Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 22. Василий заводит новые знакомства

По сторонам дороги высились сосны, почти смыкаясь кронами в вышине, и, качаясь от ветра, поскрипывали. Пахло хвоей, сыростью и грибами. Где-то постукивал дятел. Василий шёл по дороге с отчётливым ощущением, что рядом кто-то есть, и жалел, что не взял с собой Волка. В голову лезли мысли о том, не может ли ырка днём скрываться в лесу, и ещё о том, какие здесь водятся дикие звери. Какие-то же водятся, наверное.

Он резко обернулся — никого. Кинул подозрительный взгляд на кусты — вроде тихо.

— Я тебя слышу! — громко сказал Василий, хотя ничего не слышал. — Думаешь застать меня врасплох? А вот фиг тебе!

И пошёл дальше, собирая шишки. Он бросал их в кусты, когда ему мерещился треск веток, или в сторону, или назад, надеясь неожиданно в кого-то попасть. Он шёл боком. Потом другим боком. И ещё немного, пока не споткнулся, двигался спиной вперёд.

— Ага! — сказал он затем. — Ты ко мне не подкрадёшься, вот так-то.

И пошёл уже нормально, потому что стало ясно: здесь никого нет.

Почти сразу краем глаза он заметил силуэт слева, быстро обернулся — нет, никого.

— Вообще не смешно! — сказал Василий сердито, остановился и бросил туда шишку.

Тут он подумал сразу о двух вещах. Первая — бабкины отвары неплохо снимают боль. Вторая — а не галлюциногенные ли они? Он как-то слышал о человеке, у которого после употребления грибов навсегда остались видения.

Он ещё недолго смотрел влево с недовольным лицом, потом развернулся вправо и увидел старика. Тот стоял на дороге и ждал, пока Василий решит идти дальше.

В спутанной седой бороде его застряли травинки, проросли белые и синие цветы. На плече красовалось птичье гнездо. На ногах лапти, и хотя правый от левого почти не отличишь, но всё же старик как будто обул их наоборот.

— Блин! — отшатнувшись, сказал Василий. — Ты чего пугаешь?

— Оклемался? — с улыбкой, в которой не хватало зуба, спросил старик.

— Погоди, — догадался Василий, — ты случайно не тот самый леший, который меня нашёл, когда я кровью истекал…

Старик довольно закивал.

— …который мне дорогу не показал и помощь не привёл?

Старик на это лишь расхохотался и вдруг, отступив на шаг, принялся расти — и вырос вровень с макушками сосен. Смех его теперь катился над лесом, как гром. Раздвигая стволы, как тростинки, он направился прочь и вскоре исчез, только сосны качались и стонали, как будто разразилась буря.

Василий смотрел, запрокинув голову, и не заметил, как последние две шишки выпали из ладони. Потом он пожал плечами и пошёл дальше со сложным лицом.

Скоро он вышел к реке, спокойной и гладкой. В стороне виднелся каменный мост, от него проложили другую дорогу в объезд леса и Перловки. Берег, заросший травой, круто спускался к воде, и сосны сходили по нему любоваться своими отражениями. У воды и в воде лежали серые валуны с порыжелыми спинами, рядом же зеленел и бугрился кочками небольшой островок.

Только теперь Василий сообразил, что река длинная, и Рада не обязательно будет именно здесь. Но ему повезло: ещё когда спускался, услышал песню, а потом и сама Рада показалась из-за валуна, опёрлась локтями, оставляя мокрые следы, опустила голову на руки.

В первый миг Василий даже подумал, что видит Марьяшу: те же волосы, тот же взгляд, та же улыбка. Но нет, если присмотреться, рыжина в косах Рады уже начала выцветать, и руки были полнее, и лицо было не юным, зрелым.

— А, богатырь! — с улыбкой сказала Рада. — Вижу, старая ведьма тебя исцелила. Что ж ты пришёл, по делу али позабыть меня не можешь, манит тебя дно речное да ложе травяное?

— В смысле? — опешил Василий. — Это, ну, по делу.

И, на всякий случай не подходя слишком близко, рассказал про свою идею с берестой. Объяснил, что Казимир затеял какое-то зло, которое хочет провернуть без лишних глаз, а потому они позаботятся, чтобы свидетелей было как можно больше, выведут его на чистую воду перед царём и царицей…

Рада, опершись на руки, поднялась выше, показала полную грудь в глубоком вырезе платья, и Василий не знал, куда отводить глаза.

