Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 24. Василий размышляет о жизни и любви

Первые работники пришли в Перловку уже на следующий день. Хорошо, что Завид успел предупредить старосту и всех местных, кто работал у озера.

Людей встретили настороженно, да они и сами смотрели с опаской, но всё-таки работа пошла. Первым делом вокруг кладбища поставили ограду, укрепили, и только теперь Василий спохватился, что забыл о калитке. Другие тоже хороши, сами не вспомнили до последнего.

— Ничё, — махнул рукой Тихомир. — Вроде у нас пока никто помирать не собирается, а ежели и помрёт, то мы это… Как там говорят в твоих землях? Порешаем.

На том и сошлись.

Добряк немного притих. Что-то ещё ворчал о приблуде, но вынужден был согласиться, что помощь Завида оказалась весьма кстати. Дочь свою, правда, всё так же старался к нему не подпускать, но сделал огромный шаг: прислал жену, передал мёда, и орехов, и ещё какого-то густого варева вроде овощного рагу — как раз к обеду.

Уж на что Бажена была суровой, но и у неё взгляд помягчел, так Завид благодарил и нахваливал. А когда ушла, он сказал:

— Ты, Василий, бери хоть всё. Из её рук я ничего есть не стану.

— Это ещё почему? — спросил Василий и с подозрением осмотрел горшок, даже принюхался.

— Да ты не бойся, еда добрая, — рассмеялся Завид. — Ешь, ешь.

Больше он ничего объяснять не стал. Василий пообедал, но, надо сказать, без аппетита, присматривался к каждой ложке, ища подвох, но так и не понял, что не устроило Завида. Может быть, опять принципы.

В этот день никуда не ездили. Забрали у кузнеца топоры, отволокли их Деяну, тот мастерил топорища. Рисовали мост через озеро, спорили. Любим как дизайнер настаивал на вычурном, дугой, с резными перилами. Завид говорил, нужен прочный, потому как по нему будут проезжать телеги к корчме и от корчмы. Деян пытался свести к тому, чтобы возводили каменный, и желательно без него.

— Знаю! — просиял Любим. — Будет у нас два моста. Один, прочный, подале, а узорный ближе к озеру, чтобы гулять по нему да глядеть, как водяницы людей на лодках катают.

Деян смерил его тяжёлым взглядом.

— И ведь лодки ещё надобны, — докончил, ничего не замечая, Любим. — Смастеришь, Деянушка?

Тут у Деяна лопнуло терпение. Он высказал всё, что накопилось, и заявил, что отныне он тоже дизайнер: будет ходить и указывать всем, как им работать. Насилу его уговорили остаться древоделом, и то лишь потому, что Завид пообещал собрать команду под его начало.

Пришлых работников нужно было кормить и где-то размещать, так что женщинам хватало работы. Главным оставался вопрос, чем кормить, и хотя сегодня выручила рыба, но каждый-то день рыбу готовить не станешь. Это Завид подслушал разговор, когда, улучив момент, повидался с Умилой.

К Деяну во двор он вернулся хотя и задумчивым, но выход уже напрашивался: сказать кладовику, чтобы делился сокровищами, и с этих денег кормить работников и приобрести всё нужное вроде тех же лодок.

— Не выйдет, — флегматично сказал Деян.

— Боишься, спрашивать станут, откуда у нас каменья да злато? — усмехнулся Завид. — Не бойся, людей знаю, возьмут, хорошую цену дадут. Лошадёнку с телегой справим, а припасы я у знакомого корчмаря добуду.

— Не выйдет.

— Нешто ты мне не веришь?

— Может, и верю, да кладовика у нас нет.

Это был удар. Мало того, что на кладовика изначально делали ставку и многие наверняка придут только ради него…

Что ж, после купальской ночи, может, будет и всё равно, придут ли ещё посетители, или, обманутые, никогда не вернутся. Но кладовик-то был нужен теперь! И ведь многие утверждали, что он здесь живёт.

Василий побежал опрашивать народ, заглянул даже и к Тихомиру.

