Ребята из Девятнадцатой

Держись, прилежные!

Мороз не снизошел до интересов жеушника. Весна не весна. На Фокином градуснике подскочило под тридцать. В общежитии ничего, ветра не слышно, хотя в окна дуло без конца, упрямо и нудно. Нет, тут можно, во-первых, умыться, потом в шашки срезаться, поваляться, пока Фока не видит, с интересной книженцией. В конце концов придавить храпака - тоже дело. От сна еще никто не умер.

В двери вежливо постучали, и вошел Михаил Михневский в сопровождении военного человека. Человек был еще молодой, в серой солдатской шинели без погон, из-под которой выглядывала военная же гимнастерка.

- Здравствуйте, - он поздоровался первый, за ним - Михаил Михневский.

- Тепло у вас, хорошо, - констатировал гость, потирая руки. При этом, как пацаны заметили, потирал больше левой правую, по-видимому, раненую. - Стоят вагоны с углем, разгружать некому, вот и пришли вместе с комсоргом: может, выручите, - сразу и выложил.

- Да, ребята, такая ситуация, приказывать не имеем права: вы свое отработали, по всем нормам вам отдыхать полагается, - подхватил Михаил Михневский и вздохнул грустно.

- Ну, правильно, выдохлись, весь энтузиазм вышел. - Березин с ходу уловил ситуацию, с ходу же и решил поставить на этом невыгодном разговоре точку. Тем не менее . глаза его гипнотизировала раненая рука гостя: он будто подстерегал каждое ее движение; в Федькину башку стучалась какая-то еще не ясная, однако настойчивая мысль: кто он? Зачем он?

Тягостная тишина висела с минуту. Пацаны глаза прятали.

- Кому уголь? Нам, что ли, в общежитие? - на всякий случай поинтересовался Соболь.

- Для госпиталя уголь, - небрежненько бросил комсорг училища, мельком взглянув на Соболя, на Тимку Руля.

- Что? - Соболь отстранился от своей двухъярусной койки, подошел ближе к столу. - Для госпиталя, значит?! Так разве мы олухи, э, пацаны? К нам обращаются или не к нам?

- Дак кто же против? - едва не враз поддакнули Стась с Евдокимычем.

- Ну, Федька, ну, тебя спрашивают, командуй давай, раз для госпиталя, - поднапер Соболь на старосту.

- А я знал, что для госпиталя? - возмутился Березин. Зеленые глаза его тут же прошлись по головам пацанов. - Мыльный! Маханьков с Сажиным! Разговорчики у меня потом будете разводить. - Обернувшись к гостю, к военному человеку, доложил строго по форме:

- Дак нам не надо повторять команду. Девятнадцатая, она такая группа. Для госпиталя, значит, для госпиталя.

- Значит, договорились, - поднялся гость.

- Одни пойдем или как? - Федька уточнил обстоятельства.

- Да нет, ребята. Восемнадцатая уже собирается. А мы предупредим мастеров. Надо идти, - на ходу уже пояснил Михневский.

- Вот это ничего! - присвистнул Самозванец, когда закрылась дверь за посетителями. - А Восемнадцатая-то! Уже собирается! Ну, прилежные...

Не было нужды подгонять пацанов, Березин никого не подгонял. Он сам с собой разговаривал, душа самозванная.

Колючий, злой ветер подкарауливает людей на виадуке: жарит сбоку. Верти, не верти головой - куда спрячешься. Ни нос, ни щеки не побелеют от такой заразы, наоборот, краснеют, как помидоры. Скулы сводит, будто от смеха, а нисколько и не смешно. Скорее, наоборот.

Ветер разогнал тучи. Всходила большая, холодная, начищенная до блеска луна. Тонкими паутинками сверкали внизу рельсы незанятых путей. Группа не в лад дробила ботинками. Нет, не одна, - две группы. Километровый виадук гудел от шестидесяти пар разнокалиберных ног. На товарную станцию топали две группы. Мастер Воронов, как положено, держался во главе Восемнадцатой. Бухали они не так громко, и в шаге не было у них широкой вольности. Выводок прилежных прилежно и топал. Девятнадцатая, во главе с Пал Сергеичем, не смешивала с ними своих рядов. Она была сама по себе, в чистом виде.

