаны подали мысль. Зрелую, между прочим. А то, чего доброго, загремит с окна - дров будет. Кому-то Шаркун отдал гитару, обязал дернуть «Цыганочку». Пошло дело. В корочках Мыльного.

Дорогой Галинка вздыхала, хвалила группу. Уговаривала, чтобы он поскорей шел в общежитие, спать.

- Чего ты не хлопал? - спросил Стась, когда Юрка Соболь вернулся.

- Похлопать-то? По шее не мешало бы за репертуарчик.

- Ага, это от тебя, значит, благодарность такая?.. Молодец, удружил... Но, между прочим, мы не тебе, а Галинке концерт выдали. И заметь: ей понравилось. - Стась поднял указательный палец и, почему-то повернувшись в профиль, замер, как легавая на стойке...

Ну, нет, братец Соболь, ну, нет. Группа дает храпака, значит, и тебе по регламенту полагается. Слышишь? Понял? Ну, вот. Так вот.

Приказал, в общем...

Забылся он, кажется, всего на минуту, не больше. А проснулся, нет ли - Фока трясет за плечо.

- Провожать-то пойдешь или как?

Соболь мигал. Прикидывал: Фока перед ним или не Фока.

- Гляди, уедет невеста, не попрощавшись.

Федька сыграл подъем. Зачем, спрашивается. Соболь сообразил, что дальнейшие разговорчики ни к чему. Группа шевелилась, ворочалась, зевала, бормотала. Уговор у них, что ли. Сговор, значит, ага. Ну, давай сговор. Кто бы возражал...

Утро чистое, свежее. На небе ни облачка. Первый, пронзительный солнечный луч разогнал запоздалые тени. Расцветал город золотыми красками крыш и наличников.

Стонет виадук под рабочими ботинками. Внизу, у лестницы, справа - воинская площадка. Новый стоит эшелон с фронтовиками, едущими на восток. Тихо. Спят солдатушки бравые, спят их аккордеоны, мандолины. По-видимому, наигрались на предыдущей станции. Спят пацаны в своих хатах, не бродят вдоль вагонов в надежде встретить отца или родного брата, в крайнем случае, заполучить в подарок от добряка солдата трофейный фонарик. Девчат нет. Придут вечером, после работы. Но тогда на путях будет стоять новый поезд.

Чемоданы и прочие вещи Галинкиного семейства группа несла по очереди. Отец, рядом с Фокой, виновато оглядывался на пацанов, показывал, что ему неудобно, когда нечего нести, когда руки совсем-совсем свободные. По другую сторону Фоки - симпатичная башкирка, Флюра Самурхановна, Галинкина мама. Она в госпитале работает и на врача учится. Девятнадцатой все известно, от нее ничего не скроешь. Так и идут втроем, во всю ширину виадука. Встречных нет, встречные еще спят.

Слева, как всегда, - эшелоны со специальным грузом: на платформах все затянуто брезентом, крытые вагоны - под пломбами. За эшелонами - паровозное депо. Там практикуется Восемнадцатая группа. Ну, а еще дальше - депо вагонное. Это уж хозяйство принадлежит доблестной Девятнадцатой. Тут разговор ясен.

Впереди, за путевыми постройками и жилыми домами, горит на утреннем солнце железная крыша жеухи. Тоже не дурак, кто ее выдумал. Важная штука. Университет. Мать кормилица. Здесь узнаешь, как образуются на ладошках мозоли и почем достается кусок хлеба. Узнаешь, как делают сталь, между прочим... Как делали ее до тебя старые русские кузнецы. Клинок из их стали гнулся, искрил, звенел - и не ломался. Казак им рассекал шелковый платок в воздухе... А советские танки! Т-34! Кто броню делал?..

Ну, вот, кончился виадук для Галинки. Она, держась за рукав Юркиной гимнастерки, оглянулась на общежитие. Затрепетала на ветру белая ее кофточка. На Фокино, конечно, крылечко смотрела, которое скребла и мыла четыре года.

Прямиком, от виадука, вдоль путей - железнодорожники все же! - привалили сразу на перрон. И кстати: как раз подавали, задом наперед, поезд. Выпущенные из вокзала пассажиры с мешками, с бидонами и саквояжами ордой устремились вдоль состава, разыскивая свои вагоны. Окружали подножки.