— А как же, в поле живёт! — подтвердил староста. — В поле ступай… Да слышишь меня?

— Ага, — кивнул Василий, глядя, как Марьяша нарезает репу и делает вид, что его здесь нет. — Слышу.

— Так ступай!

Он побежал в поле, и Волк увязался за ним.

— Сроду не было тута кладовика, — сказал полевик.

— Огни? Мы видали огни, — сказали водяницы. — Да ведь нам отсюда не выйти, глядели издалека.

— Разные тут дива, — шмыгнул носом Мудрик, когда Василий спросил у него.

— Кладовик-то? — скептически хмыкнул пастух, Богдан. — Да ведь я кажный день на этом поле, шапку вот с собою ношу. Ежели бы кладовик показался, уж я б его не упустил!.. Пса своего отжени, коровёнок пужает.

— Ежели и есть, он тебе так не покажется, — сказала бабка Ярогнева. — Нешто, думаешь, кладовик свои дары любому готов отдать? Клады на то и ценятся, на то и сказки люди сказывают, что диво не всякий увидит, не всякому повезёт.

Василий приуныл.

— На вот тебе, лежат у меня монетки, — подбодрила его бабка, вкладывая в ладонь тощий мешочек. — Зря лежат, а так хоть на что обменяешь.

Он рассмотрел их, пока возвращался: серые, погнутые, с кривыми краями, а какие-то разрезаны пополам или на четыре части. На них можно было разглядеть полустёртые надписи и фигурки людей, очень простые, буквально из палочек и кружочков. Оставалось только надеяться, что монеты ценные.

Но Завид, вытряхнув кошелёк, развеял эту надежду. Сказал, работников до дня Купалы на это не прокормишь, да ведь и ещё люди придут.

Часть монет он и вовсе сдвинул в сторону.

— Вот эти, — сказал, постукивая пальцем, — из заморского государства. Они уж из обращения вышли давно. Никто их не примет.

— Блин, — огорчился Василий. — А корчмарь не даст тебе в долг?

— Да я уж и так перед ним в долгу, — покачал головой Завид. — Но не печалься, идём к кузнецу вашему. Как ты там сказывал? Умный да ловкий отыщет клад вот хоть и в Перловке.

Он выглядел так хитро и так насвистывал по пути, что Василий предположил, не фальшивые ли монеты они собираются чеканить.

Завид присвистнул по-другому, умолк и остановился.

— Любопытный ты парень, Василий, — сказал он, смерив его удивлённым взглядом. — Любопытный. До этакого мы ещё не дошли, а вот попросим ножницы да иглы, да продадим. Ты придумай, как их нахваливать.

— Хм… «Искусной мастерице игла не всякая годится»? — задумался Василий. — «Для тонкого шитья покупай иглу моя»… Хм, нет… Во! «Хороша игла моя».

Перебирая варианты, он и не заметил, как перед ними возникла землянка. Завид оказался единственным, кто не побоялся прийти к кузнецу, но говорить с ним всё-таки не стал, предоставил Василию. Тот, как мог, объяснил, что ножницы нужны самые лучшие, и иглы тоже самые лучшие, на продажу, а то работников нечем кормить. Кузнец смотрел не мигая. Василий, как обычно, понадеялся, что он всё понял.

Вечером, довольный жизнью после бани, Василий заварил свой лучший чай. Ну, как чай — какой-то травяной сбор с земляникой, которым с ним поделилась Ярогнева. Он предложил и Завиду, но тот сказал, что пьёт только чистую воду. Он почему-то и в баню не пошёл, а взял ведро и вымылся за домом. Может, не ладил с банниками.

Они ещё немного посидели на завалинке, лениво поговорили. Мимо пронёсся Хохлик, в который раз похвалился, что ему шьют рубаху — он видел, примерял, красивая! — и поскакал дальше в поисках кого-то, с кем ещё мог поделиться.

Улицу уже почти затянуло сумерками, спали куры и гуси, только ветер шумел в ветвях яблонь и вишен. Небо, густое, тёмное, синее, встало над головой.

