Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 20. Василий опять говорит с народом

Как выяснилось, пожар потушили быстро, Мрак залил водой. Гостиный дом остался цел, даже ничего особо поправлять не пришлось, только таблички были безнадёжно испорчены.

Огонь одолели, ещё когда Василий ушёл к себе за ножом. Оценили ущерб, поахали, поохали и первым делом обвинили Горыню, потому как он пришлый, и едва явился, как случилась беда, да ещё и высказывался против заповедника.

Пожалуй, вышла бы и драка, но как раз тогда Василий вмешался, сознался во всём и ушёл.

Какое-то время спорили о колдуне. Как это так, что сразу двое в Перловке сговорились с Казимиром, и никто не знал? Напали уже на Добряка, припомнили ему дурной нрав. Такому, сказали, только с колдунами и водиться. Добряк стоял, опустив голову, и защищаться не пытался, ни слова в своё оправдание не сказал.

Кто-то робко вставил, что Василий, мол, ушёл в поля, а там ырка. Его заткнули. Уж колдуний прихвостень, сказали, знает, как спастись.

Тут Добряк наконец открыл рот и сообщил, что Василий до вчерашнего вечера колдуна и в глаза не видел. Сказал, что Василия любопытство не туда понесло, а там ему, видно, колдун голову-то и заморочил.

Тогда похватали вилы, косы и всё, что под руку попало, и побежали в поле. Там не нашли ни ырки, ни Василия, но Хохлик заметил кровь и поднял крик, что Василия схватили, да и уволокли на кладбище, чтобы там сожрать. Следы вообще вели не туда, а к лесу, потому все к лесу и пошли, но Хохлик не унимался, причитал, что пока они идут не в ту сторону, Василия уж по кишочкам разбирают. Его погнали домой, но он разверещался, что, мол, одного через поле шлют, чтобы ырка сожрал. Пришлось терпеть.

Добряк позвал лешего, попросил о помощи в поисках, но тут у Хохлика некстати открылся рот, и он сообщил, что Василий, а заодно и сам Добряк служат колдуну поганому. Леший помолчал и ушёл.

Тихомир, что уж делать, позвал второго лешего, но тот сказал: я, мол, в эти дела лезть не стану. С главным хозяином леса мне ссориться не с руки. Зайдёт ваш Василий на мою землю, тогда помогу, чем могу, на этом и всё.

Звали сами, кричали. Попутно опять взъелись на Горыню: мол, пришёл, рожа постная, да и начал нудить, во всём ему срамота мерещилась. Так-то уж хорошо всё придумали, весело, и надо же было им его слушать? Только всё портить начали и Василия зря обидели. Он-то для них старался.

С Горыни переключились на Тихомира. Тоже, сказали, хорош. Дочь жениха такого нашла — ладный, пригожий, а что из южных земель и чужим богам поклоняется, так кто без изъяна?

— Да какой из него жених? — сердито кричал Тихомир. — Он же уйти собирался!

— А вот потому и собирался, — возражали ему, — что ты над ним насмеялся да погнал!

Особенно лютовали кикиморы. Они, как выяснилось, подслушали тот утренний разговор, когда Тихомир обозвал Василия голодранцем и сказал, что тот семью не прокормит, и рассердились. Припомнили старосте, что сам он в Перловку таким же голодранцем явился, сел в пустой избе да и сопли развесил, и если бы не Марьяша, так бы и опух там с голоду. И уж если Марьяша одного голодранца прокормила и вон, на человека похожим сделала, так и второго прокормит, а Тихомир просто боится, что без неё на хозяйстве не справится…

Это всё докладывал Любим, иногда увлекаясь. Тогда Деян совал ему локоть под рёбра, Любим громко и притворно кашлял и сбавлял обороты.