Проводница корила мужиков за их непорядочность. Нежданно-негаданно к ней пристроился Федька Березин, в тон проводнице покрикивал:

- Разберитесь в затылок! Что вы, как бараны?!

Ей, толпе, что? Лишь бы порядок. На Федьке, к тому же, была форменная фуражка.

Рама в окне вагона тем временем опустилась, наружу, в зияющее отверстие высунулась голова Мыльного. Он поигрывал самодельным трехгранным ключиком, с помощью которого преждевременно очутился в вагоне.

- Давай сюда чемоданы. Места занял - во!

Котелок у него работает. В общий вагон садиться последним - что ты! Без места останешься. Не о себе человек позаботился.

Не зря, значит, воспитывали Мыльного-то.

Ему подали вещи, на всякий случай в оконный проем еще Маханькова закинули с Толькой Сажиным, чтобы места держали. И чуть чего - сигнальчик: сейчас полгруппы там будет. Той же дорогой.

- При общем хаосе у них все же порядок, какой ни есть, - Галинкин отец оценил ситуацию и бойко поднялся в вагон - что к чему, разобраться. Флюра Самурхановна с Галинкой вошли барынями: подсадили их. Галкина мама аж улыбнулась от удовольствия. Фоку, того последним закинули. Тоже охота взглянуть: может, что не по его там, в вагоне, устроено. Ну, и скрылись. И все. И нету больше Галинки.

- Соболь, а ты?..

- Валяй, Юрец, чего ты?..

Он пожимал плечами, не отвечал. Возможно, у Соболя ком стоял в горле. Еще бы, потерять такую... Пацаны понимали.

- Она щас, она еще выйдет, ты не волнуйся, Соболь.

- Ур-ра! - заблажил Шведа.

- Ур-р-ра! - сдуру подхватили другие.

Она показалась в дверях. Галинка. В белой кофточке. Все равно, что портрет в раме. Она глядела на всех... на всю Девятнадцатую, и в каждом ее глазу было по искорке. Опустилась пониже, переступила ступеньку.

Шестьдесят глаз сторожили каждый Галинкин жест. - Одно, едва уловимое движенье - и к ней протянулось сто рук. Больше: тысяча! Поддержать, помочь. Соболя оттирали тоже, как Маханькова, но он решительно удерживал Галинкину руку. Чтобы не затеряться. Рука была живая, теплая. Соболь подбирал слова - сказать что-то важное, - но ему не давали открыть рот.

- Не забывай Девятнадцатую, - лез Шаркун с наставленьями.

Галинка улыбалась за все, за все: возможно, и за вчерашний концерт.

- Ну нет, Галь, ты нам лучше дай клятву, - Стась потребовал категорически.

- Дак точно, - поддержал Евдокимыч. - Давай, клянись. Чтобы не забывать и всю жизнь помнить!

- Не забуду доблестную... Клянусь, - слезинки на ее больших, выразительных глазах смеялись. - А ты, что ты скажешь. Юрка Соболь? - Галинкин смех звенел, как стекло. Вся она напряглась, словно внутри у нее сжалась пружина.

- Не надо ничего говорить. Галка, - брякнул Соболь.

Ну, что, спрашивается, брякнул? Грубиян. Невежа.

Двойной удар колокола нарушил спокойствие. Галинка вздрогнула.

- Эй, группа! - Федька перебил на интересном моменте. Заскрипел, как несмазанная телега. Еще и многозначительно подмигивал пацанам. - Ну, дай же, а ну, дай поговорить людям, проститься по-человечески. Олухи...

Она была бледна. Ресницы подрагивали, глаза всерьез спрашивали: надо ли по-человечески? Может, не надо? Всей кожей, нутром Соболь чувствовал, как стыдно ей ожидать этого последнего, «по-человечески», на что так прозрачно намекнул Самозванец.

О чем думали они, когда молча смотрели в глаза друг другу? Хэ, жди, скажут. Тайна покрыта мраком... Побледнели. Точно. Испугались самого главного. Вот один на них шевельнулся, нет, оба разом. И обреченно потянулись они друг к другу. Все. Потянулись. Теперь хоть стреляй рядом...

Поцеловались. Вот. На виду у отца с матерью. В открытом окошке те покачивали головами и улыбались...