— Тебе надобно бересту по реке доставить? — спросила она слегка устало. — В Нижние Пеструшки, в Заболотье, в Косые Стежки да за Рыбий холм? Ты дай мне корзину, я разнесу, а объяснений не надобно. Ярогнева тебе верит, значит, и я верю.

— Ладно, — согласился Василий.

Когда он ставил корзину на камень, Рада неожиданно вцепилась в его запястье мокрой рукой.

— А после придёшь? — спросила она. — Я тебе спою, кудри гребнем расчешу. Одиноко мне…

— Вот и мирилась бы с мужем, — осторожно сказал Василий, высвобождая руку.

— С мужем? — удивилась Рада. — Нешто у водяниц бывают мужья?

— Но ты же до этого человеком была! Вон, в столице жила, и муж у тебя есть, Тихомир, и дочь, Марьяша.

Рада непонимающе посмотрела на него, покачала головой.

— Верно, спутал ты что-то, — с сомнением сказала она. — Тихомир… Я будто кого-то знала. Кого же так звали? Ах, не припомнить, мысли будто вода уносит. Реченька течёт, холодна, быстра… Слышишь? То она говорит, говорит со мною, зовёт… Мне нельзя. Что ты сказал? Я забыла.

— Ну а Марьяша? — настойчиво продолжил Василий. — Её-то ты помнишь? Она твоя дочь. Ты её бросила, она даже не знает, что с тобой случилось…

— Замолчи! — зашипела на него Рада, оскалила щучьи зубы, плеснула в лицо водой. — Замолчи, слов я твоих не разберу, мне плохо, плохо… Омуты холодные, утешьте боль мою!

И пока Василий утирался, она исчезла, только круги по воде пошли. Напрасно он ждал её, напрасно звал — Рада больше не вышла.

— Вот блин, — подвёл он итог и пошёл обратно, оставив корзину на камне. Понадеялся, что хоть об этом Рада всё-таки вспомнит, раз уж дала слово.

Первым делом, понятно, заглянул к бабке и спросил: водяницы что, теряют память о прошлой жизни? Что они вообще помнят?

Ярогнева возилась в небольшом огороде у дома, дёргала сорняки, стоя на коленях. Выращивала она тут что-то подозрительное — может, ядовитые травы, может, морковь. Тяжело поднялась, отряхнула руки.

— Всё ж таки заговорил, о чём не следовало, — покачала она головой. — У всякой водяницы по-своему: иная о боли хочет забыть, иная озлится, иная помнит, кого любила, да оберегает их, ежели может. Так и с Радою. Помнит она о Велимудре, что спасти его хотела, а о муже помнить не хочет. И совестно ей, что вопреки мужниной воле царевича не оставила, и горько, что Тихомир её не слушал и разговоры о том запретил. Ежели бы слушал, до беды бы такой не дошло.

Ярогнева вздохнула.

— Не верит она, что муж её простит, винит себя, да и что дочь оставила, винит. Чужое-то дитя, вишь, будто ближе стало, а о своём не подумала, как она без неё-то будет. Спервоначалу Рада ещё помнила, горевала, слово с меня взяла, что Тихомиру я ни о чём не скажу, но скоро обо всём забыла.

— Так и что, ничего сделать нельзя? — спросил Василий. — Как-то можно её превратить обратно?

— Да, милый, вишь ты, — покачала головой старуха, — не чары одни виновны, а ложь да обида. Ежели б могли они потолковать, друг друга не виня да не гневясь…

— Так а почему не могут?

Ярогнева посмотрела на него мудрым усталым взглядом и сказала только:

— Вот сам себе и ответь, почему у людей так-то бывает.

От бабки Василий направился к озеру. Шёл и думал, зачем люди устраивают себе сложности на ровном месте.

Там трудился Горыня, его позвали расчищать дно. Показались и водяницы, смеялись, вились рядом, шутя плескали водой, и Горыня был красен наверняка не только от натуги, а и от смущения. Похоже, он не смел говорить водяницам в лицо, что думает насчёт их внешнего вида.

Не успел Василий насладиться этим зрелищем, как от холма пришла жена Добряка, принесла работникам обед (если судить по размеру корзинки, только одному работнику). Она, и правда, пошла к Горыне, смерив Василия неприязненным взглядом, а Баламута и Мудрика как будто не заметила.

