Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 26. Василий вступает в бой

День, которого все они так боялись и ждали, наступил.

— Всё, да? — спросил Василий, торопливо влезая в кроссовки. — Прибыл колдун?

Ему показалось, сердце обхватила холодная тяжёлая рука. Обхватила и не отпускает, тянет.

— Да уж прибудет, — хмуро сказал Тихомир. — Завид вести получил. Едут они, и Борис с женою, и Казимир, пёс проклятый, и дружина с ними, три десятка. Как нож-то отнимать будем, не ведаю…

Он поправил пояс, на котором теперь висел тяжёлый меч в узорных ножнах, окованных металлом.

— Ну, как, — сказал Василий, поднимаясь и приглаживая волосы пятернёй. — Как и собирались. Для начала поговорим, а не поможет, силу применим. Нам главное нож сломать. А если он ещё не приехал, чего вы меня разбудили?

— А ты чё, второпях собрался бежать, порты натягивая? Глаза хоть продери, да поешь, попей… Али с пустым брюхом на колдуна-то попрёшь?

— Да мне, блин, и кусок в горло не полезет… — пробормотал Василий.

Кусок полез. Сидя за столом у корчмы, Василий от нервов съел трёх карасей в сметане и закусил пирогом с вишней.

Люди всё-таки шли. Пока ещё не заходили далеко, бродили у озера, заглядывали в корчму промочить горло. Кто-то смотрел с моста, искал водяниц, но те пока прятались. Один лишь водяной, дядька Мокроус, порой выныривал с уханьем и, разбрасывая брызги, опять уходил на дно.

Мальчишки с лотками, принаряженные, причёсанные, кричали весело:

— Водяницы-красавицы всякому нравятся, да как быть, ежели в воду станут манить? Воткни иглу в рубаху, да к воде ступай, не зная страху! Хотя и мала, защитит тебя игла!

— Купи полыни веточку за малую монеточку! Хотя и не игла, убережёт от зла!

— А лучше всё ж таки иглу! Она и супротив водяницы, и в хозяйстве сгодится!

— А вот венки, венки, ярки да легки! Полевик чаровал, дабы ни один цветик не увял! Два бери за пятак, а третий так…

На воде покачивалась единственная лодка, которую удалось раздобыть к этому дню. Она видала виды. Следы нелёгкой судьбы прикрыли цветами.

На лугу, свернувшись, дремал Гришка и отсюда казался большим серо-зелёным стогом. Рядом ждала своего часа телега, тоже украшенная цветочными гирляндами.

Ближе к дороге в небольшой будочке сидел Хохлик. Высунув от усердия язык, чертил писалом крестики на бересте, подсчитывал гостей. Но гостей пока было немного, так что он всё больше сидел без дела, болтая ногами.

Добряк вынес кому-то кружки с медовухой, подошёл к Василию и прошептал с улыбкой, нагнувшись:

— Чё ты всё жрёшь, а? Пузо не треснет?

И потянул к себе миску с остатками пирога, но Василий намертво вцепился в край.

— Вот это ты неблагодарный, конечно! — зашипел он. — Я тебе рекламу делаю. Гости на меня смотрят, у них тоже аппетит просыпается…

— Да чё мне с рекламы-то твоей, ежели ты всё в одну харю сметёшь, никому не оставишь? Нешто думаешь, еда по волшебству на столе возникает? Отдавай пирог!

— Не отдам! — воспротивился Василий.

Пирог он всё-таки отвоевал, потому что Добряка окликнули, и тот отошёл, отвлёкся. А съесть не успел: подсел Завид и взял сразу в каждую руку по куску. И так, откусывая то от одного, то от другого ломтя, сказал, уставившись на Василия:

— Поможешь мне.

Причём не спросил, а сказал утвердительно. Василий смерил его прищуренным взглядом, чтобы показать, что он не растяпа какой-нибудь и не станет, спеша и спотыкаясь, выполнять каждую просьбу, а потом ответил:

— Ладно. Что за дело?

— Да так, пустяк, — ухмыльнулся Завид и сунул в рот сразу всё, что осталось от пирога.