— Ты говорил, хорошо, что я пришёл, — сказал Завид, — а я говорю: хорошо, что ты пришёл.

— Это ещё почему? — удивился Василий. — Я ж тут почти ничего и не сделал.

— Ты всё переменил, до тебя иначе было. Может, ежели б Добряк хотел, и его бы слушали, да он боялся супротив колдуна идти.

— А ты сам, что ли, ничего придумать не мог? У тебя же вон, вроде, голова работает как надо.

Завид усмехнулся, плохо видимый в темноте, подался вперёд, опершись локтями на колени, и сказал с непонятным выражением:

— А я не мог. Был не здесь.

Где он был, Василий спрашивать не стал. Может, в местной тюрьме сидел, кто его знает. Есть вопросы, с которыми лучше не лезть, если подозреваешь, что ответ тебе не понравится.

В доме Василий взялся за бересту, хотел подумать, как расхвалить ножницы, но тут постучали: три раза, потом два, потом один. Завид, услышав этот стук, просиял, сказал, что это к нему, и исчез за дверью.

Щелей в доме хватало: и под дверью, и над дверью, и окна притворялись неплотно, так что Василий быстро узнал, что это пришла Умила. Эти двое сели за домом, там, где с дороги не видно и с одной стороны прикрывает старая вишня.

— Жданушка моя, — негромко сказал Завид.

Василий, закрыв уши ладонями, взялся сочинять про ножницы.

— Не гнутся и не тупятся… — пробормотал он.

— Как небо-то вызвездило, — послышался голос Умилы.

— Поцелуй меня, любушка, — попросил Завид. — По одному поцелую за каждую звёздочку.

— Да ведь собьёмся! — со смехом ответила она.

— Так заново начнём…

— Не гнутся и не тупятся, — упрямо пробормотал Василий. — Не тупятся, если по ним не топтаться… Не гнутся, если… если… Да блин, вот больше некуда им пойти, а?

Завид и Умила между тем взялись считать звёзды, сбились, начали сначала и сбились опять.

— Не тупятся и не гнутся… — жалобно протянул Василий. — Не гнутся, не тупятся… Хорош там целоваться!

Он стукнул кулаком в стену, поднялся и вышел сам, сделал круг по ночной Перловке. Проходя мимо дома старосты, мысленно попросил Марьяшу выйти, но она не прочла его мысли.

Да, может, и к лучшему, а то он сказал бы ей что-то лишнее. Что-то, после чего нормальные люди не уходят в другой мир. И если они уже вроде как всё между собой решили, то и нечего травить душу.

Тем не менее, он всё стоял и стоял, пока не пошёл тихий дождь, и даже тогда не поспешил двигаться с места. Потом, обернувшись, заметил, что это не дождь. Мрак — тот, кто ходил по ночам — стоял, высокий и тёмный, вытянув руку, и поливал его водой. Видно, чтобы остыл.

— Ага, спасибо, — сказал Василий угрюмо и зашагал домой.

Там он попытался уснуть, а эти двое всё считали звёзды, пока их не осталось так мало, что уже никто бы не сбился. Тогда, закончив счёт, Умила ушла. Завид её проводил, а потом вернулся домой и растянулся, довольный, заложив руки за голову.

— А вот ты почему не женишься? — спросил Василий и, видно, испортил ему настроение.

— Всё бы отдал, — мрачно ответил Завид. — Да такой я человек… С делом одним хотел бы сперва разобраться. Без этого трудная жизнь у нас будет, не хочу её свободы лишать.

— Что, из какой-нибудь темницы сбежал? — не выдержал Василий. — В розыске ты?

Завид издал в темноте странный звук.

— Спи уж! — сказал он.

Но не спалось, и любопытство не давало покоя.

— А как вы познакомились? — поинтересовался Василий.

— В лесу она меня нашла, израненного, — после долгого молчания ответил Завид потеплевшим голосом. — Выходила…

Дальше Василий расспрашивать не стал.