- Вот дает. Пришить бы воротник к телогрейке, чтобы в сопатку не дуло, - кряхтит, крутит туда-сюда головой Механиков.

- Эй, гамаюновцы! - шлепнул губами один из прилежных. - Не отставай.

Староста Чесноков наподдал крикуну леща с вывертом. И правильно сделал: не Девятнадцатой же вразумлять олуха.

- Я хотел на соцсоревнование вызвать, - вздыхал губошлеп.

Справа, на сортировочной горке, тутукала, трудилась маневровая длиннотрубая «ОВ»ечка. Знаменитый «ФЭДЭ двадцать один три тыщи», наверно, в рейс ушел, пилит где-нибудь на перегоне. Теперь на нем другой машинист, не Лунин.

По левую сторону от виадука, как обычно, неисчислимыми рядами стояли эшелоны с углем, с коксом, платформы с закрытыми в брезент «гостинцами» для фашистов. «Илы» с зачехленными носами, нацеленными в ночное небо. Совсем открытые «Яки». Вагоны, вагоны, вагоны...

Внизу, между вагонами, стало теплее. Ветер заметал сухую колючую крупу, кружил, заходил с разных боков. Утерял, видно, главное направление и метался, как полоумный, не знал, что ему дальше делать. Здесь было теплей значительно.

Сарай с лопатами, с ломами, с метлами и с другим мелким скарбом был открыт. Возможно, их медали: кто-то все приготовил, лопаты штыковые, лопаты совковые, просто лопаты с черенками и без черенков. Бери - не хочу. Ребята набросились на инструмент словно боялись, что не хватит на каждого. Прилежные, конечно, первые, им, как всегда, больше всех надо.

- Э. Девятнадцатая, чего зеваете? Навались! - скомандовал Самозванец.

Началось столпотворение вавилонское. Парни поняли ситуацию: вооруженный до зубов противник обязательно становится и сильней, и нахрапистей, так что с ним тогда по доброму не столкуешься. Прямо на глазах прилежные разбирали все самое лучшее. Лопаты брали обязательно с целыми черенками, все прочие оставляя неизвестно кому. Поднахлынула Девятнадцатая. Стадом, горным потоком. Такого напора от нее просто не ждали. Растерялся противник, расстроил свои боевые порядки. Не выдержал натиска, стал отступать на заранее подготовленные позиции. Девятнадцатая напирала, напирала, и еще до конца не исчерпаны были ее резервы. Никому уже, кроме нее, не было никакой возможности подступиться к лопатам. В бурлящей середочке, правда, возился один неприятельский воин, как заблудившаяся овца в чужом стаде. Стась разбежался с гиком, с дурашливым визгом, уселся верхом на этого отщепенца. Ноги свесил, каналья. Длинные руки Стася потянулись к совковой лопате. За нее держались, правда, еще чьи-то руки, но лопата была приличная, с отполированным березовым черенком, за нее можно было и побороться. Игра стоила свеч, значит, прочь сомненья и колебания! Стась сидел на плечах противника, у него же из рук и лопату тянул. Стася, конечно, скинули, хотя и не сразу, потому что мешала суматоха и толчея, в которой не просто бывает развернуться со всеми удобствами, так что некоторое время держали его на себе в силу сложившихся обстоятельств. После, конечно, и под бок двинули за нахальство. Он ничего. Он похихикивал мелким смешком, выбирался из содома, где звенел раскаленный в жаркой схватке металл и гремели рукоятки, где перекрещивались друг с другом нахальные руки. В стороне раздавался ненатуральный, искусственный басок Мыльного. Пользуясь славным именем независимой Девятнадцатой группы и, к тому же, порядочной суматохой, брал он на горло то одного, то другого прилежного.