Зато углядела водяниц и тут же подняла крик до неба. И срамота, и непотребство, и куда старостина дочка смотрит, кокора этакая, отчего платья-то этим девкам гулящим не справила.

Тут ей пришло в голову, что и Добряк, муженёк её беспутный, небось пялил на этих девок зенки свои бесстыжие, и она, оставив корзинку, пошла это выяснять. Василий проводил взглядом её высокую, крепко сбитую фигуру и решил, что не завидует Добряку. Если у него ещё и дочь такая же…

Но дочь его оказалась совсем другой. Василий сразу понял, что это она, поскольку других незнакомок тут быть не могло.

Он встретил её у покосившегося сарая за гостиным домом, ничейного, без двери. Обычно там ночевали шешки, крутились они здесь и сейчас. К низкой ветке старой вишни подвешены были качели из старого пояса — подвешены недавно, раньше их не было, — и девушка с тёмной косой сидела рядом и шила, поглядывая с тихой улыбкой, как шешки раскачиваются. Они цеплялись хвостами и лапами, толкали друг друга боками и копытцами, верещали, падали и опять карабкались на ветку.

Была Умила тоже крепкой, как мать и отец, темноволосой и темноглазой, а больше от родителей ничего не взяла. Может, если бы они хоть когда улыбались…

У ног её, как пёс, на траве качался Хохлик и теперь подскочил, радостно вереща:

— Вася! Вася! А мне рубаху-то шьют и порты, а то я срамота!

Василий сказал, что это ему не поможет, Умила рассмеялась, Хохлик обиделся. Это, сказал, от зависти всё, и тут же взялся расспрашивать, будет ли рубаха расшита золотом. Золотых нитей у Умилы не нашлось, она пообещала красные, а там, если с заповедником дела пойдут на лад, может, однажды добудет и золотые. Хохлик остался доволен и тем, бросил на Василия торжествующий взгляд и так раздулся от гордости, что неясно, как рассчитывал поместиться в новую рубаху.

Умила была ничего, приветливой. Василий даже осмелился её спросить, вся ли их семья превращается в медведей.

— Токмо батюшка, — ответила она. — Да и то, правду сказать, не ведаю, обращается али нет. Говорить он о том не любит, сама я того не видывала…

Они ещё немного поговорили, Василий рассказал о своей жизни, и тут за Умилой явилась мать. Нет бы, сказала, добру молодцу снедь отнести, сидит с какими-то голодранцами…

Бросив извиняющийся взгляд, Умила позволила себя увести. Хохлик, показав на удивление длинный язык, тоже ускакал.

— А мне рубаху-то шьют, шьют, а тебе-то нет! — крикнул он напоследок.

Василий пошёл домой и до конца дня думал над рекламой.

В то время, когда дневного света уже не хватало и он собирался притворить дверь и разжечь лучину, в дом вбежал Волк. Василий, опустившись на колени, погладил его, потрепал за ушами, сказал пару глупостей вроде тех, которые люди порой говорят собакам, а потом почувствовал, что Волк пришёл не один.

С ним явился Тихомир и теперь мялся на пороге, не решаясь войти. Вчера был смелее. Василий его пригласил, куда деваться.

— Выходит, что не с кем потолковать, — сказал Тихомир. — Нечисть-то человека не уразумеет, а из людей токмо Добряк, да мы и допрежь не ладили, а ныне жёнка его заедает, продыху не даёт, к нему и не подойти… Бабка Ярогнева ещё, ток она как зыркнет, все слова позабудешь.

Выставив на стол горшок, от которого несло медовухой, староста присел на лавку и, облокотясь на стол, продолжил:

— Ты вот чего, пей да слушай, а отвечать мне и вовсе не надобно. Я так, сам с собой потолкую, вроде как и не с пустым местом…

И поскрёб в затылке. Было видно, ему неловко.

Василий оставил работу — какая уж тут работа? — нашёл кружки и принял внимательный вид.

— Вишь ты, — сказал Тихомир, не поднимая глаз от столешницы, — как оно так-то, да… Вот.

Василий согласился.

— Я с Борисом дружбу водил, а Рада с жёнкой его, — продолжил староста. — Мы будто братья, они будто сёстры. Детишек, думали, обженим, ежели народятся сын да дочь… Счастливое было времечко, да недолгое.