Выспаться не удалось. Ни свет ни заря прибыли мужики из Косых Стежков — явились, понятно, с опаской, с угрюмыми лицами, озираясь по сторонам. Их увидел Хохлик (неясно, что он забыл на лугу), поднял крик, что лихие люди с косами пришли тут всех порешить, да и понёсся по всей Перловке.

С одной стороны, местные знали, чего стоят слова Хохлика. С другой, проклятый Казимир мог устроить любую подлость, и постоянный страх не отпускал, потому косарей встретили не то чтобы хорошо. Завиду с Василием пришлось бежать, разбираться и извиняться.

— Я же предупреждал! — сердился Завид. — Я же говорил, позвал мужиков траву косить…

— Ну, мы как-то… Вроде и помнили, да мало ли, — смущённо бормотали местные, отводя глаза. — Это Хохлик головы-то заморочил нам! Где он, паскуда?

Но Хохлик уже скакал по холму, убегая домой, и весь день оттуда носа не казал.

К вечеру луг стал красивый, гладкий, как поле для гольфа. Эти работники, по счастью, брали еду с собой, а на закате ушли, не то их всех было бы не прокормить, не разместить. Какие-то из них обещали прийти назавтра, помочь со строительством корчмы.

Ещё бы им не вызваться, если только и было разговоров, что о кладовике. Василий уже запретил местным упоминать о нём и отправил бабку Ярогневу к Раде, забрать корзину с берестой, если что-то осталось, но как уймёшь эти слухи? Люди шептались, причём как о деле решённом, как будто каждый с гарантией отыщет клад. Прикидывали, как много получат, и мечтали о том, как истратят.

— Рада уж всё разнесла, — сообщила Ярогнева, вернувшись, и со вздохом развела руками.

— Блин, — сказал Василий. — Ну ладно, главное, народа будет много. Посмотрим, какое ещё у нас представление с Казимиром выйдет — может, люди и забудут про клады.

В глубине души он боялся, что случится беда. По взгляду бабки Ярогневы понял, что и она думает о том же.

— Ничего, — сказала она бодро. — Не так он и силён, ежели сюда одну слабую нечисть загнал.

— Ну да, целого Гришку, — с сомнением ответил Василий. — А остальных, говорят, вообще убивал, так что они в другие земли сбежали.

— Может, и не так всё было, — отмахнулась Ярогнева. — Вон там Любим не тебя ищет?

Василий ненадолго отвернулся, и она как сквозь землю провалилась. И спокойствия этот разговор не прибавил.

Со следующего дня тихая Перловка окончательно стала шумной. Вокруг озера докашивали траву, и там же ходил полевик со своими детьми, упрашивал цветы проклюнуться и раскрыться. Через канавку бросили мост, и корчма росла на глазах. Тут же, во дворе, складывали уличные печи.

С какими-то работниками пришли их жёны, а за теми увязались дочери и сыновья. Кто дразнил лозников, кто обходил Перловку, с открытым ртом заглядывая во все углы, даже и в курятники — вот что им мерещилось удивительного в курятниках? Крутились у будущей корчмы, толпились вокруг Деяна (тот сидел здесь же, вытёсывал перила для второго моста), подбирали стружки и щепки, напустили в озеро лодочек.

— Опять вычищать, — ворчал Баламут. Но не слишком возражал, потому что надеялся любоваться водяницами, пока работает.

Он ещё не знал, что именно в тот день им выдали новые платья.

Молчан был страшно доволен. Свесившись из окна, нараспев читал свои креативы о зачарованных сетях и соседях-душегубах. Дети пищали от радости. Василий, проходя мимо, слышал краем уха, что история обросла совсем уж нехорошими подробностями вроде того, что убитый поднялся в виде костомахи, да и повадился ночами бродить у соседей под окнами. И кого-то подстерёг, когда тот пошёл в отхожее место.

Дети восторженно гудели, предлагая свои версии дальнейших событий.