Пустяк заключался в том, чтобы отвлечь Умилу, пока Завид проберётся в её комнату и кое-что возьмёт. Василий сказал, что на такое не подписывался. Завид ответил, что вообще-то уже подписался, и потом, она эту вещь украла и подобру не отдаст, так что это не воровство, а возвращение имущества.

Василий вздохнул и согласился.

Тётка Бажена возилась у уличных печей, и Марьяша работала тут же, а Добряк то заходил в дом, то выходил. Улучив момент, когда никто не смотрел, Василий проскользнул в корчму.

Умила замешивала тесто. Она согласилась выйти и поговорить, причём сказала, что это хорошо, что Василий зашёл, а то и у неё просьба имеется. Только попросила подождать, пока закончит работу.

Завиду не терпелось, он заглядывал три раза. Потом зашёл Добряк и погнал Василия из корчмы. Прошла целая вечность или даже две вечности, прежде чем Умила вышла, отряхивая руки.

Они пошли, оставляя озеро за спиной, в сторону дальнего луга, где сушились стога сена и где теперь паслись коровы.

— Ты первая говори, — предложил Василий.

Умила осмотрелась и, убедившись, что никто не слышит, негромко сказала:

— Просьба у меня невеликая. Надобно, чтобы ты Завида за чем-нибудь в дом послал, да там его и запер. Сумеешь?

— Это ещё зачем? — спросил Василий удивлённо.

— Погубит он себя, дурное затеял. Пусть уж лучше взаперти посидит!

— Мы, вообще-то, все можем себя погубить. Он что, особенный? Зачем его прятать?

Но Умила ничего не хотела говорить, только упрашивала, а Василий отказывался что-либо делать, пока не узнает подробности. Кончилось тем, что она заплакала и сказала, что Василий, даже если узнает правду, всё равно, должно быть, на её сторону не встанет, а раз так, пусть он просто передаст Завиду: если тот поступит, как хотел, пусть ей на глаза больше не показывается.

Она торопливо ушла, утирая лицо, а Василий стоял, уперев руки в бока, и смотрел ей вслед, пока Завид не привлёк его внимание свистом.

— Успел я, — сообщил он. — Нашёл, что искал. Идём, потолковать надо бы…

Ни в голосе, ни в лице его не наблюдалось радости.

Уже в доме Василий рассказал ему о просьбе Умилы и передал её слова, и Завид помрачнел ещё больше.

— Вот же, — процедил он сквозь зубы, дёрнув щекой. — А что делать? Стражи три десятка, слышал ты? Они хотя и царю послушны, да кто же знает, что решит наш Борис… А у нас, Василий, один Тихомир умеет с мечом управляться, да Горыня ещё. Как против трёх десятков-то выстоять, ежели придётся?

Василий пожал плечами.

— И что ты предлагаешь? — спросил он.

— А я, Василий, тоже проклятый, — сознался Завид, бросив на него отчаянный взгляд.

И рассказал, что мать его была травницей, и пришёл к ней однажды человек, попросил травы, собранные на Купалу. Большая сила у этих трав, но человек показался недобрым, и ему отказали.

— Ушёл он, сказав на прощание, что отольются нам слезами купальские травы, — мрачно сказал Завид. — Так и вышло.

Глядя в сторону, он поведал, как спустя время пошёл относить корзинку в другое село — хотя был ещё мал, ему доверяли такие дела, — но на пути подстерёг его тот человек. «За то, что мать твоя мне отказала, будешь навеки проклят», — сказал он и ударил по щеке пучком купальских трав.

— Волчонком я оборотился, — сказал Завид, кусая губы. — Он меня сцапал, да и продал одному бродяге, чтоб на цепи водил. Как коснутся меня купальские травы, обрастаю я шкурой на год, и о том мой хозяин ведал. Едва человеком становился, как он меня травами по щеке… А из клетки куда уйдёшь?

— Вот козёл, а! — рассердился Василий. — А ему как, нормально было знать, что ты человек?