Оружия хватило всем. Разошлись силы неприятельские. Девятнадцатая - в одну, прилежные - в другую сторону. Гремели, звенели доспехами, взятыми с бою, не находили никаких слов для общения с противной стороной. Каждая сама по себе.

Мастер передовой группы, солидный человек Воронов, и Пал Сергеич возвращались из какой-то конторы. Метили всяк на свою ватагу. Соблюдая педагогическую дипломатию, доругивались на ходу вполголоса.

На третьей скорости Пал Сергеич подкатил к Федьке Березину и зло, во всеуслышанье пояснил:

- Побить захотели. Нос утереть. Покажем, говорит, как надо работать. Это нам-то. Каши мало ели! Ребятам не говоря, пусть зря не волнуются. Не надо им! - гусем шипел Пал Сергеич.

Самозванец сдвинул шапку на лоб, возмущенно присвистнул. Не говорить, ха! Дудки, Пал Сергеич. Извини, товарищ мастер. Чтобы прилежные опять вперед высунулись? Федька душу вынет из каждого, кто позволит им высунуться вперед.

- Эй, вы! - он сощурил глаза на Леху, на Тимку Руля и на Маханькова с Сажиным, бездельно толкущихся в ожидании последних известий. - Слыхали? Поняли? Убью, если кто знать не будет!

- Не отвлекайся, Березин, с тобой говорю. Люк открывал у пульмана? Идем - покажу. Один - я, другой - ты с ребятами. Но осторожней. Чтобы крышкой кого не пришибло! Глядите у меня.

Не обращая внимания на свою доблестную группу, гудящую, колдующую над проблемой мирового значения, мастер сидел на корточках, кряхтел, сопел, выбивал ломом задвижку замка. Когда она подошла к критической точке, - махнул варежкой, чтобы пацаны отодвинулись дальше. Крышка бухнулась на металлические опоры, люк отворился, показал угольное нутро пульмана. Загрохотал, загудел, пошел уголь. Выкатывались комья, мелочь скрипела и скрежетала по железному желобу. Хрустнула вдруг, осела многотонная масса. Девятнадцатая оживилась, взялась за лопаты, рассыпалась вдоль вагона. Иные полезли наверх.

Сопели, носились, бегали. Ширкали, звенели, бухали инструментом так, как никогда до этого не ширкали, не звенели и не бухали. Потому что для госпиталя. Пусть солдаты выздоравливают.

Уголь сползал, оседал, проваливался. Ломом поддевали те комья, которые задерживали общий поток. Скособочившись, пританцовывали на наклонной плоскости. От одного затора к другому. Мелочь образовывала пыль, они пыхтели, отплевывались. Вполголоса, чтобы не засек мастер, гнусным словом ругали Гитлера за то, что по его вине вкалывать приходилось сверх нормы, на сон грядущий, к тому же без намека на дополнительный харч. Когда дела шли хорошо, вверху, над головами работающих повисала частушка:

Вышел Гитлер на крыльцо, почесал...

Шаркун был верен себе. Откуда что брал. Сочинял, что ли, по ходу дела?

- Эй, вы, длинноязыкие! Пал Сергеич всыплет...

Бухали наверху, ухали, провожали уголь струйками, ручейками, потоками, пока движение не остановилось и не успокоилось вовсе.

Ворочали глыбы, скребли совковой лопатой, швыряли вдаль и носили на руках большие комья. Дышали паром.

- Ну-ка, Стась, у тебя длинные грабли, обхвати эту дуру.

Длинный Стась, покачивая верхушкой, тащил пласт угля. Припадал на один бок, хромал, едва не переламывался надвое. Механиков с Толькой Сажиным - те поумней, те двое волокли один ком.

- Давайте, хлопцы, давайте, - подбадривал Мыльный.

- Ты что? Ты командуешь. Мыльный!

Волновалась благородная Девятнадцатая. Мыльный едва поспевал отругиваться. Кто-то сзади неловко, потому что мимоходом, и не шибко вежливо дотянулся варежкой до лица, кто-то коленом двинул, кто-то и поддержал великодушно, чтобы, чего доброго, не загремел Мыльный с кучи. Все наспех, все мимоходом.