Марьяша то и дело попадалась на глаза. То они вместе с Умилой несли корзины к берегу озера, то она мела двор, то шла откуда-то с корзинкой яиц. Иногда смотрела, иногда отводила взгляд.

Но рядом всё время были другие люди, да и Василия тоже ждали, звали, дёргали — то в лес за берёзой для веников, то одобрить новые лавки, то спросить у кузнеца, готов ли заказ, и дать новый — на донные косы, на гвозди, на дверные петли. Некогда было и словом перемолвиться, да он и сам не знал, что хочет ей сказать.

Мудрик тихо работал наравне со всеми. Косил, а когда всё выкосили, сел рядом с Деяном, подавал ему то брус, то инструмент. Дети, не без того, пытались дразнить, но матери быстро их приструнили. То одна, то другая подходила, гладила Мудрика по голове, совала в руку нехитрый гостинец — то горсточку земляники, то печёное яичко, то хлеб с солью.

— Ишь, — переговаривались они, — каков же он подменыш, ежели подменыши все злыдни да бездельники?

— Ну, ясно: царю-то справный сын нужон, а этот, вишь, не уродился, вот Борис от него и отрёкся. А всё ж родная кровь, нешто можно так? Сердца у него нет!

— Да что ж поделать, на царство такого не поставишь. Тихий он, безответный, и за что доля такая?

И вздыхали, утирая слёзы.

К вечеру Мудрик уже мастерил лодочки с детьми. Он ещё иногда пугался весёлых криков, втягивал голову в плечи, как будто боялся, что это смеются над ним. Кое-кто из детворы ещё в шутку скашивал глаза, дразня, но матери грозили пальцами, и шалуны утихали. Водяной прыгал из воды большой рыбой и падал, разбрасывая брызги.

На ночь многие остались тут, у озера, под открытым небом, под звёздами. Разожгли костры, затянули песни. Василий сидел бы с ними и сам, но только… Только чего-то не хватало.

Он смотрел, как мужики улыбаются жёнам, как Любим обнимает одной рукой Неждану, а другой — Незвану, и как Завид, пользуясь тем, что Добряк не смотрит, что-то шепчет на ухо Умиле, а она улыбается. Но Марьяши здесь не было. А если бы и была, не стала бы она с ним шептаться и улыбаться, и обнять бы себя не дала.

Василий постоял-постоял в стороне, глядя на чужое счастье, и ушёл.

А с утра ещё Любим растравил душу. Подошёл, завёл разговор — мол, Марьяша ночами плачет. Выходит наружу, видно, чтобы отца не будить, да и плачет так тихо, горько, а живут-то они по соседству, вот он ненароком и услыхал.

— Что ж ты творишь-то, Вася? — качая головой, спросил Любим. — Останься! Оставайся, где ещё такую найдёшь?

— Не знаю, — ответил Василий. — Может, и нигде, но… Ну вот сколько я здесь? Меньше месяца. Я не готов так круто менять свою жизнь.

— Жизнь-то, знаешь, иногда как взбрыкнёт под тобою, да и поскачет, куда не ждал! — возразил Любим. — Тогда или хватайся за неё крепче, чтобы не упустить, или свалишься да и будешь лежать, вспоминать, а оседлать-то её вдругорядь уж, может, и не выйдет! Такая она, жизнь-то.

— Угу, — мрачно сказал Василий. — Меня вообще по жизни все бросали, хоть хватайся, хоть не хватайся. Я ни матери, ни отцу не нужен, никому. Вот останусь, от всего ради неё откажусь, а она меня тоже бросит, и что мне делать тогда? Всё, пропусти, я по делу шёл.

Он обогнул Любима и зашагал прочь. В спину неслось:

— Ох, матери-отцу не нужен! Вымахал, ослопина, на что тебе мать да отец? Свою семью заводить надобно, а его, вишь ты, в зыбке недокачали! Тьфу…

Кузнец уже подготовил и иглы, и ножницы — не из двух половинок, как Василий привык, а просто два лезвия, соединённые гнутой перемычкой.

— Спасибо, — кивнул Василий.