— А ему ещё и лучше, — криво усмехнулся Завид. — Я же речь понимаю, могу для него и на задних лапках пройтись, и на передних, ежели жить хочу… А я хотел.

Он рассказал, что прожил так с десяток лет, пока не выдался случай. Его хозяин постарел и ослабел глазами, потому не заметил, как Завид протирает ошейник о зазубренный прут клетки. И настал день, когда ошейник лопнул.

— Из клетки-то меня выпускали перед народом, — хмыкнул Завид. — Вообрази: ярмарка, шум, толпа, а тут волк с цепи срывается. Били меня, ясно, всем, что под руку… Как-то ушёл. Добрался до леса, а там и лёг помирать. Хоть на воле…

Тут он улыбнулся, и глаза его засветились.

— И вообрази, — подобревшим голосом сказал он, — является девчоночка, дитя ещё, худенькая, глазищи — во, коса тёмная. Сама напугана, а ко мне подбирается осторожно так-то и приговаривает: не бойся, волчок, дай-ка тебе помогу… И ведь помогла, выходила. В лесу мы видались, она и не ведала, кто я таков. Потом сроки вышли, и однажды вместо волка нашла она оборванца, худого да грязного. Не сказать чтобы обрадовалась…

Завид хохотнул.

— Да и дикий я был. Волком да на цепи жил почитай в два раза дольше, нежели человеком.

— Так она тебя к родителям отвела? — предположил Василий. — Ты у Добряка жил?

— Куда там! Убежала и не вернулась, — со смехом ответил Завид.

Он рассказал, как бродил вокруг людского жилья, как хотел поживиться в корчме и попался хозяину, а тот его пожалел, выслушал и оставил. Даже послал гонца с весточкой для родных, но тот, вернувшись, сказал, что родных уж на свете нет. Не дождались.

Так Завид и остался у трактирщика. Мало-помалу смягчил и сердце Умилы.

— Да проклятие, вишь ты, подстерегало, — сказал он, качая головой. — Кто знает, где наткнёшься на купальские травы — то в миске, то в банном венике, а то на торгу налетит лоточник, одной травинки достанет. Уж как ни берегусь, а всё не везёт, и трава эта клятая в таких местах оказывается, где её будто бы вовсе быть не должно. Ты говоришь, где я раньше был? Волком по лесам я рыскал, Василий. От Умилы далеко не отходил, стерёг, а теперь вот…

— Так, погоди, ты к чему это клонишь? — начал догадываться Василий.

— К тому самому. Давеча Жбан приехал да травы мне и привёз. Ежели что, так волком-то мне сподручнее, а Умила прознала, да травы и выкрала. Ну, теперь я их вернул…

— Э, ты не спеши! — сказал Василий. — Может, и не пригодится, тогда глупо выйдет. Оставь их на крайний случай.

— Да уж всяко пригодится, — блеснув глазами, мрачно ответил Завид. — Колдун свой нож подобру не отдаст, а как начнётся, некогда мне будет из рубахи выпутываться. Выйди за дверь, а как поскребусь лапой, выпустишь меня.

Он был настроен решительно и уже взялся за пояс, так что Василий — что было делать? — вышел. Вздохнув, подумал об Умиле, о том, что ей ещё год ждать… Если они переживут этот день.

— Вася!.. Вася!.. — раздался крик издалека.

По улице бежал Любим, уже весь взмокший, растрёпанный.

— Едут! — выпалил он на бегу. — Вася, едут они… На дороге пыль, кони… Едут!

Он согнулся, упираясь ладонями в колени, и деловито прибавил, чуть отдышавшись:

— Клещи-то взял? Не позабудь!

Клещи они заготовили на всех, подвесили к поясам. Положили и у моста, и у лавок на берегу, и в будочке Хохлика, и в лодке, и в телеге — везде. Кто знает, кому и как повезёт отнять нож, так вот чтобы сразу и изломать.

Василий хлопнул себя по поясу — здесь, не потерял.

Тут в дверь изнутри заскреблись. Василий, как было условлено, открыл, и Любим, попятившись, ахнул.