Марьяша возилась тут же, помогала бабке Ярогневе. То сушёной травы наломает, то горшок подаст, то полотно из сундука вынет, старательно делая вид, что вообще не слышит Любимовых слов, ни единого словечка. Как заварилось питьё, она его чуть остудила в миске с холодной водой, подала Василию кружку. Хотела сама напоить, но ему уже стало получше, правой рукой он уже мог что-то держать. Об этом он ей и сказал.

— Ну и дурак, — прошептал на ухо Любим, когда Марьяша оставила кружку и отошла.

Василий сделал глоток и поморщился. Хохлик, который вертелся у открытой нараспашку двери, тут же завопил, что ведьма Васю отравила — вот, поглядите, люди добрые, помирает душа безвинная.

То ли его крики, то ли суета привлекли Волка, и пёс погнался за Хохликом. Только и видно было, как они мелькают в дверном проёме, наворачивая круги вокруг дома. Хохлик удирал, визжа и размахивая руками над головой, а снаружи смеялись и приговаривали, что так ему и надобно. Никто не вступился.

Василий уже сам прикрикнул на Волка, заставил его уняться. Тот нехотя бросил забаву, и Хохлик вполз в дом на четвереньках и растянулся на глиняном полу, прямо под ногами у Марьяши, притворился дохлым. Она чуть не споткнулась.

— Ох, убили, — сообщил Хохлик, приподняв голову, и опять её уронил. Правда, долго лежать на полу ему не захотелось, так что он воскрес и полез на лавку, а по ней пробрался к столу. Там чего-то хлебнул раньше, чем его остановили, и начал плеваться во все стороны и орать, размазывая слёзы. Как выяснилось, бабка Ярогнева готовила отвар для обработки ран, и пахло достаточно вкусно, чтобы Хохлик соблазнился, а на вкус оказалось не очень.

Хохлика вывели наружу, чтобы полоскал рот водой. Он давился слезами и сыпал обвинениями: конечно, всё подстроили нарочно.

— Так что, Вася, ты не уйдёшь? — спросил Любим. — Оставайся, с тобой вроде как повеселее стало. Я вот уразумел, к чему душа лежит: я, вишь ты, дизайнер. Тут мне и почёт, и уважение, токмо без тебя пока не знаю, к чему бы умение своё приложить. Ещё, значит, у тебя поучиться надо бы.

Василий вздохнул.

— Пока останусь, — ответил он, — но, знаешь, думать нам не о том нужно. Я тут накосячил с ножом этим, и вообще… Мудрика спасать надо. Собраться бы нам всем и поговорить.

— Соберёмся, — впервые за всё это время подала голос Марьяша. — Перевяжем вот тебя, да и соберёмся.

Любим ушёл, чтобы не мешать, сказал, на площади встретятся. Вслед за ним ушёл и молчаливый Деян, и голоса снаружи затихли. Видно, все, кто приходил, чтобы попрощаться с Василием, думая, что он теперь и отправится в свой мир, тоже решили, что им тут делать нечего.

Василий терпел, пока бабка Ярогнева меняла ему повязки на плече. Было, в общем, почти не больно — так, как будто он ссадил кожу. Краем глаза он заметил следы когтей, уходящие назад, к лопатке, с виду неглубокие. Кожа покраснела, припухла, но ничего смертельного.

Поднимая руки, чтобы Ярогневе удобнее было мотать полотно вокруг груди, Василий подумал, что он теперь будет как ведьмак, со шрамами, и пожалел, что нет зеркала. Хотелось бы оценить, насколько мужественно он выглядит.

Подставив лохань, бабка взялась отмачивать тёплой водой повязки на руке. Потянула, и Василию стало нехорошо.