А что. Девятнадцатая не даст отбиться от рук.

Кипело вокруг все, что можно было увидеть при лунном свечении. На виду у Девятнадцатой группы, в тридцати, не более, шагах копошились и суетились прилежные. Ни передышки, ни разгиба спины. Ни себе, ни людям - вот черти. Своим прилежанием готовы нагнать тоску на самые, что ни есть, жизнерадостные сердца.

Невдалеке от вагона, между тем, росла угольная гора. Леха совковой лопатой метал на нее уголь. Добирался до отверстия в люке. Лопата была как живая в его руках, Леха играл лопатой.

То ли в теле прибавились градусы, то ли на улице потеплело: ветер уже не сводил скулы, наоборот, казался мягким, ласковым, как руки матери. Спина была мокрая. Пацаны скидывали варежки, распахивали телогрейки. Пал Сергеичу нельзя лопатой, он брал комья руками, не прижимал к себе, чтобы не испачкаться. Никому никаких указаний не давал. Но вот остановился, перевел дух.

- Давайте сюда, ребята. Лопат не надо, берете руками. Один по одному. Гуськом.

Не выходило гуськом. Носились, прыгали, перемахивали через глыбы угля и черев лопаты. Стук, бряк, звон, хрип и добродушную ругань разносило ласковым ветерком по путам. в разные стороны.

Объявился конторский уполномоченный, мужичонка невзрачного вида. Один из тех, кого запросто можно признать негодным для армии. Забракуют - и никто не удивится, никто не заступится.

- Вот добро так добро, - путался человек под ногами. - Пропадала же такая рабсила! Где вы раньше были? Вагоны простаивали.

Когда подняли и закрепили в опустевшем вагоне люки, было без малого двенадцать часов. Черным вулканом поблескивала под луной ровная угольная гора.

- Кончен бал, - объявил Пал Сергеич.

Разогнулись, огляделись парни. Ура! Потому что Восемнадцатая еще ширкала по вагону лопатами, сновала, суетилась, металась туда-сюда, как очумелая. Уполномоченный перекатывался между прилежными круглым шариком, от радости всхлипывал :

- Милые мои, где же вы раньше-то были? Да за такую работу…

Прилежные вкалывали, а Девятнадцатая, не сговариваясь, заводила концерт. Вкривь и вкось тянули голоса. Стась крошил дурашливым смехом, длинное, тощее тело его качалось во все стороны, как ванька-встанька. Пополам сгибался, пацаны удерживали его за штаны, чтобы не упал вовсе. Это был давно отработанный трюк.

- Слабаки вы, граждане! - возвестил Колька Шаркун, обратясь к вороновцам. - Мелкота, извините за выражение!

Для эффекта прошелся Шаркун по вытоптанной площадке мелкой, относительно чистой дробью. Березина это вдохновило на выходку. Загораживаясь от Пал Сергеича стенкой ребят, пустился в дикарский танец.

- Березин! - Пал Сергеич здоровой рукой держался за скулы, чтобы не расхохотаться. - Иди сюда, Березин, - сказал тише, когда тот, оглядываясь по сторонам, словно бы отыскивая в толпе зачинщика, виновато опустил голову.

- У, дьявола, - оглядывался Федька. Сваливал вину неизвестно на кого. - Они даже святого на круг выведут...

Пал Сергеич, по-видимому, отчитывал старосту за дурачество. Пацаны тем временем стаскивали лопаты в кучу. Беззаботно попинывали комочки угля, посвистывали. Еще бы. Луна была круглая, мир прекрасен. Ветер, безусловно, стихал, шел на убыль. И мороз. А воздух! Дыши полной грудью, хватай в обе ноздри, сколько понадобится. К тому же, не далее, как через восемь часов, тебя наверняка ожидает завтрак, куда войдет двести граммов хлеба и обязательно - сахар к чаю. Что ни говори, сильнейшая штука - жизнь. Дурак, кто на нее жалуется.