- Стоп! - раздалась строгая Фокина команда. За спиной Соболя. - Будет прощаться. Дали отправленье, или не слышите?..

Отнял Галинку у комиссара. В плечо уткнулся рубильником. Расчувствовался. Слеза прошибла старого. Рукавом косоворотки утерся.

Проводили ее, подняли на подножку, и она, Галинка, заплакала. Может, ослабла та пружина... Соболь глядел. Чем, ну чем он поможет? Разве уговорить Фоку, чтобы вместе ехал? А вещи после, багажом? Четыре года же ей был за отца! Да нет, нельзя, что ты, разве Фоку собьешь с панталыку?..

Галинка махнула рукой. И стала махать, потому что паровоз дал гудок и тронулся. Взвизгнули не до конца отпущенные колодки тормоза Вестингауза. Вздрогнули повидавшие виды четырехосные и двухосные вагоны. Буфера звякнули, фартуки на переходных площадках заходили, как живые. Пошел поезд. Родители встали рядом с Галинкой.

- Спасибо, ребята, - кивал отец головой.

- Молодцы, молодцы! - мать больше работала платочком.

- Прощайте! Прощай, доблестная Девятнадцатая!.. - едва не сорвался Галинкин голос.

Леха напел: «Прощай, любимый город...». Подхватили.

Неразвернутый желтый флажок проводницы пополам разделял трепещущую, как крыло чайки, Галинкину белую кофточку. И далеко-далеко, где ясное небо подступает к земле и где оттого, возможно, все подернуто серой дымкой тумана, там все еще виделась ее белая кофточка. Группа пела и махала форменными фуражками. Долго. До тех пор, пока хвост поезда не превратился в точку.

Посреди возбужденных и встревоженных расставанием пацанов Фока стоял растерянно и одиноко. Казался он щуплым, маленьким, постаревшим. Рукавом косоворотки утирал глаза.

- Что, Фотий Захарович, ну, зачем расстраиваться? - Соболь тихо положил ему на плечо руку. Он представил его, одинокого, когда тот всякий раз провожает ребят на станции. Скоро их вот так же... Одиноко будет стоять на перроне, и ветер безнаказанно будет так же шевелить поредевшие Фокины волосы...

Федька Березин зашел с другого бока. Сообщил Фоке сногсшибательное известие:

- Дак мы же остаемся, Фотий Захарович. Мы не уехали, Девятнадцатая...

- Мы с вами, ну, точно, - пацаны поддержали.

- Мы будем помогать.

- В гости придем. Вообще... ну, с вами будем...

Излагали программу. Не знали, что и наобещать старому. Он, верно, отошел малость. Чтобы окончательно прогнать минутную свою слабость, выразительно крякнул.

- Я старый солдат. Я привык к потерям. Да тут какая потеря, верно вы говорите. Вот когда вы все поедете, Восемнадцатая, Девятнадцатая, - вот тогда... А что, хорошо, ребята. Хорошо, когда братва дружная, - приободрился он окончательно. - Это надо, чтобы вы всегда были такими дружными.

Соображения Соболи двоились, делились надвое. Ну, точно, ну, плохо ли, когда она дружная?..

А поезд-то, между прочим, идет. Теперь они в окошко смотрят на убегающие столбы...

Да нет, ничего они, пацаны. С такими не пропадешь, не соскучишься. Пал Сергеич зря не скажет...

Тяжелой массой теперь надвигается мост через большую реку. Строго блестя штыком, вытянулся на посту часовой, с красным околышем фуражка его проплывает под самыми окнами. Шумят конструкции мостовых ферм, в открытом окошке мелькают поперечины швеллерных и тавровых балок.

Комиссар Юрка Соболь не то чтобы убивался или не в меру переживал. Думал он, Соболь. Соображал. Как все устроится в жизни?..

До него доносились слова команды, но он не сразу сообразил, что это значит.

Федька Березин тем временем строил группу. В самом доле, пора уже было возвращаться домой, в общежитие, где ожидалось обычное дело: подготовка домашних заданий. Учеба. А потом - работа. До пота. Для страны. Для светлой, для хорошей жизни. Потому что они тоже строят ее, светлую жизнь, ребята из Девятнадцатой...