— Ох, лишенько, — всплеснула руками Марьяша, подсела, затормошила его. — На меня гляди! Вася, слышишь? Ничего там и нет страшного, царапинка. Бабушка её смажет, и всё заживёт-зарастёт скорёхонько, следа не останется…

В дом заскочил и Хохлик, зацокал копытцами по полу. Сперва, дотянувшись, поставил на стол кружку, из которой полоскал рот, и тоже решил помочь:

— Ты, Вася, туда не гляди, — посоветовал он. — Ежели Марьяша говорит, что там ничего… А-а-а, да врёт, врёт она! Ты погляди, погляди, рука-то у тебя отваливается, вона косточки белеются, а крови-то, крови!

И хлопнулся на пол у стола. Марьяша хотела пнуть его ногой в кожаном башмачке и не успела.

— Не гляди, Вася! — воскликнула она сердито. — Сам он врёт. Ну, кровь чуть проступила, а косточки зарастут…

— Чего? — спросил Василий, ощущая дурноту. Он хотел и не хотел смотреть.

— Да нешто это косточки! — заругалась хозяйка. — То кора толчёная. Ох, умники, и где вы только берётесь, и как жили, такие тёмные, как ещё ни от какой хвори не померли!.. А ты не гляди, не гляди, ишь, побелел-то весь, я смелее богатыря и не видывала! На девку свою гляди.

Василий тоже мог кое-что сказать и насчёт тёмных, и насчёт столбняка, но какая была альтернатива? Или бабкино лечение, или никакого. Или вернуться домой и пойти в поликлинику по месту прописки, но тогда о помощи Мудрику можно забыть. И о борьбе с колдуном, и о Марьяше. Да ещё, бывает, к такому специалисту попадёшь, что лучше уж бабка с её корой.

Марьяша держала его за свободную ладонь. Бабка возилась с его рукой — что-то лилось, с плеском стекало в лохань, что-то пощипывало, — а он смотрел на Марьяшу, иногда чуть сжимая пальцы.

Взгляд её изменился, раньше она смотрела не так. Раньше как будто к нему тянулась и вся светилась, улыбалась губами, глазами, а теперь отстранилась. Как чужая. И всё-таки пришла и сидела рядом.

Попробуй тут пойми, что делать. Прощения просить? А за что, в чём он виноват? Хотя, если подумать, вроде как обещал жениться. Не предлагал, но и не поправил, когда она его не так поняла.

Вообще по-дурацки всё это устроено, конечно, и как только люди разбираются? Сперва поди пойми, любите ли вы друг друга, потом определись, встречаетесь вы или не встречаетесь, или что это у вас вообще. И не успеешь привыкнуть, женись. Как будто снился приятный сон, и вдруг растолкали, чего-то требуют, а ты со сна и не поймёшь, и вообще, дали бы ещё поспать.

А в этом-то мире, если женишься, так сразу пойдут и дети. Небось тут так положено.

— Что ты, Вася? — с тревогой спросила Марьяша, глядя в его изменившееся лицо. — Нешто так больно тебе? Бабушка уж почитай и закончила.

— Почему жизнь такая сложная? — задал Василий риторический вопрос. — Ну, непростая.

— Где ж она непростая? — не согласилась Ярогнева. — Родился, женился, детей народил, да и помер, куда уж проще. Всё, богатырь, где там рубаха твоя…

Марьяша помогла одеться и ушла. Рубаха была целая, не вчерашняя — видно, Марьяша принесла новую. А может, конечно, это и Мудрика вещь.

Бабка заставила поесть, плюхнула в миску какую-то размазню из овощей, даже и не определить, из чего сделано, но вроде с мясом. И хлеба дала. Хлеб, как и везде в Перловке, был тёмный, плотный, с кислинкой. И вязкий. Василий сперва от такого кривился, а теперь ничего, привык.

Хохлик уже очнулся и тоже полез за стол. Ярогнева и его накормила. За едой он рассуждал, не помрёт ли от ведьмина варева, но при этом уплетал за двоих.

Потом хозяйка ополоснула миски над лоханью, и больше дел не осталось, можно было идти к холму.