Чёрный зверь, крупный, как медведь, выглянул, окинул их взглядом светлых, в зелень глаз. Потом, толкнув дверь плечом, вышел наружу весь — мех густой, чуть светлее под шеей, по брюху и по низу хвоста.

— Пёс твой вроде иначе выглядел, — севшим голосом сказал Любим. — Да я его будто видал у корчмы… вот…

— Это Завид, — ответил Василий таким же голосом. Он хотя и видел волков в зоопарках, но не таких, чтобы по пояс.

— Так в Перловку ж нечисть иная пройти не может!

— Ну, значит, повезло нам, что он не нечисть, а всего лишь проклятый…

Завид коротко фыркнул, будто что-то сказал напоследок, да и скользнул за угол чёрной тенью.

— Идём, — сказал Василий и потянул Любима за рукав. — Идём скорее!

Борис прибыл в карете, похожей на телегу с крышей. Ящик на колёсах, да и всё, разве что расписной. Стража следовала за ним верхом.

Василий с Любимом как раз добежали, успели к тому часу, когда всадники — в кольчужных рубахах, с мечами, — пересекали незримую границу. Тихомир встал у них на пути, стеной стоял и Горыня, расправив плечи. Мальчишки-лоточники умолкли и попятились. Василий отыскал Марьяшу взглядом, увидел, как её губы что-то ему прошептали, но что, не понял.

Один только глупый Хохлик верещал:

— Вернитеся! Да стойте, стойте, я со счёту сбился! А коней-то, коней в бересту писать?..

Все перловские собрались здесь, на берегу. Среди них виднелись и гости, всё больше крепкие ребята, но всё-таки не чета царским дружинникам.

Дверца кареты распахнулась, и царь Борис ступил на луг расшитым сапогом.

Высокий и сухой, он сутулился, но широкие плечи напоминали о том, что прежде он был воином. В круглой шапке, подбитой мехом (и как только не упрел?), в золотом, до земли, широком наряде, царь огляделся. Лицо его, горбоносое, с густыми тёмными бровями и почти седой бородой, было суровым.

— Вот как, значит, здесь гостей встречают? — зычно спросил он, выразительно глядя на мечи у поясов Горыни и Тихомира. — Не хлебом-солью? И отчего ж никто не кланяется?

— Ежели к нам с добром, то и мы с добром, — с вызовом ответил Тихомир. — А ежели супротив нас цельное войско собирают, так я уж не знаю, гости это явились али кто.

— Да и я не ведаю, — так же недобро сказал ему царь, — к побратиму ли приехал, али к недругу лютому, который за спиною моей с нечистью снюхался. Нынче я сына верну, и Казимир в том поможет, а ежели кто помешать тому вздумает, жизни его я не пожалею, будь он хоть побратим, хоть кто.

За его спиной из кареты выбрался колдун, подал руку царице, но смотрел не на неё, а на народ. На Василия смотрел особенно долго, как будто что-то обещая — лицо безрадостное, губы поджаты.

Всеслава, царица, была так же высока и худа, как и царь. Запавшие щёки она румянила, брови чернила, но застывшее лицо с опущенными углами губ всё равно казалось неживым. Свободный наряд, расшитый золотом, походил на колокол, а она сама — на тонкий его язычок.

— Где подменыш? — спросил Казимир. — Отвечайте, да помните: я не терплю, ежели мне лгут. И кто лжёт, непременно за то ответит!

В этих словах был намёк, предназначавшийся Василию.

— Ты сам лжёшь, — ответил Василий смело. — Царевича никто не подменял, он проклят, и ты об этом знаешь. Ты, гад, просто мучил и его самого, и его мать с отцом, потому что тебе это давало силу!

Казимир одним только взглядом подал знак царю, тот кивнул страже.

— Двадцать лет, блин!.. — успел сказать Василий, и перед ним возникло лезвие меча. Хмурый дружинник смотрел и ждал, скажет ли он ещё что-нибудь, и глаза у него были такие же холодные, как металл.

Говорить расхотелось.

— Где подменыш? — властно повторил колдун и обратился к царю: — Сыщи мне его, Борис, а этих под стражу, всех… К ночи сына тебе верну.