Он не спешил уходить. Здесь, рядом с кузнецом, теперь оставалось единственное тихое место во всей Перловке — без суеты, без снующих туда-сюда людей. Разве что немного тревожила фигура в белом, та, что бродила в заросшем поле, то появляясь, то исчезая в жарком мареве, но она никогда не пыталась напасть.

— Я не знаю, — сказал Василий. — Я дурак, наверное. Вот представь, что ты мог бы жить вообще по-другому, но от всего отказался и пришёл в какое-то дикое место ради одного человека. Ты бы так мог? А, ладно, ты и не поймёшь…

Кузнец поднял руку. Палец его указывал в поля.

— Что? — не понял Василий. — Ты намекаешь, чтобы я ушёл? Нет?.. Чтобы пошёл туда? Вот прям туда, в поле?.. А это не полуденница там ходит? Она меня не это, не того? Ты, типа, говоришь: «полуденница тебя раздери, достал своим нытьём»? Нет?.. Мне пойти туда, вот правда пойти?

Кузнец медленно кивнул.

— Ну, смотри, чтобы это была не подстава, — предупредил его Василий.

Он шёл не спеша, готовясь бежать в любой момент, и жалел, что сунулся в поле один и никому не сказал.

Должно быть, эту землю давно не распахивали и не засевали, всё заросло лиловым чертополохом и дикими травами. Василий едва продирался, не сводя глаз с фигуры в белом.

Воздух вокруг неё дрожал, как от жара, хотя утро стояло раннее, даже роса не обсохла. Из-за этого не сразу удалось разглядеть, как она выглядит. Взгляд выхватывал то золотую косу, то светлое платье, то ладонь с тонкими пальцами, что касались высоких трав.

Она плакала. Чем ближе Василий подходил, тем отчётливее это слышал. Он брёл за нею след в след, ощущая неловкость и не зная, что лучше — чтобы она его заманивала и попыталась сожрать, или чтобы и правда горевала. Утешать он не умел.

Наконец, подойдя вплотную, он кашлянул.

Девушка обернулась — красивая, глаза большие, синие, лицо белое-белое, без румянца.

— Э, я Василий, — представился Василий, думая об упырях. — Тебе, может, чем-то помочь?

— Погляди, что сделали с полем! — воскликнула она. — Мёртвое, мёртвое поле… Не шепчут колосья… Мой дом заброшен. Помоги!

— А, так ты вроде полевика? — с облегчением вздохнул Василий. — Ладно, ты подожди, я людям скажу, приведём это место в порядок. Ты бы хоть, не знаю, вышла, сказала, чего просто сидеть и рыдать? Так проблемы не решаются. Если бы не кузнец, я бы сюда и не догадался прийти.

Девушка застыла, глядя вдаль, туда, где под холмом темнела нора.

Василий решил, что разговор окончен, попрощался и пошёл обратно. На всякий случай спиной вперёд, потому что кто их знает, этих девушек, которые бродят в полях. Кузнецу он сказал, что пришлёт кого-то выдернуть сорняки, и тот тоже застыл, глядя вдаль.

— Прямо, блин, стойкий оловянный солдатик, — пробормотал Василий, взял короб с товарами и поволок домой.

Дома он выбрал ножницы, попробовал пальцем остроту и взялся подравнивать бороду над отражением в ведре. Просто хотел узнать качество товара, но быстро пожалел. Борода не то чтобы сильно отросла, и в воде было плохо видно, что резать. Василий только понял, что ножницы острые, а ещё — что лучше не выходить из дома в ближайшие дни, пока плешь не зарастёт.

Тут кто-то сам к нему пришёл и постучал.

— Блин, — сказал Василий. — То есть, входите, открыто.

Оказалось, зачем-то принесло Тихомира. Был он мрачен, вздыхал, и, усевшись на лавку, уставился в пол. Говорить не спешил.

— Зря я на тебя кричал, — сказал он наконец. — Мог бы я по-людски, чем подсобить, чему научить, а я так-то… Останешься, а?

И поднял виноватые глаза.