Почему-то небо сегодня казалось Василию особенно синим, и каждое облако умиляло, и ветер был приятным, свежим. Пахло скошенной травой и чем-то цветущим, таким сладким, что можно было пить чай с этим запахом вместо сахара. Мир казался огромным, а сам Василий в нём был маленьким, и даже Перловка была маленькой. И казалось, если дождаться порыва ветра и расставить руки, то так и полетишь над этим простором, между зелёным и синим…

— Ишь, рад-радёхонек, — понимающе усмехнулась Ярогнева. — Ежели на волоске от смерти побываешь, жизнь завсегда слаще кажется.

У озера они прихватили Мудрика, а у холма послали Хохлика вперёд, чтобы созывал народ. Василий подсознательно ждал, что Хохлик опять напортачит, но нет. Видно, дело было слишком простым, чтобы его испортить.

Народ сходился к площади. Шёл и Добряк, на которого теперь косо смотрели, и Горыня.

— Вона, срамота-то наша пришла, — ехидно сказала Неждана, указывая на богатыря.

— Стыдобушка, — откликнулась Незвана, и кикиморы захихикали.

Горыня заметно покраснел и остановился в стороне, ближе к бане.

Когда все расселись на брёвнах и лавках, или на земле, или встали там, где хотели, Тихомир ударил по котлу колотушкой, прекращая разговоры, и сказал:

— Ну, думать будем. Выходи, Добряк, да поведай, как ты с колдуном-то снюхался!

— Чё те поведать? — мрачно ответил Добряк, не сходя с места. — Как от тя колдун чё захочет, я б поглядел, как ты ему откажешь.

— А ежели так, трус ты и ничего более, — сердито сказал Тихомир. — Я супротив его воли идти не боялся! Ты, значит, из трусости своей нас предал, а этот вот…

Поморщившись, он указал на Василия.

— Этот вот домой, к мамке хотел, тоже на всё готовый…

— А на что нам тут богатырь-то? — вклинилась Неждана. — Это наши дела, пришлых не касаются!

— Вы не с того начали, — сказал Василий, поднимаясь. — Вообще-то мы тут не крайних ищем, а думаем, как с колдуном справиться. Нам нужно объединиться. Мудрику нужно помочь.

— Это подменышу-то? — с презрением спросил Тихомир.

— Тятя! — укоризненно воскликнула Марьяша.

Народ загудел, повскакали с места, размахивая руками. Василий пожалел, что не может врезать по котлу, но тут Марьяша, выхватив колотушку из отцовских рук, сама застучала — только звон пошёл. Теперь Василий пожалел, что не может прикрыть уши.

Голосов после этого стало меньше, и легче было разобрать отдельное:

— На что нам подменышу-то помогать?

— Это и дело не наше…

— Подменыш-то тут каким боком?

Мудрик заморгал, посмотрел как-то беззащитно, как всегда, в сторону, влево, сжался и что-то тихо сказал бабке Ярогневе на ухо. Может, упрашивал уйти. Она, держа его за руку, возражала, качая головой.

— Подождите! — воскликнул Василий. — Да умолкните хоть на минуту, а? Послушайте, если он подменыш, так он в мой дом не пройдёт, да?

— Ась, чего не пройдёт? — непонимающе спросил старый полевик. — Али ты в мышиной норе живёшь?

— Да он лезвий навтыкал, — объяснила Неждана.

Народ возмутился. Обсуждение грозило уйти в ту сторону, почему это Василий навтыкал лезвий и за кого он их тут всех принимает, но Марьяша их перекричала:

— Испытаем, подменыш он али нет! Айда!

— Айда! — радостно согласились деревенские.

Этот нехитрый народ легко было увлечь действием, особенно тем, которое не требует усилий. Они весело сопроводили Мудрика к дому Василия, проверили, что он может войти без труда, безуспешно попробовали сами, смеясь и толкая друг друга, и только потом задались вопросом, зачем это нужно.