— Слыхали? — обернулся Борис к своим людям. — Выполняйте! Всё обыщите. Подменыша сюда, а этих заприте в корчме. Кто противиться будет, того поучите мечом.

— Да как можешь ты, царь, эдакой лже поверить? — возмущённо сказал Горыня. — Я уж тебе говорил, что был у отца моего побратим, славный Зорко, а колдун его убил да его облик принял! Он князей у нас перессорил…

— Лжёшь, — прервал его Борис. — Знаком я с Вадимом, и боле того: помог я ему тогда, на его стороне мы бились. Да не упомню, чтобы он хоть единожды говорил о колдуне.

— Так и не говорил, и отцовым людям, что после на верность ему присягнули, запретил! — развёл руками Горыня. — Имя отцово не хотел порочить, да и… Скажешь так-то, что злым чарам поддались, и веру народа утратишь. Начнут говорить, что, мол, ежели они так слабы, то и в князья не годятся, да и как знать, что колдун над ними боле не властен? Но ежели б ты к Вадиму ныне обратился, он бы слова мои подтвердил.

Казимир медленно пошёл в его сторону.

— Время тянешь, — сказал он холодным голосом. — Знаешь, что ежели не сейчас, то никогда уж царевича не вернуть. Некогда слать гонцов к Вадиму. Ишь, я тебя пожалел, велел отпустить, а ты с нечистью снюхался да не мне одному, а и царю Борису задумал зло причинить! Боле за тебя заступаться не стану.

Царь кивнул дружине. Те взялись за мечи. Ещё пока не достали, положили руки на рукояти. Только тот, кто следил за Василием, так и не убрал меч в ножны, хотя руку уже опустил.

— Иди к корчме, — велел он. — Да без глупостей.

И прикрикнул, потому что Василий не спешил: — Ну!

Василий отступил на шаг. За спиной его, он слышал, кто-то ахнул. В это время Тихомир медленно потянул свой меч наружу и сказал, перехватывая его:

— Был я тебе, Борис, верен прежде, верен я тебе и теперь. Но ежели для того, чтобы ум в тебя вколотить, придётся нам биться, то я готов!

Всеслава вскрикнула, прижимая руку к груди. Гул многих голосов донёсся от озера. Царь Борис с искажённым от злости лицом закричал, вздёрнув голову и тряся бородой:

— Двое, защищайте царицу! Прочих гнать, запереть, а кто противится, тех убить! Да подменыша сыскать мне, живо!

Горыня, быстрым взглядом отыскав Тихомира, встал так, чтобы прикрыть ему спину и уберечь свою.

Воздух наполнился тихим звуком, с которым из ножен выходили мечи, и почти сразу раздался лязг металла о металл.

— Ох, убили, убили! — визгливо донеслось от озера. Оттуда же понеслись беспорядочные крики — ни слова не разобрать. Василий на миг отвлёкся, посмотрел, как Горыня отбивает удар, и увидел перед собой блеск меча.

То ли дружиннику, что его подгонял, надоело ждать, то ли он просто шагнул вперёд, Василий не разобрал, не успел. Прикрывшись руками и сжавшись, он торопливо отступил, споткнулся, упал и пополз.

— Гришка! — заорал он во всё горло. — Гришка, ко мне!

Где-то лаял, надрываясь, пёс. Летели вопли. Чёрное волчье тело мелькнуло, сбивая дружинника с ног, клыки сомкнулись на руке. Человек закричал. Меч выпал. Василий потянулся за ним.

Он встал на ноги, выставив меч перед собой. Его трясло. Даже Волк — его Волк, — метнулся в толпу и вцепился повыше чьего-то сапога.

Гришка, топоча, прибежал. Оттеснил двоих, троих, погнал их прочь. Горыню и Тихомира окружили, чуть в стороне Завид отщёлкивался клыками, вертелся, уходя от мечей. Всеславу толкнули к карете. Казимир, озираясь по сторонам, пятился за ней. Кони ржали, мотая головами. Царь Борис застыл, сжав кулаки, выкатив глаза, трясясь от гнева.