Федька с почетным лицом обратился к группе:

- Эй, вы, - заскрипел простуженным голосом. - Есть предложение: помогать Восемнадцатой.

И пошел зигзагами; решайте, мое дело - сторонка.

Группа заволновалась.

- Прилежным, да?

- Ага, они будут в бирюльки играть, да?

- Так нам же никто не приказывает, - сознательность выказал Юрка Соболь. - Добровольно просят, по-честному.

- Точно, - подтвердил Стась. - Работать - так работать, в бирюльки играть - так в бирюльки. - Плавно, с потягом поддал носом ботинка по рукоятке совковой лопаты, неожиданно резво поймал ее обеими руками.

Кому охота вкалывать за прилежных? Юрке Соболю? Евдокимычу? А не из того ли они сделаны, как все? Ну, какие же они такие особенные, Евдокимыч с Соболем, чтобы сверх программы, наперекор усталости и душе своей помогать передовой группе? И может, ничего, ничегошеньки не выгорело бы из Федькиной затеи, кабы не слепой случай.

Как ни странно, решил все Мыльный.

- Вышкуряетесь? Вам больше всех надо? - завел пластинку.

- Брысь, мыльная душа! Без тебя тошно, - Стась оборвал на полуслове.

Рычали на Мыльного по привычке. По традиции. Занимали противоположную сторону. Так уж случилось,. что мнение его игнорировалось откровенно. Наоборот - и шабаш. В споре никому не хотелось оставаться в одной компании с ним. Федька нутром чуял: пацанов раскачать можно. Выйдет. А тут - этот выскочил. Из-за чего и сыр-бор. Посмотрел на Мыльного, как на врага. Прошел мимо - посулил «отвинтить шарабан» да заглянуть внутрь: какая там мякина натолкана. Вернулся. По-видимому, что-то еще припомнил. Ну да, пообещался выдергать ноги, откуда они у Мыльного начинают расти.

- Поможем, ребя, они ведь тоже устали, - Тимка Руль и сам пошатывался от усталости.

- Поможем - дак они еще хуже расстроятся, - ему возразили.

- Ну и что? Ну, и давайте утрем нос прилежным.

На полном серьезе решалась задача. Пал Сергеич и мастер Воронов толковали будто бы о погоде и луне. Сами нет-нет да скосят глаз на Девятнадцатую, которая вслух решает задачку с двумя неизвестными. Пал Сергеич, тот ушлый, тот смекнул, что к чему. Порядок будет, разве что отщепенцы окажутся. Но в каком большом деле бывает без отщепенцев?

Он поманил Мыльного указательным пальцем здоровой руки. Надо, мол, Коля. Для вас для самих надо: вы же доблестная и благородная группа.

Пацаны уставились настороженно: неужели для группы ногой не дрыгнет? Неужели зря человека воспитывали?

- Ну, если все... Дак я не рыжий... Для группы я не то могу сделать! - Мыльный расправил плечи.

Он, конечно, почувствовал себя человеком, мыльная душа. Тем временем остальные рассылались и поперек, и вдоль угольной горы, одним краем достающей до путей, растворились среди вороновцев, так что и не смекнешь сразу, где кто. Вкалывали. Учитесь, прилежные. Пользуйтесь!

Рот раскрыл кое-кто из прилежных: к чему, мол, им, передовым да сознательным, такая подачка? Ну, ничего, успокоили. Авторитетом своим придавили. А то качаются от усталости, едва лопаты в руках удерживают, а туда же, с гонором. Товарищескую руку только дураки отталкивают.

Работа подвигалась с двойной скоростью. Короче, она заканчивалась. Светло было, как днем. Звон лопат да станционные свистки маневровой «овечки» на сортировочной горке, да еще мирный галдеж старых соперников - одни нарушали тишину. На душе было тепло и покойно. Спать не хотелось.

Голодное подсасывание под ложечкой казалось мелким делом, недостойным внимания человека. Потому что вот он, уголь. Получай, госпиталь, уголь.