— Он настоящий царевич, вот что, — сказал Василий.

Мудрик стоял посреди его дома и моргал, втянув голову в плечи. Видно было, он напуган шумом и тем, что его вели и толкали. Может, и не понял до конца, что происходит.

— Да какой там царевич! — возразил Тихомир. — Видал я царевича, когда тот народился. Всё одно подменыш, ежели не дитя нечистой силы, так людского урода подсунули.

— Не подменыш он вовсе, а проклят, — строго сказала Ярогнева. — И, видно, Казимир в том виновен.

— Да неужто, — пробормотал староста, меняясь в лице.

Подойдя к Мудрику, он взял его за плечи, покрутил, рассмотрел, как в первый раз, и протянул с сомнением:

— Ну-у, не ведаю… А он на отца-то, на мать не должен походить хоть чуть, хотя и проклятый? Рада моя всё верила, что с ним неладно, а я говорил ей не лезть… Да… Говорил, что ежели родные мать да отец сказали, что сын им такой не надобен, да отреклись от него, на то их воля, а влезешь в это, ещё виновен останешься. Вот будто своих бед мало…

Из светлых глаз Мудрика поползли слёзы. Он попытался их удержать, поджал губы, и всё-таки заплакал, как маленький, закрыв лицо ладонями и вздрагивая всем своим нескладным телом. Ярогнева обняла его, оттолкнув Тихомира, и указала на дверь.

— Ступай прочь! — гневно сказала она. — Нешто, думаешь, у него ни сердца, ни разума? Да он два десятка лет просидел взаперти, мать, отца у оконца выглядывал, одна только радость в жизни и была, ежели их увидит, а ты говоришь такое!

Тихомир, смутившись, вышел. Ушёл и Василий, прикрыв за собой дверь. Всё равно слышно было, как Мудрик, всхлипывая, спрашивает, правда ли батюшка и матушка его не любят, а бабка отвечает, что любят, конечно, а дядька Тихомир ошибся, откуда ему знать.

Марьяша стояла, заламывая пальцы, и сама была готова заплакать. Примолкли и остальные.

— Ежели Казимир виноват, то всё один к одному и сходится, — вполголоса сказал староста и со смущённым лицом почесал в затылке. — Оставил Бориса без наследника, выждал положенный срок, когда тот задумываться начал, на кого царство оставить. Царевича отослал подале, да царство отнимет, а с проклятием его уж никто не свяжет, лет-то сколько прошло… Ежели бабка сама-то не лжёт.

— Ну, знаешь, я ей верю, — сказал Василий. — Только это не всё, Казимиру ещё что-то нужно. Не зря же он этот нож хотел вернуть, ещё и говорил, до дня Купалы.

— Може, ножом тем проклятие снять-то надобно? — предположил Тихомир. — И, скажем, срок имеется. Не успеешь в срок, Велимудр навеки таким вот останется…

Все зашумели, начали строить догадки, но разом примолкли, когда открылась дверь. Бабка вывела Мудрика, обнимая за плечи. Он ещё всхлипывал, шмыгая носом.

— Вот что, — сказала Марьяша. — Мы как жили? Каждый допрежь токмо о себе думал. Вроде и трудились над заповедным местом, а каждый сам для себя. Ты, Вася, этим путём хотел домой вернуться. Ты, тятя, думал с царём помириться, дружбу вернуть. Ты, дядька Добряк, тоже что-то затеял. А ты, бабушка Ярогнева, молчала о том, что ведаешь.

Она повернулась к Горыне.

— И ты, богатырь заезжий, что-то ищешь и нам не говоришь. Давайте-ка все друг другу откроемся, вместе завсегда легче.

— Да что ты, девка… — начал Добряк, но Василий, перебив его, закричал:

— Поддерживаю! Всё правильно она говорит. Чтобы сложилась общая картина, каждый должен рассказать, что знает.

Все согласились, особенно те, кто ничего не знал, но хотел послушать.