Он разлил медовуху по кружкам, сделал глоток и сказал:

— Я-то, как Борисова сына подменили, тож делал что мог. Людей разных искал, про кого говорили, что способны они помочь. Да Борис уж решил, что всё зря, запер подменыша и толковать о том боле не желал, а я ж чего? Я и не лез. И Раде запретил. Ещё и Всеслава будто разумом повредилась — ну, ясно, хотелося мне жену от того держать подале.

Тихомир допил и стукнул кружкой о стол, глядя перед собой.

— А выходит, Радушка-то моя права была, — сказал он негромко. — И до последнего дружбы не предала, хотя Всеслава так-то с нею себя повела, что иная бы и не простила. А я-то хорош друг, а? Сказали отступиться, я и отступился. Верно Борис меня погнал…

Развернувшись к Василию, староста поглядел прямо в душу и спросил:

— А ведь Ярогнева не сама пришла в няньки наниматься, как думаешь? Такие-то, как она, без просьбы в чужие дела не лезут. И Рада всё заговаривала со мною о подменыше, всё заговаривала, аж до крика у нас доходило. Она ведь, выходит, помощи моей искала, а, Вася? С бабкою они заодно действовали?

Василий пожал плечами.

— Ты бы у Ярогневы и спросил, — осторожно ответил он.

— Да нешто она сознается, ведьма старая!

— Ну а вот, допустим, ты бы узнал, что они заодно, — продолжил пытать Василий. — И что тогда?

— Что? Бабке бы шею свернул!

— Э-э, за что?

— Дак а чё она мне правду-то не сказала? Уж теперь-то могла бы, а ежели молчит, значит, и её вина, что Рада водяницею стала! — убеждённо сказал Тихомир и хлопнул по столешнице ладонью.

Василий вздохнул и задумался.

— А ты, когда жена ушла, не искал её? — спросил он затем. — Ну, тебя же не сразу в ссылку отправили, время было. Не ходил на берег, не пробовал поговорить?

— Как же! — обиделся староста. — Ходил, и звал, да почитай что жил на берегу, токмо не вышла она!

— Хм, а это… А что ты, например, говорил? Какими словами звал?

— Какими-какими! — Тихомир заметно смутился и отвёл взгляд. — Ну, какими жену зовут, ежели она от мужа сбежала…

Василий молча ждал. Староста ещё налил себе, выпил, утёр усы и сознался:

— Ну… «Выходи, паскуда», орал. Марьяшку притаскивал, в воду толкал, кричал, пущай она и её забирает, чего на меня-то бросила! Горло надрываю, Марьяшка ревёт. Это ж и вовсе сердца должно не быть, чтоб не откликнуться!

Василий молчал, только смотрел.

— Ну, чё уставился? — прикрикнул на него Тихомир. — В чём я неправ, а как ещё-то надобно?

— Ну да, действительно, — сказал Василий. — Как ещё? Может, попробовать спокойно поговорить, разобраться, что вообще случилось? Да нет, кто же так делает. Надо сходу обвинять, кричать…

— Да чё ты понять-то можешь! — заорал староста, поднимаясь. — Ишь, сопля, ни жены, ни детей, поучать меня будет!

— Ещё скажи, что я неправ, — упрямо продолжил Василий. — Ты же и сам понимаешь, почему она к тебе не вышла. Если ты, к примеру, случайно узнаешь, где её искать, что ты сделаешь?

— Что? Да за косы её из воды выволоку да дурь-то эту русалью из неё выбью!

— А, ну отлично. Ты вообще нормальный?

— А чё? — заревел Тихомир, надвигаясь на него. — Она мне женою быть клялась, не покидать, и покинула! Я в своём праве!

— Ясно тогда, почему бабка тебе… — запальчиво начал Василий, понял, что едва не проговорился, и исправился: — В общем, никто тебе ничего не скажет, даже если узнает, пока ты не поумнеешь. Да хотя бы подумай, если она водяница, с ней вообще так можно? Или ты думаешь, она после такого опять человеком станет?

— Да нешто я знаю, — убито сказал староста.

Всего мгновение назад Василию казалось, Тихомир набросится на него с кулаками, но нет, он сдулся, как проколотая шина.