— Дать мне меч! — приказал он, топнув ногой, и протянул руку не глядя. — Сам их порешу!

— Народ! — закричал Тихомир. — Отступайте! За мост, за мост!

Василий кинул быстрый взгляд через плечо. Никто не отступил. С берега полетели камни, даже, кажется, мелькнула в воздухе и рыба. В первого воина, который бросился туда, вцепились лозники, одолели, оплели ивняком.

— Вася! — раздался отчаянный крик Марьяши. — Стерегись!

Он увидел перед собой занесённый меч, успел вскинуть свой навстречу и только чудом отбил удар. Тот отдался в руках до самых плеч.

— Что ж вы творите-то? — вопил кто-то. — На честной народ… Малых детушек не пожалели…

— Колдуна, колдуна! Колдуна хватайте, паскуду!

«Это и всё?» — пронеслось в голове у Василия. Второй удар ему не отбить. В первый раз ударили просто, во второй ударят хитрее, он не знает приёмов…

Завид налетел на дружинника сбоку, ударил в плечо. Кольчугу не прокусил, даже с ног не сбил — человек устоял, отлетев на пару шагов. Василий тут же бросился к мосту.

И, обернувшись оттуда, увидел, как чёрного волка достали. Он вроде ускользнул от другого меча, тот вроде прошёл вдоль бока, лишь едва задев шерсть — но лезвие окрасилось кровью, и волк, хромая, спешил уже не драться — уйти.

Он вырвался и упал, не добежав до озера, покатился по траве. Двое с мечами нагоняли его. Камень просвистел, рассёк одному лоб, но дружинник лишь на миг пошатнулся, оскалился, утирая залитые кровью глаза.

Тогда навстречу им с рёвом вскинулась медведица.

Тяжёлой лапой она отшвырнула первого. Он пролетел над травой, упал и не шевелился. Пошла на второго, рыча — тот отступил.

— Умила! — летел над всеми криками вопль Добряка. — Доченька!

— Не надобно! — послышался вдруг голос Мудрика. — Не надобно! Матушка, батюшка, что ж вы? Остановитеся!

Он тоже был здесь. Его прятали за спинами, но, видно, не уследили. И Борис, уже с мечом в руке, действительно дал знак остановиться.

Не потому, что послушал, а потому, что искал подменыша, а тот сам пошёл в руки.

— Дай его мне, Борис, — сказал Казимир, уставившись горящим взглядом. — Найдите нам пустой дом и оставьте наедине…

— Матушка! — позвал Мудрик жалобно, протягивая руки. Его держали и не давали идти к царице. — Матушка, я соскучився! Я уж так ждав, так ждав у окошечка…

Всеслава покачала головой, локтем опираясь на карету, и как будто побледнела ещё сильнее. Потом разомкнула губы.

— Ты, подменыш, — прошипела она, — нечисть проклятая! Что ты глядишь на меня, что глядишь? Что же вы все глядите?

Взгляд её блуждал, голова тряслась, ноги, казалось, вот-вот подкосятся.

— А-а, глядите! — закричала Всеслава. Голос сорвался. — Всё глядите, как я извожусь, двадцать лет убиваюсь! Мало вам моего горя, ещё праздновать решили? Ненавистные, все ненавистные!

И вдруг, оттолкнувшись от кареты, она заспешила вперёд с лёгкостью, которую в ней трудно было вообразить. Почти бежала с искажённым от злости лицом, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами.

— Матушка, что ты? — только и вскрикнул Мудрик, когда она вцепилась ему в плечи. И заплакал, даже не поднял руки, когда ладонь хлестнула его по лицу. — Матушка…

Тут Чернава схватила царицу за плечи, развернула к себе и тоже отвесила ей пощёчину мокрой рукой. Тяжёлую, громкую.

— Ты, дура, — зашипела, скаля щучьи зубы. — Дура! Сына родного не узнала! Присмотрись, нешто не видишь, он не подменыш!

Всеслава, вскрикнув и прижав ладонь к щеке, заморгала.

— Матушка, — прошептал Мудрик. — За что?