Они вернулись на площадь, опять расселись. Слово хотел взять Хохлик, ему не терпелось рассказать, что бабка — ведьма. Но ему сказали, что знают и так, ещё бы не знать, ежели давеча отыскала она их в облике птицы чёрной. Один только Мудрик опять удивился.

Первым хотели вызвать богатыря. Тот смотрел хмуро, отмалчивался. По всему было видно, делиться не хотел.

— Ну, тогда я скажу, — вздохнул Добряк. — Ты вот, парень, гадать пытался, кто я таков да как жил-поживал, однако ж не угадал. Ладно я жил, тут недалечко, в Нижних Пеструшках. Жёнка у меня осталась там, Баженка, да Умила, дочь любимая. Казимир сказал, их не тронет, покуда делаю я, как он велит, а велел он за Тихомиром приглядывать. Ну, чё приглядывать, ежели ему окромя медовухи ничё боле в жизни не надобно…

Тут староста попытался возразить, но, в общем, не нашёл аргументов. А Добряк продолжил, что в заповеднике надежду увидал: может, царь бы явился поглядеть, а ему бы с ним хоть словом перемолвиться, об угрозах колдуна поведать, заступы просить. Вот и докладывал Казимиру, что у Василия, мол, ничего не выходит, никто его не слушает, да и дела тот своего не знает.

— Токмо змею этому чёрному, окаянному, нож был ещё надобен, — докончил Добряк, опустив глаза. — Под конец он и вовсе взъелся, сказал, до Купалы мне сроку, и ежели не управлюсь, так ни жены, ни дочки мне боле не видать. Я уж и жить не хотел-то, думал, он их тогда не тронет, а тут нож сам в руки пошёл. Куколку я дочкину разглядывал, а Хохлик подумал, то колдунская кукла, да всё мне и выболтал. Как устоять-то было?

— Что ж ты, дурень, не сказал! — с досадой воскликнула бабка Ярогнева. — Я-то думала, ты с ним заодно. Вместе, глядишь, и сумели бы выпытать, на что ему нож-то надобен, что в нём за сила!

— Да скажешь тут, ежели и сам про тебя такое слыхал, что ажно икота от страху делалась да брюхо расслабляло!

Бабка посмотрела на него, прищурившись, и, покачав головой, попросила Хохлика о помощи: пусть, мол, покажет Мудрику, какую здесь красоту навели, да к дядьке Молчану в гости сводит. Тот охотно согласился, а бабка, убрав их таким образом с поля, рассказала, как пришла наниматься нянькой. Только о Раде ни словом не упомянула, и Василий о том говорить не стал. Вроде и собирались ничего не скрывать, но не его это тайна, и лучше не лезть.

— Да, — вздохнув, сказал Тихомир, — верно ты сделала, что молчала. Борис-то да Всеслава и вовсе никого не слышали, даже и Раде моей не поверили. Погнали бы тебя, да и всё, а так хоть добрая душа рядом с царевичем была.

Тут решил высказаться и Горыня. Вышел к навесу, где стоял котёл, дождался, пока взгляды обратятся к нему, и хмуро сказал:

— Ты, дядька Тихомир, помнить должен, как в южных землях у князей-братьев свара вышла. Вадим к вам приезжал, так отец мой его отцу служил, князю старому. Трое их было, побратимов: Пересвет, Стоум да Зорко.

— Как же, слыхал, — обрадовался староста. — Жалко, знаться не довелось. Ты которого сын?

— Пересвет мне батюшка.

— Добрый был богатырь, — кивнул Тихомир. — Токмо слыхал я, давно он сгинул, а отчего, никто и не ведает.

— Я ведаю, — ещё мрачнее сказал Горыня.

Он стоял, расставив ноги, и правда горой возвышаясь над всеми. Если пошёл в отца, то отец его был силён.