— Я ж её, любушку мою, и пальцем никогда… Разве ж я мог бы так-то?

И тут же добавил, опять горячась:

— А, может, и стоило бы!

Дальше особого разговора у них не вышло. Тихомир сказал, что Василий ничего не понимает и не поймёт, и лучше бы он толковал с Добряком, хотя и тот доброго совета не даст — сам вон с жёнкой своей не управится. Подытожив, что зря он сюда приходил, староста забрал недопитую медовуху и ушёл.

Волк тявкнул ему вслед, но за ним не пошёл, в эту ночь остался с хозяином. А Василий опять пытался думать над рекламой, но сердился, и в голову лезло другое. Например, Марьяша, которая вдруг осталась без матери и вот с таким отцом, озверевшим от горя.

Наутро они с Горыней поехали по окрестным сёлам, заниматься продвижением. У семьи Добряка имелась гнедая лошадка, крепенькая, низкая, с густой чёлкой и длинной гривой, её и взяли, впрягли в телегу. Василию бы не дали, да он и управлять не умел, а Горыня попросил — и сразу всё получил. Похоже, если бы он попросил Умилу в жёны, то ему бы и её отдали с радостью. Василий об этом сказал, когда они отъехали от холма.

— Что же, она девка справная, — сказал Горыня, задумавшись. — Матери да отцу не перечит, вид имеет скромный, и когда я их вёз, сундуки с рукоделием грузить помогал. Хороша мастерица, и как у печи хозяйничает, я уж видел. Добрая жена будет. Пожалуй, и потолкую с её батюшкой, как с колдуном управимся.

— Э, вот так просто? — опешил Василий. — А любовь?

— Любовь, — сурово наставил его Горыня, — есть выдумка, коей распутники блуд свой оправдывают. А меж мужем да женою должно иметься уважение, более ничего не надобно.

— А если ты ей вообще не по нраву?

Тут опешил уже Горыня, похлопал глазами.

— Это как это — не по нраву? — спросил он слегка обиженно. — Я ж богатырь, да и всем хорош, где она лучше меня-то найдёт жениха? Уж не откажется!

Василий поразился такой наивности, но Горыня, напротив, считал наивным именно его, так что они начали было спорить, но тут Василию стало не до споров.

Телега, раскачиваясь, выбиралась на дорогу в том самом месте, где он в первый раз пытался одолеть зачарованную границу. Мысли об этом пришли в последний момент, горло стиснули неприятные воспоминания, накатил страх, что держала его здесь, может, не только бабкина куколка, и сейчас он как свалится овощем и даже заговорить не сможет, а Горыня и не поймёт…

— Стой! — заорал Василий.

Богатырь даже вздрогнул.

— Чего? — спросил он и придержал лошадку, но они уже были на дороге, и ничего не произошло.

— А, — с облегчением сказал Василий, поднимая руки вверх и разводя в стороны, чтобы точно убедиться, что силы его не покинули, — ничего страшного. Показалось, что телефон дома забыл. Ты езжай, езжай, не слушай меня.

Горыня посмотрел на него, подняв брови, но решил ни о чём не спрашивать. Только всё косился с подозрением.

Они тряслись по дороге меж полей — хорошо, прохладно, тихо, только птичий щебет, да Горыня, сопя, иногда пробормочет:

— Блажной…

Но вот показался гурт овец, подгоняемый сонным мужиком.

— Готовься, — сказал Василий. — Он подойдёт, и ты громко, с выражением: «Приходите, окрестные сёла, на гулянье весёлое!», а я подключусь: «Смелый да ловкий отыщет клад в Перловке». Всё понял? Ну, давай!

Горыня заткнулся, как в рот воды набрал, а первые овечки уже поравнялись с их лошадью.

— Говори! — зашипел Василий.

— Почему это я первый? — тоже зашипел Горыня.

— Потому что у тебя бас! Давай, блин!

Мужик, подгонявший стадо, посмотрел на них с подозрением. С него уже слетел всякий сон.

— Приходите-окрестные-сёла, — уныло пробормотал себе под нос Горыня, отводя глаза, и умолк.

— Ну? Чего ты? — подтолкнул его Василий.

— Ежели ты рекламщик, так сам и говори, а добрых людей не заставляй позориться, — буркнул Горыня. — Не по мне такое-то дело.

Мужик, косясь на них, погнал овечек быстрее.