— Не верь! — закричал Казимир. — Нечисть над тобою смеется. Не верь! Разве твой сын может быть таким?

Тут Василий вспомнил слова Марьяши. «Стану не советника женой, а царевича…»

— Колдун облик его отнимет! — закричал он. — Он с ним поменяется! Будет как с богатырями: живой богатырь и мёртвый колдун…

— Что несёшь? — зло закричал Казимир.

— Его уже ищут, знают в лицо! — перебил его Василий. — Он хочет сменить образ. Это же так удобно — колдун, типа, умер и спас царевича. А вы даже и не поймёте, что рядом с вами не сын, потому что вы его, блин, совсем не знаете!

— Этих речей и не разобрать! — воскликнул колдун. — Дайте мне подменыша. Всеслава, ведь ты знаешь, что Рада его помогла подменить…

— Не помогала она! — сурово сказала Ярогнева. — До последнего билась, искала, как проклятие свести. Ты вот расскажи, Всеслава, при всём народе, как смерти ей пожелала, как подговорил тебя Казимир. Поведай, как к реке её заманила, как из-за тебя, жизнь свою спасая, Рада водяницею стала!

— Чего? — опешил Тихомир. — Это чё за дела?

— Это я окно отворил, — упавшим голосом сознался царь Борис. — Я, Всеславушка. Не она.

И поведал, как встретил однажды на перепутье дорог тёмного человека — случайно, сам не звал, — и как тот предложил выполнить одно желание. Борис загадал — дитя, а вскоре родился и сын.

— По всему выходило, ты уж в тягости была, когда мы с ним повстречались, — качая головой, сказал Борис. — Да уж условились, и надо выполнять… А просил он сущий пустяк: в первую ночь, как дитя родится, окно оставить незатворённым. Кто же знал-то…

— Борис, ты… — ахнула царица.

— Я и оставил, — опустил он голову. — Оттого и за Раду вступался, когда ты её обвинила, на суд вести не дал. Знал, что не её вина, а правды сказать не мог…

— Уж теперь-то у вас хватит ума понять? — воскликнула Ярогнева. — Ежели колдун в одном солгал, так и в другом. Глядите, глядите на сына своего!

Всеслава, вся дрожа, посмотрела на Мудрика. Из глаз её потекли слёзы. Она шагнула ближе, сделала движение, как будто хочет поднять ладонь. Он сжался и заморгал. Она опустила руку, а потом всё же подняла — медленно, чтобы он не боялся, — и коснулась его мокрой щеки.

Царь Борис выпустил меч из ослабевшей руки, пошёл нетвёрдо. Дойдя до сына, упал на колени.

— Прости меня, — сказал он с рыданием. — Что ж я натворил-то… А меня ведь тянуло, я всё ходил, смотрел тайно… Всеславушка, и ты меня прости!

— Сыночек, — прошептала царица и тоже опустилась на колени перед сыном, обхватила его ноги. — Что же я… Что ж за сердце-то материнское… А ведь тоже приказала запереть, потому как боялась привязаться к подменышу, а это сердце мне правду шептало…

Мудрик опустил руки им на головы и сказал:

— Я не гневаюсь… Матушка, батюшка, что вы! Я вас прощаю.

И спина его распрямилась, и лёгкие белые волосы потемнели, легли на плечи, и глаза перестали косить, но не изменили цвет. Так и остались — один чуть в зелень, второй в синеву. И, поведя широкими плечами, он сказал удивлённо:

— Хорошо-то как, будто туман развеялся! Будто был я не здесь, будто спал и проснулся.

Народ ахнул. Кто-то всхлипнул, кто-то зашептался, только бурая медведица, никого не замечая, склонилась над волком, зализывая его раны.

— Колдуна взять-то? — неуверенно спросил один из царских воинов.

И тут Казимир, издав крик — отчаянный, птичий — ударился оземь и взлетел в небо совой.

Тут же от берега вдогонку ему полетела ворона. Нагнала, они сцепились, роняя перья и молотя друг друга клювами, но ворона была слабее.

— Лук! — воскликнул Горыня. — Есть у кого?