— Долго всё было ладно в наших землях, — продолжил Горыня. — Старый князь меж сыновьями земли разделил, да тут хвори его одолели, и он, жизнь свою продлить желая, колдуна отыскал. Явился к нему старик дикий, волосом заросший. Хвори-то он исцелил, да разум у старого князя будто отнял, волю забрал, его десницею стал. Он же его сыновей и перессорил. Батюшке моему да его побратимам у князя веры не стало, всех колдун отвадил, а чем кончилось, то вам ведомо: битвою, где из братьев один Вадим остался. Старый князь будто в себя пришёл, опомнился, с сыном примирился, да вскорости и помер, а с колдуном тем неладно вышло.

Горыня примолк, разглядывая что-то под ногами.

— Да не тяни! — не выдержал старый полевик. — Что там вышло-то?

— Схватили его да смерти лютой предать хотели, — пояснил богатырь. — А он ни в воде не тонет, ни в огне не горит, да всё смеётся — мол, смерть моя на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в ларце. Да как-то и ушёл, то ли кого улестил, то ли зачаровал. Батюшка мой с побратимами за ним пустился, да там и сгинул, а Стоум так изранен был, что до смерти уж из дома не выходил, Зорко его довёз едва живым. О колдуне Вадим приказал молчать, вот и не ведал никто, как дело было.

— Так убили колдуна-то, али нет? — спросила Неждана.

— Зорко сказал, одолели, да и Стоум его тело видел. Двоим как не поверить? Я отца-то почитай и не помнил, всё к дядьке Стоуму ходил, тот сказывал. И мне утешение, и ему, калеке. А Зорко будто и забыл побратима, переменился, да вот ещё что: с того дня годы будто его не брали. Я уж возрос, а Зорко будто и не старел, уж и слухи о том поползли, тут он и в земли заморские отбыл. А Стоум покой потерял, да и сказал мне однажды: видать, не убили они колдуна, а тот облик побратима его принял. Перед смертью Стоума я клятву ему дал, что пойду по следу вражьему да ту иглу отыщу.

Горыня вздохнул и упёр руки в бока.

— В чужих землях Зорко Казимиром назвался. Едва я узнал, где прячется, опять он ушёл, и хитро так, надолго след оборвался, лишь теперь и сыскал. Я покои его обшарил, да ларца того не видать. Стража меня изловила, царь Борис и слушать не стал, уж и в темницу бросить хотели, а Казимир посмеялся да и сказал отпустить. Это вот мне всего обиднее: выходит, он меня нисколь не боится, супротивника во мне не видит. Да и то сказать, ежели батюшка мой с побратимами его не осилили, что я один-то могу? Вот, думал, не тут ли он ларец-то свой запрятал…

— Дурак он, что ли, вещь-то такую ценную там оставлять, где все ему смерти желают? — спросил Тихомир.

— Ежели не тут, я уж тогда и не знаю, где искать, — с отчаянием ответил Горыня. — Мир-то велик, весь не обойдёшь.

Бабка Ярогнева помрачнела, руки её сжались в кулаки, комкая чёрную юбку.

— Думается мне, игла та у нас в руках была, — сказала она. — Ведь где такую вещь лучше спрячешь, как не у матери, которая верит, что дитя своё тем спасает? Ох, богатырь, ежели б только ты не молчал, как прибыл…

— У какой такой матери? — непонимающе спросил полевик. — И где она, игла?

— Думаешь, нож этот? — убито спросил Добряк и уронил лицо в ладони. — Что ж я наделал-то!

— Поеду я в стольный град, — сказал богатырь. — Уж ныне-то колдун от меня не уйдёт!

— Да погоди ты! — прикрикнул Тихомир. — Сядь. Тут ещё крепко подумать надо.

И, оглядевши всех, староста прибавил, щуря глаз и оглаживая бороду:

— Верно дочь моя говорит. По одному-то мы уж пытались, а теперя вместе попробуем.