— Да что ж ты подставляешь меня! — тихо возмутился Василий, улыбнулся мужику и громко сказал: — Приходи, ловкий и смелый!

Тут он понял, что забыл все слова, и просто сидел и улыбался, пока овечки и недоумевающий мужик не остались позади.

— А сам-то, — с осуждением сказал Горыня.

— Ничего, неплохо для первого раза, — перебил его Василий. — Значит, вот что: нужна практика. Давай учить тексты и проговаривать вслух.

Горыня, возмутившись, сказал, что ничего заучивать не станет, но Василий давил на то, что лучшего плана у них нет, и им нужен народ в Перловке, или колдун просто тихо сделает чёрное дело, уберёт пару свидетелей и победит. Наконец Горыня смирился. Сидел, бубнил себе под нос, уставившись в бересту.

Дорога привела их к реке. Слева виднелся тот самый мост, недалеко от которого Василий встретил Раду, а по правую руку рыбаки тянули сети. В той стороне стояла и деревушка.

— Так, сейчас про водяного, — скомандовал Василий. — Я начну, тебе нужно только поддакивать, понял?

Горыня согласился с видом человека, которого вынуждают силой.

Скоро они подъехали ближе к рыбакам, и богатырь придержал лошадку. Она равнодушно трюхала по дороге, глядя перед собой, и теперь так же послушно замедлила ход.

— Ни головы, ни хвоста! — первым делом пожелал Василий местным, как тут было заведено, и обернулся к Горыне. — Эхм…

Почему-то говорить опять стало очень сложно.

— А правду ли сказывают, друг Горыня, — произнёс он громко и фальшиво, — что у тебя будто бы сети имеются, водяным из Перловки зачарованные?

— Неправда это, — простодушно ответил богатырь, хотя по тексту требовалось другое.

Василий наступил ему на ногу и продолжил, улыбаясь рыбакам:

— Говорят, эти сети как ни забросишь, всегда улов щедрый. И сам голодным не останешься, и на обмен, на продажу хватит!

— Надобно честно трудиться, а не на сделку с нечистой силой идти, — мрачно вставил Горыня.

— И как же добыть такие сети? — растягивая лицо в улыбке и пиная Горыню коленом, из последних сил старался Василий. — Что же надобно сделать, может, чёрного петуха принести…

Горыня подхлестнул лошадку, и спустя пару мгновений рыбаки остались далеко позади.

— Блин, ты что творишь? — напустился на него Василий. — Тебе надо было только поддакивать, а ты!..

— Да не могу я! — жалобно вскричал богатырь. — Натура моя всякой лже противится!

— Ага, — мрачно сказал Василий. — Вон там ещё рыбаков видишь? Рядом с ними притормози.

Он решил импровизировать и в этот раз спросил:

— А правду ли сказывают, друг Горыня, что ты у Перловки, у озера водяниц видел?

— Видал, да лучше бы не видывал! — оживившись, сурово ответил богатырь. — Мало не раздетые, тело не прикрыто, срамота!

— А что, красивые девки?

— Красивые, — подтвердил Горыня и тут же смущённо и зло исправился: — Да нешто я глядел? Честные люди от такого глаза отводят! Поглядишь вот так-то, да и с пути собьёшься.

Рыбаки, примолкнув, застыли с сетями в руках.

— В воду ещё затянут, и поминай как звали, — продолжил Горыня. — Оттого в Перловку добрым людям ходить не надобно!

И опять подстегнул лошадку.

Домой они возвращались злые и недовольные друг другом. Горыня обижался, что его заставляют врать, а Василий был в ярости из-за того, что других помощников нет, а этот один больше портит, чем помогает.

— Да всё одно нам к сроку не успеть, — сказал Горыня. — Озеро, может, расчистим да коновязи поставим, на большее рук не хватит, особливо ежели я буду с тобой разъезжать.

— Ой, да помолчи, — зло сказал Василий.

В душе он понимал, что Горыня в общем-то прав, но признавать это не хотелось.

В молчании они миновали озеро, проехали полем, взобрались по холму, а там, отлепившись от ворот, им навстречу шагнул человек. Молодой парень, незнакомый, темноволосый, худой, с насмешливым взглядом чуть раскосых глаз.

— Ты будешь Василий? — спросил он, прищурившись. — Тебя-то я и жду.