Лук нашёлся. Дружинник, молодой парень, напряжённо следил за сражением, и, едва птичий клубок распался, пустил стрелу.

Сова камнем упала вниз и, ударившись о землю, опять стала человеком. Оглушённый, он лежал неподвижно.

— На шее у него нож-то! — заверещал Хохлик. — На шее!

Василий бросился и первым успел, нашарил, срезал шнурок мечом. Тут Казимир очнулся, мотнул головой и вцепился в него.

Хохлик подскочил и ткнул колдуна пониже спины писалом, которым царапал крестики. Тот дёрнулся, хватка его на миг ослабела, Василий вывернулся и отбежал. На Казимира тут же кинулись, навалились все скопом.

Василий дрожащими руками взялся за клещи, напряг все силы — проклятый нож не ломался!

— Дай мне! — закричал Горыня.

Но с лезвием ничего не смог сделать и он, а колдун, зарычав по-звериному, обернулся рысью и выскользнул из-под чужих тел.

— Дай сюда! — воскликнул Тихомир, подбегая, и, бросив нож на землю, рубанул мечом, а потом ещё. — Ишь ты, и меч булатный не одолеет…

Медведица сцепилась с рысью и заревела от боли, когда острые когти полоснули плечо. Другие не успевали подступить, рысь была слишком быстра. Чёрный волк, напрягая последние силы, попытался встать, но лапы его подломились.

— Доченька! — закричал Добряк. Начал тонко, а докончил низким рёвом, опускаясь на землю уже медведем, и бросился на подмогу, тяжёлый, косматый, расталкивая народ.

— Да нож-то проклятый! — простонал Тихомир. — Ничего не берёт…

Он попробовал уже и клещами, и камнем. Бурый медведь трепал рысь за загривок. Но нож… Если не сломать, колдуна не убить.

— Мне! — закричал Василий. — Дай, я знаю… Гришка, Гришка, сюда! Гришка, лежать!

Тихомир бросил ему нож. Гришка подбежал, лёг — в новой упряжи, думали телегу цеплять… Василий одним прыжком взлетел ему на спину, вцепился в ремни и скомандовал, хлопнув ладонью:

— Вперёд! Пошёл, пошёл!

Гришка понёсся по полю. Рысь взвыла за спиной. Обернувшись, Василий увидел, что она гонится следом, за ней спешит коротконогий Волк, позади кто-то подзывает коней…

— Скорее, Гришка, скорее! — воскликнул Василий.

У норы кузнеца он кубарем скатился на землю, и тут же налетела рысь, на глазах превратилась в колдуна, придавливая сверху.

— И так ладно, — зашипел Казимир ему в лицо, пытаясь отнять нож. — Лезвие в сердце вгоню, облик твой возьму, тебе свою личину отдам. Никто не прознает!

— Я… обещал… — стиснув зубы, пробормотал Василий. — В глаз тебе дать…

И, пнув Казимира коленом, сжал его плечо, оттолкнул и ударил в лицо другой рукой. Жаль, почти без замаха.

Тут подоспел Волк, вцепился колдуну в ногу и начал трепать. Тот заорал, как будто от этой раны ему стало больнее, чем от любой другой, а Василий вскочил на ноги и пробежал последние несколько шагов.

Кузнец, как всегда, молча стоял на пороге.

— На, — сказал Василий и сунул ему нож. — Перекуй скорее, переплавь, что угодно, сломай! Скорее!

Кузнец взял нож и исчез в темноте землянки.

— Нет! — закричал Казимир. — Нет, остановись!

Раздался звон металла о металл, разнёсся над полем. Колдун упал на колени, вскинул руки, старея на глазах — лицо покрылось морщинами, с волос сбежала краска, они побелели. Но он не умер, а, видно, только утратил силы. Василий, тяжело дыша, стоял и смотрел.

В это время сюда прискакали первые всадники. Впереди других на чужой лошади летела Марьяша.

— Васенька! — воскликнула она, спрыгивая на землю. Он поймал её в объятия.

А над землей всё плыл, плыл отголосок кузнечного звона.