— Я уж тебе помогу, чем могу. Вот чего скажу: порою мы выбор неверный делаем, любимых теряем, а после и жизнь не мила. Хоть что в этой жизни будет, а всё не так, всё тошно. Верно ты, Вася, мне обсказал, всё я не так делаю. И себе жизнь загубил, и Марьяше гублю… Ты оставайся.

Василий и не знал, что ему ответить.

— Марьяшка у озера, — сказал Тихомир. — Ну, ступай, помиритесь, а? Плачет она кажную ночь, а днём молчит, ни слова, я уж и вынести-то это не могу… А кто те бороду так обкорнал-то? Дай поправлю.

Он взялся за ножницы, щёлкнул пару раз, сказал, что Василий теперь справный жених, опять посмотрел этим собачьим взглядом, ещё раз повторил, что дочь его у озера, и ушёл.

Василий почесал в затылке, не зная, что делать.

Тут вошёл Завид, рассмотрел товар, обрадовался. Сказал, хороша работа. Потом развернулся к Василию, уставился на его бороду и аж согнулся от смеха.

— Что, блин? — спросил Василий, прикрыв лицо ладонью.

— Ох, горемычный, кто ж над тобой насмеялся-то так? Дай поправлю.

Василий вздохнул и нехотя отвёл руку. Он сидел с недовольным видом, пока Завид трудился.

— Всё, — сказал тот, откладывая ножницы. — Ну, прямо жених.

— Отлично, — мрачно произнёс Василий. — Я пошёл, у меня дела.

Но далеко уйти он не успел, в дверях столкнулся с Умилой.

— Ох, кто ж это с тобою сотворил? — ахнула она, глядя на его бороду.

Василий просто молча взял со стола ножницы и подал ей.

Когда Умила, придирчиво его осмотрев, одобрила свою работу, Василий провёл по щекам — осталась разве что лёгкая щетина, — поблагодарил и вышел.

Шёл он, понятное дело, к озеру, а пока шёл, в душе росло недовольство. Василию казалось, он понял причину: ему не давали решать самому. С самого начала не давали. Не успел он понять, что чувствует, как Марьяша заговорила о женитьбе. Тихомир погнал его, а теперь убеждает остаться.

А Василий хотел сам принимать решения. Особенно такие решения.

Там, где берег круто обрывался в глубину, сидела Марьяша, опустив ноги в воду. Он подошёл, снял кроссовки и сел рядом (и тут же пожалел, вода была ледяной).

Он нашёл её руку не глядя, крепко сжал, а потом сказал:

— Я всё-таки должен вернуться домой. Если не вернусь, это будет мучить меня до конца жизни, понимаешь? Я же пропал, никому ничего не сказал… Что они подумают? Будут меня искать и никогда не узнают правды. Я не смогу тут жить и радоваться.

— Я понимаю, — прошептала Марьяша.

Они сидели, глядя в воду и держась за руки, и молчали.

— А я в твоих краях жить не сумею? — с надеждой спросила она потом. — Я выучусь…

Он покачал головой.

— Тебе там плохо будет. Там шумно, грязно, люди живут в тесноте. Ни озёр, ни полей. Всё совсем по-другому, вообще всё. Да и Ярогнева сказала, нельзя тебе туда.

Она примолкла, кажется, и не дышала. Осмелившись на неё посмотреть, Василий заметил, что Марьяша тихо плачет. У него и у самого на глазах проступили слёзы.

Потом она отняла руку, поднялась и ушла, босая. А он всё сидел.

Из глубины всплыла Снежана, лёжа на спине с закрытыми глазами. Новое белое платье колыхалось в воде. Её будто течением принесло ближе, она раскрыла глаза, вскинула руку из воды, коснулась щеки Василия.

— Ведь плохо тебе, — сказала. — Что ж не останешься, глупый? А то иди ко мне, я утешу. На дне озёрном сердце уж не болит.

— Спасибо за предложение, — сказал Василий. — Откажусь.

А после поднялся и тоже ушёл.